Читать книгу Полётов - Группа авторов - Страница 2

Леонид открыл дверь. На пороге стояли офицер из участка, полицейский в форме и рядом – Марина Косичкина. Свет с крыльца падал на её лицо. Ветер шевелил волосы, но она не поправляла их. Журналистка смотрела на Леонида прямо, и в глазах читалось облегчение, хотя она пыталась это скрыть.

Полицейский говорил по-русски медленно, с тяжёлым акцентом, растягивая гласные:

– Добрый вечер, господин Полётов. Мы привезли к вам госпожу журналистку, как договаривались.

Леонид молча кивнул, не сводя глаз с женщины. Перед ним стояла не матёрая журналистка, а девчонка – едва за двадцать, с влажными от ночного воздуха губами и завораживающим взглядом. Она смотрела прямо, без тени смущения, словно имела полное право нарушать его покой.

Тёмные волосы Марины Косичкиной рассыпались по плечам, одна прядь прилипла к шее, где пульсировала тонкая голубая жилка. Её лицо нельзя было назвать красивым – слишком острые скулы, слишком дерзкий подбородок, но что-то в нём притягивало взгляд и не отпускало. Глаза – почти чёрные в темноте – смотрели с вызовом и обещанием.

Блузка была слишком прозрачной для здешних широт – белый шёлк, ставший мокрым и полупрозрачным от сырого балканского воздуха, облепил руки и грудь. Она держалась прямолинейно, локти прижаты к бокам – поза не скромницы, а скорее человека, привыкшего к вниманию, знающего, как действуют мужские взгляды.

Когда Марина шагнула вперёд, в конусе жёлтого света от фонаря проступили очертания груди – соски напряглись от ночного холода, проступили под тканью двумя аккуратными точками. Полётов не отводил глаз, но и не смотрел – скорее отмечал детали автоматически, как в прежние времена, когда работал в редакции и составлял фотороботы подозреваемых. Он заметил, что у неё чуть распухли губы – может, от ветра, может, от недавнего поцелуя. Щека под левым глазом была припухшей, будто кто-то недавно бил её или она не спала несколько ночей подряд.

Юбка была ещё короче, чем Леонид ожидал: полоска синего денима, открывающая не только колени, но и большую часть бёдер, которые казались золотистыми даже в мутном свете. Следы летнего загара ещё не сошли, и на зоне декольте оставался белый контраст от купальника. По ногам стекали капли дождя, оставляя тёмные дорожки на коже. Где-то на уровне середины бедра виднелась красная царапина – длинная, но не глубокая.

Ветер шевелил подол юбки, обнажая то одну, то другую полоску кружева – бельё было чёрным, с геометрическим узором: ни из магазина «Универсам», ни с местного рынка. Леонид подумал, что если бы не было полицейского, она вовсе не стала бы носить юбку, пришла бы в одних чулках и рубашке. Босоножки с тонкими ремешками смотрелись уместно только на городском тротуаре и сейчас были покрыты слоем дорожной пыли; левая стопа покраснела от ссадины, а пальцы ноги чуть посинели от холода, но Марина не делала ни малейшей попытки согреться или прикрыться. Она явно знала, как выглядит, и не то чтобы гордилась этим, а воспринимала как данность: рост – метр шестьдесят четыре, вес – неважно, цвет глаз – чёрный, как ночь на Балканах, отношение к обнажённости – спокойное.

Но дело было не только в одежде. Полётов почувствовал запах – не обычный женский, а смесь духов с ноткой цитруса, табачного дыма, дешёвого лосьона для снятия макияжа и чего-то горького, едва уловимого, что напоминало ему детство и летнюю сырость. Он хотел бы сказать, что это аромат таланта, но понимал, что просто не умеет разбираться в парфюмерии.

Когда Марина подошла ещё ближе, запах стал гуще, насыщеннее. На миг ему показалось, что он знает этот запах – или его составляющие – и они ведут не к женскому туалету, а к подъезду старого московского дома, где на лестнице пахло хвоей, испорченным молоком и влагой. Он с трудом удержался, чтобы не сделать шаг назад.

Пока полицейский медленно составлял протокол ночной транспортировки гражданки Косичкиной, сама она стояла перед Леонидом с ледяной невозмутимостью. На лице по-прежнему не было какого-то определенного выражения – ни страха, ни смущения, ни даже любопытства, только усталость, переходящая в лёгкую насмешку над этим маленьким спектаклем. Она даже не пыталась скрыть, что приехала не по своей воле – или что не доверяет всей этой затее. Леониду вдруг стало стыдно за то, что он рассматривает её так пристально, но ничего не мог с собой поделать: в Марине было притягательное сочетание уязвимости и наглости, в котором Полётов узнавал собственные худшие черты, но в женском обличье. Какая-то часть его жаждала спровоцировать её, довести до предела, чтобы увидеть, как она сломается или, наоборот, начнёт нападать первой.

Полицейский наконец сдался и махнул рукой, оставив журналистку на пороге. Офицер обменялся с Леонидом коротким взглядом – мол, сам напросился – и ушёл к машине, громко хлопнув дверью. Марина осталась стоять на крыльце, будто не собиралась входить внутрь, а только хотела посмотреть на хозяина этого странного дома. Она смотрела на Леонида внимательно, не мигая, и в этом взгляде было что-то большее, чем просто профессиональный интерес.

Голос у неё оказался ниже, чем можно было ожидать, с лёгкой хрипотцой:

– Извините за поздний визит. Я Марина, мы говорили по телефону пару недель назад.

Полицейский нервно переступил с ноги на ногу, явно чувствуя себя неуютно в роли посредника в этой странной ситуации.

– Господин Полётов, эта женщина утверждает, что у вас была договорённость о встрече для интервью.

А затем бросил на Леонида недоверчивый взгляд.

– Но хозяин дома, где она остановилась в деревне, заявил, что она слишком интересовалась вами. Расспрашивала всех о вашем доме, показывала фотографии. Мы не хотели беспокоить вас, но…

Леонид прервал его лёгким движением руки. Чем быстрее закончится эта история, тем лучше.

– Всё в порядке. Действительно, у нас была договорённость.

Полицейский недоверчиво поднял брови, но спорить не стал. Он бросил быстрый взгляд на Марину, словно пытался понять, стоит ли оставлять эту странную пару наедине. Леонид почти физически чувствовал его замешательство. Для деревенского полицейского, привыкшего иметь дело с пьяными драками и мелким воровством, ситуация явно выходила за рамки привычного.

Офицер сказал наконец, неуверенно переводя взгляд с Леонида на Марину и обратно:

– В таком случае, я, пожалуй, поеду. Если возникнут проблемы, звоните в участок.

Он помедлил, словно ждал, что один из них передумает, но Марина только улыбнулась ему с благодарностью, а Леонид сдержанно кивнул, всем видом показывая, что разговор окончен. Полицейский ещё раз обвёл их взглядом, пожал плечами и направился к машине. Леонид не двигался с места, наблюдая, как он садится за руль, как разворачивается автомобиль на площадке перед домом, как удаляются красные огни, пока не исчезают за поворотом, оставляя темноту и тишину.

Они остались одни. Леонид повернулся к Марине, глядя на неё с раздражением. Журналистка стояла, опустив плечи, словно только сейчас позволила себе расслабиться.

– Спасибо вам огромное, – произнесла она с искренностью. – Я знаю, что поступила нахально, но у меня не было другого способа с вами поговорить. Я работаю над статьёй о писателях-отшельниках, и ваш случай особенно интересен. Восемь лет полной изоляции, при этом три успешных романа…

Марина говорила быстро, словно боялась, что Полётов прервёт, не дав закончить. Леонид смотрел на неё, поражённый тем, как много ей удалось узнать. Восемь лет – точная дата его переезда в горы. Три романа – включая тот, который он ещё не закончил. Когда ей удалось собрать всё это? И зачем?

– Вам лучше войти, – прервал её Леонид холодно. – На улице становится прохладно.

Марина кивнула и сделала шаг вперёд, но он не отступил в сторону, вынуждая её протиснуться мимо в узком проёме. Журналистка прошла так близко, что Полётов почувствовал запах духов – что-то свежее, с нотами цитруса и лаванды. Запах показался неожиданно знакомым, словно из другой жизни. Леонид нахмурился, отгоняя воспоминание.

Девушка остановилась в прихожей, оглядываясь с любопытством. Он видел, как её взгляд скользит по стенам, по полкам, по его вещам – развешанным курткам, выстроенной в ряд обуви. Изучала дом так же внимательно, как до этого изучала его самого, и Леонид почувствовал себя неуютно от этого пристального внимания.

– Вы можете остаться до утра, – сказал он, закрывая дверь и поворачиваясь к ней. – Завтра уходит первый автобус в семь тридцать. Не более того.

Голос звучал отрывисто и резко. Плечи были напряжены, а взгляд отстранён, словно Леонид говорил не с живым человеком, а с временным неудобством. Он ждал возражений, уговоров, слёз – всего того арсенала, который, по его опыту, женщины обычно пускали в ход, чтобы добиться своего.

Но Марина, к его удивлению, просто кивнула.

– Конечно, я всё понимаю, – улыбнулась она ему, и в этой улыбке не было ни фальши, ни обиды. – Тридцати минут для интервью мне достаточно, а утром я уеду первым автобусом. Обещаю.

Марина легко сняла босоножки и поставила их у двери, рядом с его ботинками. Ноги были бледными, с голубоватыми венами, просвечивающими сквозь тонкую кожу. Маленькие ступни с аккуратными пальцами и следами от ремешков выглядели уязвимо и странно по-домашнему на тёмном полу прихожей. Леонид почувствовал себя неуютно – этот жест, такой обыденный, почему-то казался чересчур интимным.

– Я приготовлю чай, – сказал он, отступая в глубь дома. – Проходите в гостиную.

Полётов почти сбежал на кухню, благодарный за возможность оказаться на несколько минут вдали от этой женщины с её изучающим взглядом и неуместной лёгкостью поведения. Леонид поставил чайник на плиту и прислонился к столешнице, закрыв глаза. Что происходило с ним? Почему он так остро реагировал на этот визит? В конце концов, это всего лишь интервью. Тридцать минут разговора, и она исчезнет из его жизни навсегда.

Он достал чашки и заварку, механически выполняя действия. Через полуоткрытую дверь кухни Леонид видел, как Марина медленно ходит по гостиной, останавливаясь у книжных полок, рассматривая корешки. Она не прикасалась к вещам – просто смотрела, склонив голову набок, словно пыталась прочитать в расположении книг что-то о владельце. Полётов вдруг подумал, что, возможно, в этом и заключается её талант – умение читать людей по таким мелочам, как порядок на полке или расстановка мебели.

Чайник закипел, и Леонид, собрав всё на поднос, вернулся в гостиную. Марина уже сидела на диване – именно там, где он и планировал её разместить, спиной к книжным полкам, лицом к камину. Сидела прямо, положив руки на колени, словно примерная ученица, ожидающая начала урока.

– Спасибо, – сказала она, когда Полётов поставил перед ней чашку. – У вас прекрасный дом. Так тихо здесь. Я понимаю, почему вы выбрали это место.

В её голосе не было ни лести, ни заискивания – просто констатация факта. Леонид сел в кресло напротив, держа спину неестественно прямо, словно на официальном приёме, а не в собственном доме.

– Вы сказали, что работаете над статьёй о писателях-отшельниках, – он перешёл сразу к делу, стараясь не замечать, как свет от лампы падает на её лицо, подчёркивая линию скул и делая глаза ещё темнее. – У вас есть конкретные вопросы?

Марина отпила чай и поставила чашку, прежде чем ответить. Её движения были спокойными и размеренными, без суеты и нервозности. Леонид невольно отметил эту деталь, вспоминая свою утреннюю панику и судорожные приготовления. Девушка казалась гораздо более собранной, чем он сам.

– Конечно, у меня есть вопросы, – улыбнулась она. – Но сначала я хотела бы поблагодарить вас за то, что согласились меня принять, несмотря на обстоятельства.

Леонид пожал плечами, не желая признавать, что у него не было особого выбора.

– Я знаю, что вы цените своё уединение, – продолжила Марина. – И поверьте, я не собираюсь его нарушать дольше необходимого. Мой первый вопрос простой: что для вас значит быть отшельником? Это осознанный выбор или вынужденная мера?

Леонид смотрел на неё, пытаясь понять, что скрывается за этим вопросом. Прямой путь к теме Павлиновой? Попытка выяснить, от чего Полётов бежал? Или просто стандартное начало интервью?

– Я предпочитаю термин «уединение», а не «отшельничество», – ответил он наконец. – В отшельничестве есть что-то религиозное, почти фанатичное. Я же просто выбрал условия, которые лучше подходят для моей работы. Писательство требует тишины и сосредоточенности. Здесь я могу это получить.

Марина кивнула, словно ожидала именно такого ответа, и Леонид вдруг понял, что она не достала ни диктофона, ни блокнота. Журналистка не записывала его слова – просто слушала, глядя на него со спокойным вниманием.

– А вам не кажется, что такое уединение может быть формой бегства? – спросила Марина. – От мира, от прошлого, от самого себя?

Леонид почувствовал, как внутри поднимается волна раздражения. Она задала именно тот вопрос, которого он ожидал и боялся.

– Послушайте, – Полётов сделал паузу, подбирая слова. – Я согласился на тридцать минут интервью, а не на сеанс психоанализа. Если вас интересует моё творчество, я готов об этом говорить. Если вы хотите копаться в моей личной жизни…

– Простите, – мягко перебила она с уравновешенным достоинством, будто готовилась к этому моменту заранее. – Не хотела провоцировать вас на исповедь. Просто интересно, как именно рождаются такие тексты, как «Бесконечный день». Скажите, разве этот роман не о невозможности настоящего выбора? О человеке, который застрял между двумя вариантами жизни – и не может определиться ни с одной?

Марина не спешила с ответом и словно нарочно дала этим словам повиснуть в воздухе, чтобы Леонид почувствовал их вес. Он впервые за вечер перестал злиться. Обычно вопросы о «Бесконечном дне» его раздражали: слишком много уже сказано критиками, слишком часто журналисты цеплялись к банальным деталям, искали в романе автобиографию, политическую аллегорию, даже обвиняли в скрытом эпатаже. Но никто ещё не описывал его книгу таким образом – без расстановки флажков и ловких интеллектуальных уловок, без псевдонаучных терминов и дешёвых сенсаций. Было в этом вопросе что-то неожиданно честное, и Леонид не сразу нашёлся, что ответить.

– Вы её читали? – спросил он, чтобы выиграть время.

Вопрос прозвучал не как упрёк или проверка, а скорее как признание собственной неуверенности, что кто-то способен разобраться в его текстах по-настоящему.

Марина кивнула.

– Дважды. Первый раз – на втором курсе, когда она только вышла, второй – пару недель назад, когда узнала, что приеду к вам. Первый раз я ничего не поняла, если честно. Второй раз…

Она замолчала, подбирая слова, и вдруг, чуть смутившись, добавила:

– Во второй раз книга показалась мне страшной.

Леонида кольнуло это признание. Он ожидал услышать всё, что угодно – что роман «глубокий», «провокационный», даже «безнадёжный», – но не «страшный». Этот эпитет был слишком личным, почти интимным, и именно поэтому задел сильнее прочих. Леонид вспомнил, как писал «Бесконечный день» – в состоянии полусна, когда дни сливались и время то ускорялось, то тянулось мучительно медленно. Как мучительно сомневался, стоит ли вообще отправлять рукопись в издательство, а потом неделями не отвечал на звонки редактора, боясь, что всё испортит обычное человеческое общение и его голос предаст его – иронией, усталостью, или, не дай Бог, надеждой.

– Не думаю, что она страшная, – медленно произнёс Леонид, хотя понимал, что собеседница права. – Скорее честная. Там нет ни хэппи-энда, ни катарсиса, ни даже однозначного финала. Только ожидание, что когда-нибудь это всё закончится.

Марина слушала его очень внимательно – так слушают только люди, которые умеют не перебивать. Смотрела не в глаза, а чуть вбок, как будто запоминала его ответы на уровне интонаций, а не только смысла.

– Мне показалось, что главный герой – не столько ваш автопортрет, сколько собирательный образ человека, который боится собственного будущего. Он ведь не выбирает, потому что в каждой версии себя он всё равно одинок. Даже если остаётся с той, которую любит, даже если уходит к другой. В этом и есть страх, – осторожно добавила журналистка. – Оказаться в любом случае ненужным.

На кухне тикали часы, и тиканье подчёркивало паузу, которой Леонид не спешил заполнять.

– Когда я писал этот роман, – наконец сказал Полётов, – я сам ещё не понимал, от чего бегу. Тогда казалось, что можно сбежать, если спрятаться как можно дальше: в горы, в книги, в самого себя. Но всегда остаётся что-то, что догоняет. Иногда это просто память, иногда – кто-то вроде вас, кто вдруг спрашивает ровно то, о чём старался не думать.

Он хотел улыбнуться, но получилось слишком криво.

– Я не психотерапевт, – сказала Марина, и в её голосе прозвучала лёгкая самоирония. – Просто, когда читаешь такие книги, кажется, будто у автора есть ответы, которых у тебя самого никогда не будет. Наверное, это обман.

Леонид мог бы сказать, что у писателей нет никаких ответов, что все эти книги – способ скрыться за чужими историями, чтобы не разбираться в собственной. Мог бы, но не стал. Впервые за долгое время он ощутил не раздражение, а почти уважение – к собеседнице, к её умению не топтаться по чужим больным мозолям, к её вдумчивости. Может, это и есть талант журналиста, подумал Полётов, – заставить человека заговорить, даже если тот всю жизнь тренировался не произносить ни слова лишнего.

Леонид замер, не скрывая удивления. «Бесконечный день» был его первым романом, написанным здесь, в горах. Главный герой каждое утро просыпался в двух разных реальностях одновременно: в одной он остался с женщиной, которую любил, в другой – ушёл к той, с которой должен был быть. С каждым днём границы между мирами истончались, воспоминания путались, а герой всё отчаяннее искал способ выбрать один из миров навсегда. Критики называли роман «философской головоломкой», но никто не увидел в нём то, что разглядела эта женщина – историю о мучительной невозможности выбора.

– Вы внимательный читатель, – сказал Полётов наконец, чувствуя, как его голос звучит мягче, чем хотелось бы.

Марина улыбнулась, и на её лице промелькнуло что-то, похожее на облегчение. Словно она прошла некий тест, преодолела первый барьер.

– Я перечитала все ваши книги перед поездкой сюда, – призналась журналистка. – Дважды. И знаете, что меня поразило? Во всех трёх романах главный герой что-то ищет. В первом – способ изменить прошлое, во втором – утраченную рукопись, в третьем – исчезнувшую женщину. Но на самом деле, как мне кажется, все они ищут одно и то же. Прощение. Или, может быть, понимание.

Марина говорила тихо, почти интимно, словно они были старыми друзьями, обсуждающими общие воспоминания. Леонид почувствовал странное смятение – эта женщина видела в его книгах то, что он сам старательно прятал между строк. И теперь она смотрела на него, словно ожидая подтверждения своей догадки.

– Я думаю, вы слишком много додумываете, – сказал Полётов, отводя взгляд. – Литература – это прежде всего вымысел. Не стоит искать в ней автобиографические элементы.

Марина не стала спорить – просто кивнула, принимая его слова как ещё одну деталь в общей картине, которую пыталась сложить.

– Может быть, вы правы, – сказала она после паузы. – Но всё же я не могу не задаться вопросом: почему человек, достигший такого успеха, выбирает полное одиночество? Что должно случиться, чтобы предпочесть жизнь без людей?

Она смотрела на него не с жалостью, не с осуждением, а с искренним любопытством, словно он был редким экспонатом в музее, который она пыталась понять.

– Мой выбор, – сказал Леонид, чувствуя, как каждое слово даётся ему с трудом, – продиктован не какими-то драматическими событиями, а простым пониманием: я лучше работаю в тишине. Всё остальное – ваши домыслы.

Марина продолжала смотреть на него, и в её взгляде Полётов вдруг увидел то, чего боялся больше всего – понимание. Не симпатию, не жалость, а именно понимание, словно она разглядела в нём что-то, чего он сам старался не замечать.

– Спасибо за честность, – сказала журналистка наконец. – Я ценю это.

Леонид не нашёлся с ответом. Он чувствовал себя странно обнажённым перед этой женщиной, которая каким-то образом проникала сквозь его защиту, не прилагая к этому видимых усилий.

Писатель ощутил странную усталость, будто долгий разговор с Мариной забрал у него силы. Её взгляд – слишком понимающий, слишком проницательный – вызывал у Полётова смесь раздражения и какого-то забытого любопытства. Он поставил пустую чашку на столик и внезапно принял решение, которое в любой другой день показалось бы ему абсурдным.

– Чай не лучший напиток для таких разговоров, – сказал Леонид, отводя взгляд.

Марина слегка удивилась, но не стала возражать. Он молча встал и прошёл к низкому буфету у стены – туда, где хранилась коллекция домашнего самогона. Каменные стены гостиной отражали лунный свет, просачивавшийся через высокие окна, и комната казалась холоднее, чем на самом деле.

Полётов открыл буфетную дверцу, достал пузатую бутылку с прозрачной жидкостью без этикетки. На стекле поблёскивали крохотные пузырьки: признак домашнего производства. На подносе рядом лежали два толстостенных гранёных стакана, которые он привёз из Москвы много лет назад.

– Местный самогон, – пояснил Леонид, возвращаясь к Марине. – Единственное, что я покупаю у здешних жителей.

Он аккуратно расставил бутылку и стаканы на столике между ними, затем медленно открутил крышку и принялся наливать. Полётов заметил, как его рука слегка дрожит. Почти незаметная дрожь – любой другой человек вряд ли обратил бы на неё внимание, но Леонид, привыкший к безупречному самоконтролю, воспринял это как предательство собственного тела. Глубоко выдохнул, стараясь успокоиться.

Когда стаканы были полны, он протянул один Марине. Она приняла его без слова, её пальцы коснулись его ладони – тёплое прикосновение отозвалось неожиданной вспышкой в солнечном сплетении. Леонид мгновенно отдёрнул руку, словно обжёгшись.

– За разговор, – сухо сказал Полётов и тяжело опустился в жёсткое кресло напротив, не сводя глаз с её лица.

Они молчали. Странная пауза растягивалась, наполняясь неловкостью. Взгляды обоих скользили по голым стенам, по тёмным углам комнаты, по записям в блокноте, оставленном Леонидом на столе и теперь небрежно прикрытом салфеткой. Марина время от времени делала маленькие глотки из стакана, не морщась, не выказывая ни удовольствия, ни отвращения. Леонид наблюдал за ней украдкой, отмечая, как напряжённо выпрямлена её спина, как осторожно она держит стакан – не всей ладонью, а кончиками пальцев, словно боится, что он обожжёт.

Чтобы разорвать это затянувшееся молчание, Леонид произнёс первое, что пришло в голову:

– Расскажите о себе.

Она взглянула на него с лёгким удивлением, будто Полётов спросил о чём-то неуместном.

– О себе? – переспросила Марина, словно давая себе время собраться с мыслями. – Разве вам это интересно?

Леонид пожал плечами, делая вид, что вопрос задан из простой вежливости. Но что-то внутри него действительно хотело знать, кто эта женщина, вторгшаяся в его жизнь с такой решительностью.

– Если мы будем говорить только обо мне, это будет монолог, а не беседа, – ответил Полётов, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно.

Марина медленно покрутила стакан в руках, глядя, как жидкость оставляет следы на стенках, и вздохнула.

– Ну что ж… Я родилась и выросла в Гусь-Хрустальном. Знаете такой городок?

– Владимирская область, – кивнул Леонид. – Стеклодувное производство.

– Именно. Мой отец работал на хрустальном заводе мастером-стеклодувом. Делал вазы, фужеры, эти хрустальные рюмки, которые стояли в серванте у каждой советской семьи.

Она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям.

– Дома у нас всегда было множество стеклянных вещей – и бракованных, и экспериментальных. Я росла среди этого хрупкого мира. Наверное, поэтому так люблю ясность и прозрачность.

Марина сделала ещё один маленький глоток и продолжила:

– Город у нас был небольшой, но какой-то… настоящий. Все друг друга знали, все понимали, кто чего стоит. После школы я точно знала, что хочу уехать. Не потому, что не любила Гусь-Хрустальный – просто хотелось чего-то большего.

– И вы выбрали журналистику, – произнёс Леонид, не спрашивая, а утверждая.

– Не сразу. Сначала было несколько неудачных попыток. Пробовала поступить на филфак МГУ – не прошла по баллам. Потом в театральный – но там у меня и шансов не было, с моей-то провинциальностью.

Марина говорила об этом легко, без горечи, словно неудачи были просто этапами пути, а не травмами.

– А потом был конкурс сочинений в журнале «Юность». Я написала эссе о стекле – о том, как свет, проходя через хрусталь, преображается. Мне дали специальный приз и рекомендацию в институт. Так я оказалась на журфаке.

Леонид слушал её внимательнее, чем собирался изначально. Было что-то подкупающее в том, как она рассказывала – просто, без лишних деталей, но каждое слово создавало образ, который Полётов легко мог представить: девочка среди хрустальных фигурок, провинциальная абитуриентка перед дверями МГУ, начинающая журналистка с амбициями.

– На первом курсе я влюбилась в однокурсника, – продолжила Марина с самоироничной улыбкой. – Классическая история: он казался талантливым, писал стихи, знал наизусть Бродского. Мы поженились на третьем курсе, сняли комнату в коммуналке. Через два года развелись.

– Почему? – вопрос вырвался сам собой, и Леонид тут же пожалел – слишком прямой.

Марина не смутилась.

– Быт разрушил всё, – пожала она плечами. – Оказалось, что его талант – в основном выпивать и рассказывать, каким великим поэтом он станет, когда его поймут. К четвёртому курсу от стихов остались только тосты, а от отношений – счета за квартиру и пустые обещания.

Марина сделала паузу.

– Знаете, что обидно? Мы даже не ссорились. Просто однажды я проснулась и поняла, что живу с чужим человеком. Что нет смысла продолжать это.

Леонид кивнул – с пониманием, почти с сочувствием. Он слишком хорошо знал это чувство – проснуться и понять, что всё важное вдруг потеряло смысл.

– А сейчас? – спросил он, наполняя стаканы.

– Сейчас я живу в студенческом общежитии. Пятый этаж, окна на котельную. По ночам слышно, как скрипят соседские кровати, утром в душевой нет горячей воды. Вчера кто-то украл мой йогурт из холодильника – третий раз за месяц. Пишу дипломную на подоконнике – единственное место, где хватает света. Подрабатываю статьями где придётся. Редакторы берут интервью и репортажи.

Марина сделала глоток и поморщилась – то ли от крепости напитка, то ли от мыслей.

– Забавно, на первом курсе я представляла, что буду заниматься журналистскими расследованиями. Разоблачать коррупцию, спасать невинно осуждённых, – тихо засмеялась она. – А вместо этого пишу о людях. О том, как они живут, что чувствуют, о чём мечтают.

– И как, интересно? – в голосе Леонида проскользнуло искреннее любопытство.

– Очень, – кивнула она. – Люди куда интереснее, чем кажутся. Даже самые обычные. За каждым есть история, которая могла бы стать романом. Просто не всем дано её рассказать.

Марина замолчала, задумавшись. Потом вдруг вспомнила:

– Был случай прошлой весной. Я поехала в Подмосковье, в деревню, где жил местный поэт. Деревенский гений – стихи про берёзки, про Россию-матушку, но в них было что-то настоящее. Я должна была сделать интервью для областной газеты. Приехала, а там – ни света, ни воды. Генератор сломался, вся деревня в темноте. И вот он, этот поэт – заросший мужик в вылинявшей тельняшке – при свечах читал мне стихи. За окном метель, волки воют – март, а снег по колено. Я сижу, записываю на диктофон, потом диктофон садится. И мы оказываемся будто вне времени: он читает стихи, я слушаю, за окном воет метель, и нет Москвы, журналистики, проблем – только голос и стихи.

Леонид заметил, как меняется её лицо, когда она рассказывает о работе – становится живым, глаза ярче, движения оживлённее. Похоже на то, как меняется его собственное лицо, когда он говорит о литературе – видел это в отражении окна. Поймал себя на мысли, что им обоим одинаково важно их дело – она пишет о реальных людях, он – о выдуманных, но страсть к слову, к истории одинакова.

Леонид несколько раз поправил воротник рубашки, сжимая ткань между пальцами, будто она душила. То и дело гладил пальцами край стакана, вслушиваясь в её голос, то низкий и хрипловатый, когда она говорила о трудностях, то почти звенящий, когда речь заходила о том, что её радовало. Вглядывался в пламя свечи на столе – когда успел её зажечь? – следя, как огонь отражается в тёмных глазах Марины.

Губы его сжимались, когда она говорила об одиночестве – в этих словах звучало что-то слишком знакомое, слишком личное, будто она говорила не о себе, а о нём. Когда Марина упомянула первые публикации в областной газете, её лицо осветилось той же гордостью, которую он помнил по своей молодости – ощущением, что слова имеют силу, что они способны изменить мир.

Потом Леонид тихо вздохнул, словно вопреки себе разрешая слушать до конца. Это не было официальное разрешение – скорее согласие с собственным любопытством. Сколько лет прошло с тех пор, как он по-настоящему слушал другого человека? Не выискивая материал для книг, не отбиваясь от расспросов, а просто слушая – как человек человека?

– Знаете, что я поняла за эти годы? – спросила Марина, когда пауза затянулась. – Что важнее в разговоре не то, что говорят, а то, о чём молчат. Настоящая история всегда в недосказанности.

Марина подняла на него взгляд – прямой, без тени кокетства или манипуляции, просто внимательный взгляд человека, заинтересованного в ответе. И в этот момент Леонид понял, что оказался втянут в разговор, который не планировал – разговор не об интервью, не о литературе, а о жизни. О том, что остаётся, когда слова заканчиваются.

– В недосказанности, – повторил он задумчиво. – Возможно, вы правы. Но иногда и слова говорят громко, если уметь их слышать.

Леонид задумчиво водил пальцем по ободку стакана, вслушиваясь в едва уловимый звон стекла. Он всегда ощущал – уже в детстве это было необъяснимым суеверием – что любые предметы, вещи, даже самые незначительные, хранят прошлое. Не то, что поддаётся расшифровке, а странное, неразличимо шепчущее, притаившееся в трещинках, в затёках клея, в потёртостях на ручках дверей. В каждом предмете – особенно простом, повседневном – пряталась история, которую нужно было уметь услышать.

– В каждой вещи скрыта история, – сказал он, не сразу осознавая, что говорит это не только себе. – Нужно только уметь её прочесть. Как вот в этом стакане… – повернул его так, чтобы Марина увидела изнутри крошечную, едва заметную трещинку у основания. – Видите? Кто-то когда-то стукнул его слишком сильно, но не разбил. Теперь он хранит этот момент – гнева или неосторожности…

Марина взглянула на трещину, затем на него, ища в его лице объяснение. Леонид и сам не смог бы объяснить, почему сейчас вспомнил именно об этом, возможно, её рассказ о хрупкости стеклянных фигурок в родном доме продолжал его собственные годы внутренней ломки.

– Мы окружены такими молчаливыми свидетелями, – продолжил Леонид, чуть повысив голос, будто пытаясь отогнать воспоминание. – Они переживут нас и унесут с собой наши истории. Иногда думаю, только им и интересно, что с нами происходит. Вещи не прощают. Им всё равно, кто тут жил до и кто будет после. Они просто хранят то, что мы им оставили.

Полётов сам не понимал, почему сказал это – словно продолжение давнего разговора с самим собой, случайно выговоренное вслух. Марина кивнула, будто поняла что-то важное, скрытое за этими словами, и снова пригубила свой стакан, не сводя с него глаз.

Леонид отвернулся и посмотрел в окно. Было темно. Луна подсвечивала верхушки сосен. Он не хотел встречаться глазами с Мариной – она слишком внимательно на него смотрела. Самогон начинал действовать: голова стала лёгкой, и воспоминания, которые Полётов обычно держал в себе, начали проступать яснее.

Снаружи ветер шевелил ветки деревьев. В оконном стекле Леонид видел своё отражение – человек со стаканом в руке. Странно было видеть себя со стороны. А за отражением – только темнота и горы, которые ничего не чувствовали к нему и его одиночеству.

Внутри гостиной было тепло – от работающих батарей, от самогона, постепенно разливающегося по телу, от странной, неожиданной близости разговора с человеком, которого он видел впервые в жизни. Тишина между ними не была теперь неловкой или напряжённой – она стала почти уютной, как пауза в разговоре старых друзей, которым не нужно заполнять каждую секунду словами.

– Знаете, – вдруг произнесла Марина, нарушая эту тишину голосом, чуть охрипшим от выпитого, – я недавно брала интервью у Елены Павлиновой.

Рука Леонида остановилась над столом. Он не донёс пальцы до стакана и медленно опустил руку. Услышав это имя, сглотнул. Сердце забилось чаще, он почувствовал, как вспотели ладони. Леонид моргнул несколько раз и сжал губы, пытаясь сохранить выражение лица неизменным.

Павлинова. Имя ударило его, как пощёчина. Он сжал пальцы на краю стола, почувствовав, как ногти впиваются в ладонь. Перед глазами мгновенно возникло её лицо с афиши «Московской весны» – высокие скулы, чуть приподнятый подбородок, глаза, смотрящие поверх зрительного зала. Елена Павлинова – та самая актриса, чей голос звучал из каждого радио.

Леонид медленно опустил руку, так и не взяв стакан. Он почти физически ощущал, как быстро разрушается всё, что так старательно выстраивал: защита, равнодушие, сдержанность. Журналистка, сидящая напротив, знала. Она с самого начала знала, зачем приехала, и её интерес к его книгам, её внимательность, её кажущаяся искренность – всё это было лишь способом подвести разговор к главному. К тому, что действительно её интересовало. К Павлиновой.

Марина продолжала говорить, будто не замечала его реакции:

– Потрясающая женщина. В свои шестьдесят пять выглядит на пятьдесят, а держится так, словно ей и вовсе тридцать. Мы беседовали в её квартире на Маросейке. Она сразу предложила мне выпить коньяк, прямо с порога, представляете? «Без градуса настоящий разговор не состоится», – вот что она сказала.

Леонид сжал пальцы на краю стола. Маросейка. Он вздрогнул, словно от удара. Перед глазами возникло то, чего он никогда не видел – воображаемые тяжёлые чугунные перила, выщербленные ступени, ведущие на третий этаж, и дверь – тёмная, с облупившейся краской и медной ручкой, отполированной прикосновениями. Представлял себе, как скрипят половицы в прихожей, как пахнет сухими травами и табаком, как солнечный свет, пробиваясь сквозь тюлевые занавески, ложится узорами на старый паркет. Годами рисовал в голове узкий подоконник, на котором едва помещается пепельница, и как они сидят на нём вдвоём, почти касаясь плечами, глядя на вечернюю улицу.

– Она тепло о вас отзывалась, – Марина сделала ещё глоток, не отрывая взгляда от его лица, словно изучая каждую эмоцию. – Сказала, что вы всегда были для неё «просто мальчишкой».

Эта фраза ударила Леонида как пощёчина. «Просто мальчишка». Три слова, перечёркивающие всё, что было – или казалось – между ними. Три слова, низводящие их историю до банальности, до скучного анекдота из серии «молодой поклонник и знаменитость». Он почувствовал, как что-то дрогнуло в лице – не улыбка, но и не гримаса, а какая-то смесь горечи и злости.

Это было больше, чем он мог вынести молча. Желание исправить эту характеристику, рассказать правду – или хотя бы свою версию правды – внезапно пересилило обычную сдержанность. Годами Леонид хранил эту историю в себе, не позволяя никому даже прикасаться к ней.

Она была слишком личной, слишком наполненной стыдом, горечью и чем-то похожим на предательство – не только со стороны Павлиновой, но и с его собственной. А теперь вот какая-то провинциальная журналистка, не знающая ничего ни о нём, ни о Павлиновой, ни об их прошлом, сидела здесь, на противоположной стороне стола, и так небрежно бросала эти слова, словно имела право судить о том, чего не понимала.

Он вдруг почувствовал, как во рту становится сухо, а в груди – пусто, будто все внутренности вытянула наружу эта простая, почти невинная фраза: «просто мальчишка».

Леонид посмотрел на Марину и впервые за вечер увидел в ней не просто собеседницу, а безжалостного свидетеля собственной слабости. Эта мысль его разозлила: почему Леонид должен оправдываться перед незнакомкой за то, что даже себе не умел объяснить? Почему её голос и её взгляд вдруг оказались главнее его собственного воспоминания? Почему он позволил ей говорить о Павлиновой так, словно речь шла о литературном персонаже, а не о женщине, которая была для него целой эпохой?

Было в Маринином взгляде что-то такое, что одновременно вызывало злость и завораживало – открытость, почти детская честность, лишённая профессионального цинизма. Возможно, именно это и было для Леонида самым невыносимым: он привык иметь дело с людьми, которые лгут, прикрываются масками, ведут тонкую игру, а здесь перед ним сидела девушка, которая просто хотела понять. И всё равно – Полётов знал, что не позволит ей даже приблизиться к той истине, которую столько лет носил в себе.

Пальцы вновь нашли трещину на стакане, и Леонид с силой сжал тонкое стекло, так что оно тихо скрипнуло в руке. Если бы она знала, подумал он, сколько лет ушло на то, чтобы притвориться, будто этого прошлого не существует. Если бы она представляла, что в каждом дне, в каждой написанной фразе – эхом звучат те самые несколько месяцев, которые он бы вычеркнул, если бы мог. Но не мог, потому что память не отпускает: чем сильнее её сжимаешь, тем больнее она кусает.

Он вдруг вспомнил, как однажды в детстве разбил стакан – почти такой же, гранёный, с шершавым ободком. Его мать тогда не ругала, а только сказала: «Бывает. Главное – не пытаться склеить осколки, всё равно трещина останется». Тогда эта фраза показалась ему глупой: Леонид же был уверен, что можно всё исправить, если захотеть. Теперь же он понимал: некоторые трещины не исчезают, сколько ни скрывай их или не выставляй на свет только целой стороной.

Леонид тоскливо усмехнулся – Павлинова всегда была для него не просто женщиной, а целым миром, в котором он жил недолго, но слишком ярко. Он знал эту её привычку всё обесценивать, делать вид, что ничего не случилось, что всё – игра, лёгкая флиртовая перепалка, не стоящая и полстроки. Помнил, с какой лёгкостью она меняла маски, как неторопливо и даже ласково уводила любой серьёзный разговор в шутку или цитату из французских фильмов. Каждый раз, когда Леонид пытался приблизиться, задеть её всерьёз, она отступала, оставляя после себя только смех и запах дорогого табака.

И всё же он снова и снова возвращался к этим дням – пока не понял, что стал таким же, как и она: переписчиком собственной истории, фальсификатором чувств. Ему хотелось крикнуть: «Это неправда! Было всё не так!», но вместо этого он слушал, как журналистка повторяет слова Павлиновой, словно издеваясь над его собственной юностью.

В голове всплыли детали их первых встреч: съёмки на Чистых Прудах, где его, обычного студента, случайно выбрали пробежать в кадре. Четверть века прошло, но Леонид до сих пор помнил, как она переступила порог его квартиры – промокшая после дубля, когда сломала каблук в луже. Помнил запах её духов – терпкий, с ноткой лаванды – заполнивший тесную прихожую, где бабушкины обои выцвели до желтизны. Как она разглядывала стены его комнаты, увешанные её фотографиями, и не смутилась, а только улыбнулась. Две ночи она провела в его постели, а на третий день исчезла, не оставив записки.

Странно: годы спустя, перечитывая её интервью, Леонид всегда искал в них хоть намёк – была ли для неё та весна хоть чем-то большим, чем забавный эпизод. И каждый раз находил лишь знакомые словечки, ту же безжалостную лёгкость в обесценивании: «просто мальчишка», «симпатичный юный фанат», «милый случайный знакомый». Полётов научился не реагировать – или думал, что научился.

Теперь, сидя напротив Марины, он вдруг осознал: на самом деле всю жизнь ждал, что когда-нибудь сможет рассказать всё так, как было. Даже если никто не поверит – просто чтобы хоть раз прозвучал его голос, а не только её.

– Для Елены я всегда был мальчишкой, – усмехнулся Леонид, и в этой усмешке сквозила застарелая боль. – Она всем так говорит. Это её способ переписывать историю задним числом, делать вид, что ничего серьёзного не было и быть не могло.

Полётов замолчал, словно окунувшись в воспоминания, которые теперь, благодаря алкоголю и странной атмосфере вечера, уже не причиняли острой боли, а лишь отдавались тупым, ноющим эхом. Лицо его было непроницаемым, но глаза выдавали всё – в них читались и боль, и нежность, и что-то ещё, чему Марина не могла подобрать названия.