Читать книгу Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 1 - Группа авторов - Страница 4

Напрасно над собой я делаю усилья,

Чтобы с души стряхнуть печали тяжкий гнет.

Нет, не проходят дни унынья и бессилья,

Прилив отчаянья растет.

Без образов, как дым, плывут мои страданья,

Беззвучно, как туман, гнетет меня тоска.

Не стало слез в глазах, в груди – негодованья.

Как смерть печаль моя тяжка.

И сам я не пойму, зачем, для чьей забавы

Ряжу ее теперь в цветной убор стихов.

Ужель страданьями гордиться я готов?

Ужель взамен я жажду славы?

Как радости людей и скорби их смешны.

Забвенья! Сумрака! Безлюдья! Тишины!..

Заветное сбылось. Я одинок,

Переболел и дружбой и любовью.

Забыл – и рад забвенью, как здоровью,

И новым днем окрашен мой восток.

Заря! Заря! Проснувшийся поток

Мне голос шлет, подобный славословью.

Лазурь блестит нетронутою новью,

И солнце в ней – единственный цветок.

Сегодня праздник. Примиренный дух

Прощается с пережитой невзгодой.

Сегодня праздник. Просветленный дух

Встречается с постигнутой природой.

Сегодня праздник. Возрожденный дух

Венчается с небесною свободой.

Над морем тишина. Вблизи и в отдаленьи,

Перед угрозой тьмы забыв раздор дневной,

Слились пустыня вод с воздушною волной

В объятьи голубом, в безбрежном сновиденьи.

И столько кротости в их позднем примиреньи,

Что берег побежден небесной тишиной

И скалы замерли над синей глубиной,

Как эхо грустных слов, поющих о забвеньи.

И вот зажглась звезда. Быть может, там вдали

Она окружена немолчным ураганом,

Но, разделенная воздушным океаном,

Она – лишь робкий луч для дремлющей земли,

Лишь предвечерний знак, лишь кроткое мерцанье,

Над темной тишиной лучистое молчанье.

Давно я перестал словам и мыслям верить.

На всем, что двойственным сознаньем рождено,

Сомнение горит, как чумное пятно.

Не может мысль не лгать, язык – не лицемерить.

Но как словам лжеца, прошептанным во сне,

Я верю лепету объятой сном природы,

И речи мудрецов того не скажут мне,

Что говорят без слов деревья, камни, воды.

И ты, мой друг, и ты, кто для меня была

Последней правдою живой, и ты лгала,

И я оплакивал последнюю потерю.

Теперь твои слова равны словам другим.

И все ж глаза горят лучом, земле чужим,

Тебе и мне чужим, горят – и я им верю.

Он твердою рукой повел смычок послушный,

И струны дрогнули, и замер людный зал.

Разряженной толпе, чужой и равнодушной,

Он в звуках пламенных и чистых рассказал

Души доверчивой все тайны, все печали:

Как страстно он любил, как сильно он страдал,

О чем он на груди возлюбленной мечтал,

О чем в молитвы час уста его шептали.

Он кончил – и похвал раздался плеск и гул.

Художник! Тот же Бог, что в грудь твою

вдохнул

Мелодий сладостных священную тревогу,

Теперь толпе велит беситься и кричать.

Иди: она зовет!—Толпа, и внемля Богу,

Лишь воплями, как зверь, умеет отвечать.

Я слишком мал, чтобы бояться смерти.

Мой щит не Бог, а собственная малость.

Пытался я бессмертие измерить,

Но сонной мыслью овладела вялость.

Я слишком мал, чтобы любить и верить.

Душе по силам только страсть иль жалость.

Под сводом неба, кажется, безмерным

Я вижу лишь свой труд, свою усталость.

Лежал я где-то на одре недуга.

Мутился ум. И вдруг Она предстала,

Твердя: молись! Я – вечности начало,

Я – ключ всех тайн, порог священный круга.

И я ответил с дрожию испуга:

– Мне холодно. Поправь мне одеяло.

Под низким дерзким лбом двойным каскадом

Взметнулся пепел вьющихся кудрей.

Глаза без век, в щелях – глаза зверей —

То жгут холодным непрозрачным взглядом,

То резвым смехом леденят. А рядом

Округлость щек и девственность грудей

Твердят о сне желаний и страстей.

И детский рот не тронут знойным ядом.

Но вот, бледнея, села за рояль.

Преображенье дивно и мгновенно.

Весь мир любви, дотоле сокровенный,

Ей клавиши открыли и педаль.

Душа грозой проснулась в пальцах рук,

Горячей кровью бьет за звуком звук.

На разных языках, все знаками другими,

Начертана в душе загадка красоты:

Цветами, звуками, отливами мечты.

Но есть один язык, родной между чужими.

То – прелесть женская, то – чарами ночными

Обвеянный чертог любимой наготы.

И на язык родной, на милые черты

Перевожу весь мир и сравниваю с ними.

Весна ль идет в цветах, – ты, женщина-дитя,

Проснулась на заре, смеясь виденьем ночи.

Идет ли осень к нам, – твои я вижу очи,

Под золотом волос поникла ты, грустя.

Доносится ли песнь или звезда мерцает, —

Тебя, одну тебя, душа в них созерцает.

С улыбкой робости и нежности безмерной,

О, сестры милые, всю жизнь я отдал вам.

Одну из вас любил, кого? – не знаю сам,

Одна из вас, но кто? – душой владела верной.

Не ты ль, бесстрастная, с усмешкой лицемерной,

Не ты ль, невинная, чьи мысли – белый храм,

Не ты ль, беспечная, чей смех – сердец бальзам,

Не ты ль, порочная, с душою суеверной?

Одну из вас любил, но чтоб слова любви

Достигли до нее, я всем твердил признанья.

Но вот приходят дни и близок час молчанья.

Звучи, о песня, ты мой вздох переживи,

Всех воспевай сестер и каждую зови

Любимой, избранной, царицей мирозданья.

Зачем, в своей красе увериться желая,

Глядишь, красавица, в стекло немых зеркал?

Твой образ, чуть уйдешь, бесследно в них пропал,

Твоя соперница тебя сменит, блистая.

В глаза мои взгляни. Восторг их созерцая,

Слезою страстною увлажив их кристалл,

Поймешь, как жгуч твой взор, как ярок уст коралл,

Как царственно сильна твоя краса живая.

Когда же ты уйдешь к поклонникам другим,

Твой образ не умрет в моих глазах влюбленных,

Но в одиночестве, в тиши ночей бессонных

Возникнет в мыслях вновь он, памятью храним.

И все соперницы, в их зависти змеиной,

Не смогут в нем затмить ни черточки единой.

Когда в карету сев и очутясь вдвоем,

В объятье мы слились ожиданно-нежданном,

Кругом стояла ночь и в небе бестуманном

Чуть дрогнул мрак пред недалеким днем.

Нас мягко вдаль несло невидимым путем,

И поцелуй наш рос в движеньи неустанном.

Закрыв глаза, сплетясь в блаженстве несказанном,

Мы льнули, таяли, жгли жалом, как огнем.

И время замерло, и не было сознанья...

Когда ж вернулась мысль и ожил взор очей,

Дневной струился свет на улицы и зданья.

И верил я, дивясь внезапности лучей,

Что этот свет возник от нашего лобзанья,

Что этот день зажжен улыбкою твоей.

На пламень уст твоих, лобзаньем воспаленных,

Я отвечал иным – и не твоим – устам,

И мой огонь, как день к подводным льнет цветам,

Сжигал меня лучом, уж раньше преломленным.

Сменив восторг стыда восторгом исступленным,

Мы вкруг любви слились, подобны трем звездам.

И тот, кто жег других, сгорал меж ними сам,

И тот, кто разлучал, был сам звеном влюбленным.

Потом настал отлив. Наедине, в тиши,

Познал я ужас, скорбь, но лишь не повседневность.

Пусть Тайну я убил, но рядом с нею Ревность

Лежала мертвою на отмели души.

И, глядя на сестер, – когда-то их невольник, —

В раздумье на песке чертил я треугольник.

Из башмачка с прилипшим мотыльком

В сквозном чулке, прозрачней паутины,

Нога обнажена до половины,

Зовет, манит. Обтянут стан мешком

Без складок. Только над сухим соском

Растреснут шелк в лучистые морщины —

Соском, что, яд вливая в кровь мужчины,

Не вспухнет для ребенка молоком.

Чрез острый вырез слиты грудь и шея.

Лицо – ничье. Под краской рот, алея,

Раскрыт, как стыд. Устремлены в упор

Улыбка белая и черный взор.

Бесплодна. Чужеядна. Орхидея.

Уродство? Красота? Восторг? Позор?

О, сестры! Два плода цветут в запрете:

Секрет и тайна. Разные они.

Секрет от рук людских. В тиши, в тени

Творится то, что жить должно в секрете.

Но луч проник – секрета нет на свете.

Иное – тайна. Богом искони

Раскрытых бездн не осветят огни.

Все тайное таинственней на свете.

О, сестры! Вы любили до сих пор

В секрете, в страхе, прячась в угол дальний,

И ложь оберегала ваш позор.

Раскрыта дверь моей опочивальни.

Люблю в непостижимости лучей

Для чувства тайно, явно для очей.

Не все ль равно, правдива ты иль нет,

Порочна иль чиста. Какое дело,

Пред кем, когда ты обнажала тело,

Чьих грубых ласк на нем остался след.

Не истину – ее искать напрасно —

Лишь красоту в тебе я полюбил.

Так любим тучи, камни, блеск светил;

Так море, изменяя, все ж прекрасно.

И как порой, при виде мертвых скал,

Наш дух, почуяв жизнь, замрет в тревоге, —

Так лживый взор твой говорит о боге,

О всем, что в мире тщетно я искал.

И не сотрет ничье прикосновенье

Небесный знак, небес благоволенье.