Читать книгу Истоки. Качественные сдвиги в экономической реальности и экономической науке - Группа авторов - Страница 21

Перевод сделан по: Jaf é W. Menger, Jevons and Walras De-Homogenized // Economic Inquiry. 1976. Vol. 14. No. 4. P. 511–524.

Это эссе по историографии написано для того, чтобы продемонстрировать, как распространенная практика объединения под одним заголовком Менгера, Джевонса и Вальраса привела к сильнейшему искажению истории их вкладов в экономический анализ. Общий заголовок звучит, разумеется, как «Маржиналистская революция 1870-х годов», и эта тема подробно развивается в других работах[70]. В этом эссе я не хочу рассматривать вопрос о том, имела ли вообще место «маржиналистская революция» в истинном смысле слова. Я предлагаю другой вопрос: не заслоняет ли от нас использование единого названия для трех «революционных» новаторских теорий 1870-х гг. тех самых различий, которые по прошествии времени стали казаться намного важнее, чем то, что их объединяло?

Я не знаю, когда и как именно появилось название «маржиналистская революция». Для моих текущих целей достаточно взять за точку отсчета том «Истории экономического анализа» Шумпетера 1954 г. изд., поскольку в нем не просто используется это название как ярлык, но и обсуждается его уместность[71]. Уже в 1953 г. Т. У. Хатчисон писал о Госсене и Джевонсе: «Решение преувеличить или преуменьшить революционную новизну идей того или иного автора зачастую, конечно, зависит от склада характера и личных интеллектуальных интересов того, кто о нем пишет»[72]. Марк Блауг смело озаглавил восьмую главу своей книги 1962 г. «Экономическая теория в ретроспективе» «Маржиналистская революция», но добавил предостережение: «Говорить о маржиналистской революции само по себе не вполне верно»[73]. Лорд Роббинс в 1970 г. подошел к термину «маржиналистская революция» с типичной для него сдержанностью, признавая, прежде всего, что «с тех пор она стала отправной точкой и стимулом для значительной части теоретических разработок», но добавляя также, что «некоторые новаторы зашли слишком далеко, рассматривая свое новое открытие как полную замену классической теории, а не как ценное к ней дополнение»[74]. Ни один из этих историков экономической науки ни разу даже не намекнул на возможность усомниться в том, достаточно ли родственны между собой открытия Менгера, Джевонса и Вальраса для того, чтобы давать им общую фамилию и объединять их под одним названием. Никто не удостоил вниманием предупреждение Дж. Р. Хикса, сделанное в 1934 г.: «Любой, кто немного ближе знает этих авторов [Менгера, Джевонса и Вальраса], невольно чувствует некоторое возмущение тем, что они причисляются к одному классу, даже если при этом они получают столь почетный титул [как независимые первооткрыватели принципа предельной полезности]»[75].

Преувеличенное значение, которое историки экономической науки придают изобретению инструмента предельной полезности, когда говорят о тройном открытии маржиналистской теории, согласуется с Шумпетеровым определением науки как «знания, вооруженного инструментами»[76]. Слишком узкое толкование этого определения часто используется ими, чтобы отвести внимание от собственно знания и привлечь его к инструментам, применяемым для формального структурирования этого знания. То, что само знание важнее, чем инструмент, посредством которого оно создается, нам понятно из того факта, что теоретические построения Менгера, Джевонса и Вальраса, возведенные при помощи сходных вариаций одного и того же инструмента, заметно отличались друг от друга и совершенно по-разному повлияли на развитие теоретических моделей, в то время как сам инструмент вообще вышел из употребления.

Шумпетер привлек внимание читателей к наиболее значимому различию между тремя «революционерами», когда выделил из них Вальраса, назвав его единственным архитектором теории общего равновесия. «Это, – писал Шумпетер, – было достижением Вальраса. Как только мы понимаем, что именно система общего равновесия является действительно важным достижением, мы обнаруживаем, что сам по себе принцип предельной полезности в конце концов не так важен, как полагали Джевонс, австрийцы и сам Вальрас»[77]. Это действительно так, однако, добавляя, что «анализ схемы Вальраса показывает, что предельная полезность была “лестницей”, по которой Вальрас “поднялся” на уровень своей системы общего равновесия», Шумпетер сделал вывод, который, хотя и кажется a priori достаточно достоверным, опровергается документальными свидетельствами, ставшими известными впоследствии.

Вальрас не поднимался от предельной полезности на уровень своей системы общего равновесия, он, наоборот, спустился с этого уровня к предельной полезности. Это убедительно подтверждают неопубликованные эссе, посвященные его ранним аналитическим изысканиям[78] в период с 1860 г. и до тех пор, пока он не отважился на публичную презентацию своего доклада «Принцип математической теории обмена» перед Академией моральных и политических наук в Париже 16 и 23 августа 1873 г.[79] Более двенадцати лет работы в стол ушло у Вальраса на разработку аналитической схемы взаимосвязанных конкурентных рынков, и за все это время он ни разу не упомянул ни о чем похожем на теорию предельной полезности. Однако в этом докладе он внезапно выдвинул свою новую идею rareté[80], представшую во всей красе, как Афина Паллада, вышедшая из головы Зевса. Он определял понятие rareté математически, так же, как мы определяем предельную полезность. При помощи этого концептуального инструмента Вальрас демонстрировал отношение функций rareté (предельной полезности) к индивидуальным функциям спроса, чтобы установить логически «причинную» связь между rareté и меновой ценностью. Все это излагалось ближе к концу доклада, начало которого посвящалось теории механизма конкурентного рынка, определяющей равновесные относительные цены для простого случая двух благ.

Порядок, который Леон Вальрас избрал для представления своих идей в этом произведении, совпадает с тем порядком, в котором они приходили ему в голову. В других работах я уже приводил доказательства[81] того, что Вальрас дошел до концепции предельной полезности и метода ее использования для выведения теоретической кривой спроса только после того, как четко сформулировал математическую теорию системы взаимосвязанных рынков[82]. При этом он опирался на труды Тюрго, Кенэ, Адама Смита, Рикардо и Сэя; для того чтобы перевести видение общего рыночного равновесия, полученное таким образом, на язык математических уравнений, он использовал модели из трудов А. Н. Инара[83], Огюстена Курно[84] и Луи Пуансо[85]. Из Инаровой работы «Трактат о богатствах» (1781) Леон Вальрас вывел некоторые основные черты своей теории рыночного обмена, равно как и предпосылки своей теории денег и образования капитала, хотя Инар предпочитал работать скорее с пропорциями, чем с системами уравнений[86]. Благодаря «Исследованию о математических принципах теории богатства» Курно (1838) Вальрас научился применять метод функционального анализа к экономической теории[87]. Наконец, в «Основах статики» Пуансо (1842), учебнике по теории механики, где часто используются системы уравнений, призванные описать, среди прочего, механическое равновесие Солнечной системы, Леон Вальрас нашел образец для описания каталлактического равновесия рыночной системы[88].

Однако ни один из этих источников вдохновения Вальраса не содержал ни малейшего намека на теорию ценности, основанную на предельной полезности, равно как и на потребность в такой теории. Эта идея в голове Леона Вальраса родилась, как мы убедимся далее, благодаря его отцу Огюсту Вальрасу. Только в январе 1872 г., когда Леона Вальраса попросили наметить план курса лекций, которые он должен был прочитать в Женеве, он сумел набросать чистую теорию взаимосвязанных рынков, хотя все еще не представлял, как соотнести полезность со спросом[89]. Самое большее, что он мог сделать на этой стадии, это отождествить кривую полезности с кривой рыночного (!) спроса на манер Дюпюи[90], а затем принять крутизну этой кривой спроса за показатель того, что он называл термином «utilité d’intensité»[91], – тем самым, который он впоследствии использовал в параграфе 74 «Элементов» для описания собственно предельной полезности. Пока в его распоряжении не было ничего, кроме этого никудышного методического аппарата, он мудро решил, что не может далее прояснить отношения между «абсолютной ценностью» и спросом, особенно учитывая тот факт, что интенсивность полезности казалась неизмеримой. В результате, пытаясь справиться с проблемой полезности и ценности, Вальрас пребывал в состоянии смятения, пока его коллега, Поль Пиккар, профессор механики в Лозаннском университете, в конце 1872 г. не пришел ему на помощь. Пиккар показал Вальрасу, как математически интерпретировать полезность и ее производные по количеству блага, а также как применять эквимаржинальный принцип к теории меновой ценности[92].

Путь, который в конечном счете привел Леона Вальраса к необходимости прибегнуть к помощи Поля Пиккара, был когда-то намечен его отцом, также экономистом. Огюст Вальрас пытался доказать, что rareté, в обычном значении «редкость», была «причиной ценности», но зашел в тупик[93]. Ему удалось лишь определить редкость как диспропорцию между общим количеством доступного блага и общей потребностью в этом благе всех индивидов. Со временем он сам понял, что это определение никуда не годится, потому что один из элементов диспропорции – общая потребность, ощущаемая множеством людей с различными вкусами, находящихся в различных условиях и по-разному обеспеченных, в принципе не допускает количественной оценки. Тогда Огюст Вальрас завещал неразрешенную проблему своему сыну Леону.

Леон Вальрас с жаром взялся за эту проблему не только из сыновнего долга, но и потому, что концептуальный аппарат, который он уже разработал для определения равновесных цен, нуждался в движущей силе. Ему не хватало чего-то вроде спаренного двигателя Адама Смита, состоявшего из «определенной склонности человеческой природы к обмену» и универсального «желания улучшить наше положение». При технической помощи Поля Пиккара Леон Вальрас одним махом решил и задачу своего отца по нахождению обоснованного аналитического определения rareté, и собственную задачу по нахождению максимизационного двигателя для своей всеобъемлющей рыночной машины.

Я не устаю повторять, что Леон Вальрас стремился завершить свою модель конкурентного рынка, а не изложить теорию субъективной оценки потребительских благ. В докладе, представленном им Академии моральных и политических наук в 1873 г., он определил открытую им rareté как «интенсивность последней потребности, удовлетворяемой имеющимся количеством» (l’intensité du dernier besoin satisfait par une quantité possédée [курсив Вальраса]), а не потребляемым количеством. Только постулируя убывающую предельную полезность, он позволил себе использовать слово «потребляемый», причем, видимо, непредумышленно. Когда в своих дальнейших исследованиях он обращался к выражению «потребляемое количество» (quantité consommée), он никак не показывал, что под этим скрывалось что-то иное, кроме имеющегося количества (quantité possédée). Похоже, Вальрас считал, что экономист как таковой, интересующийся рыночным поведением, был не более способен вывести функции полезности из ощущений потребителей, чем он был бы способен вывести эти ощущения из их предполагаемых физиологических, психологических и социологических детерминант[94]. Однако возможно, что его невнимание к потреблению можно объяснить тем, что он был всецело поглощен рынком. Его чистая теория была каталлактической «теорией определения цен в гипотетических условиях совершенно свободной конкуренции»; и ровно в этом контексте Вальрас прибегал к предельной полезности.

Насколько это далеко от основных интересов Джевонса и Менгера! Хотя и Джевонс, и Менгер, каждый в своей манере, отмечали какие-то аспекты анализа общего равновесия, но ни один из них не увидел его целиком. Менгер, например, в своей теории вменения[95] погрузился в глубокие размышления о той же проблеме, которую Вальрас позднее решил с математической четкостью и универсальностью в главе «Теорема максимальной полезности новых капитальных благ, приносящих производительные услуги», в том виде, в каком она напечатана в четвертом и в посмертно вышедшем академическом издании «Элементов»[96]. Джевонсу мы обязаны достаточно глубокой математической аргументацией, функционально связывающей то, что мы сегодня называем предельной производительностью, с предельной полезностью. Эта аргументация, которая содержится в пятой главе Джевонсовой «Теории политической экономии», если и не решила важную проблему общего равновесия, то, во всяком случае, начала дискуссию на эту тему. Предисловие автора ко второму изданию «Теории» изобилует размышлениями Джевонса на тему общего равновесия, но, как он пишет сам, «с нетерпением ожидая конечных результатов этой теории, я вынужден просить читателя не забывать, что я никогда не утверждал, что эта книга является изложением систематических взглядов на экономическую науку»[97].

Предвидение будущей системы общего равновесия, интуитивные озарения о некоторых элементах этой системы, программы для будущих исследований общего равновесия – всего этого было недостаточно. Из троих «отцов революции» 1870-х гг. один лишь Леон Вальрас – на торжественном приеме по случаю своего ухода из Лозаннского университета – был назван первым, кто «установил условия общего равновесия»[98]. Именно из-за этого, а также из-за той роли, которую он отвел предельной полезности в своей общей системе, а вовсе не из-за самой теории предельной полезности, ныне совсем вышедшей из моды, Вальраса и по сей день почитают или осуждают (как в английском Кембридже) наиболее выдающиеся теоретики нашего времени.

Достижение Джевонса также было существенным, хотя его влияние на развитие теории не оказалось ни столь глубоким, ни столь далеко идущим, как влияние Вальраса. Конечно, его «последняя степень полезности» (fi nal degree of utility) формально и аналитически идентична rareté Леона Вальраса. Как и Вальрас после него, Джевонс считал свой дифференциальный коэффициент смертельным оружием, которое навсегда уничтожит классическую теорию ценности. Более того, Джевонс даже опередил Вальраса, сформулировав два фундаментальных предположения. Первое звучало так: «Меновое отношение любых двух товаров будет обратно пропорционально отношению последних степеней полезности количеств товара, доступных после завершения обмена»[99]. Данное предположение Джевонс назвал «ядром всей теории обмена». Второе гласило, «что человек распределяет свой доход таким образом, чтобы сравнять полезность последних приростов всех потребленных товаров»[100] (это был, как впоследствии узнал Джевонс, второй закон Госсена[101]). Выразив эти предположения посредством символов, мы можем найти легкоузнаваемые, но более четко сформулированные их аналоги у Вальраса.

Между Джевонсом и Вальрасом, однако, есть одно существенное различие. У Вальраса теорема пропорциональности raretés параметрическим рыночным ценам использовалась для выведения функций индивидуального спроса и предложения, которые, будучи агрегированы по всем индивидам, служили для определения равновесных цен в заранее специфицированной рыночной системе с совершенной конкуренцией. У Джевонса, напротив, нет анализа той работы рыночного механизма, при помощи которой он приходит к «соответствующему меновому отношению». Джевонс ограничился тем, что описал свой совершенный рынок в псевдоинституциональных терминах как рынок, на котором «не должно быть сговоров о накоплении и удержании товаров с целью создания неестественных меновых отношений» и на котором действует «закон безразличия». Таким образом он исключил эффективные сделки по ценам, отличным от равновесных, путем полного и мгновенного (и, если придется, принудительного) оглашения всеми продавцами, во-первых, информации о доступных количествах товаров, во-вторых, «намерений совершить обмен» (т. е. индивидуальных шкал спроса и предложения), а также «нормы обмена [установленной] между любыми двумя лицами»[102]. Это, разумеется, совершенный рынок, достаточно сходный с рынком Вальраса, но трудно себе представить, как на нем могли бы появиться множественные равновесные цены или даже хоть какие-то равновесные цены. Кроме того, у Джевонса не было систематического учета взаимодействия взаимосвязанных рынков.

Вальрас, признавая первенство Джевонса в вопросе предельной полезности, справедливо указал Джевонсу на некоторые недостатки его теории. Во-первых, писал он, Джевонсово меновое соотношение было не чем иным, как постулированной господствующей ценой; во-вторых, Джевонс не сумел вывести «уравнение эффективного спроса как функции цены, к которому так легко можно было прийти [от “функции последней степени полезности”], и которое столь ценно для решения проблемы определения равновесной цены»[103]; в-третьих, Джевонс не создал «теоремы общего равновесия и ее следствий, а именно, законов возникновения и изменения равновесных цен»[104]. В своем предисловии к «Тео рии политической экономии» Джевонса, выпущенной издательством «Pelican», Коллисон Блэк признал, что «Джевонсов подход к этим вопросам нельзя рассматривать как удовлетворительный»[105], а в других публикациях отмечал, что Джевонсова «экономическая теория была бы лучше, если бы он просто занимался “законами спроса”, вместо того чтобы пытаться определить “законы полезности”»[106].

Не только подход Джевонса разительно отличался от подхода Вальраса, но и отправная точка его анализа была иной. Джевонс отталкивался от арифметики счастья (felicific calculus) Бентама[107]; в трудах Вальраса, как изданных, так и неизданных, мне ни разу не встречалось имя Бентама, что не удивительно, поскольку Вальрас всегда демонстрировал сильную антипатию к утилитаризму[108]. Джевонс же с самого начала сконцентрировался на том, что Эджуорт назвал «гединометрией»[109], и направил все усилия на попытку придать утилитаристским рассуждениям форму точной науки, которую можно было бы использовать как основание теории меновой ценности. Вальрас же категорично и беспечно – чересчур беспечно, по мнению некоторых[110], – без долгих разговоров постулировал теорию измеряемой предельной полезности ради того только, чтобы завершить свою ранее сформулированную каталлактическую теорию определения цен.

Карл Менгер явно стоит особняком от других основателей современной теории предельной полезности. Менгер, безусловно, не менее двух своих знаменитых современников заслуживает почестей как открыватель метода включения полезности и редкости в новаторское прогрессивное объяснение ценности. Более того, открытие Менгера было настолько важным, что Стиглер считает теорию Менгера «значительно превосходящей теорию Джевонса»[111], а Джорджеску-Рёген осуждает тот факт, что почти все историки оценивают Менгера «ниже чем Вальраса или Джевонса»[112]. Фон Хайек утверждает, что Менгеровы «Основания учения о народном хозяйстве»[113] «куда тщательнее описывали отношения между полезностью, ценностью и ценой, чем любые труды Джевонса и Вальраса»[114]. Любой, кто читал первоисточники, ни на минуту не усомнится в том, что подход Менгера к структуре потребностей применительно к оценке благ был куда глубже и проницательней, чем подход и Вальраса, который не выказывал интереса к подобным проблемам, и Джевонса, концепция которого была основана на аналогии с механическим балансом физических сил. Теория Менгера была украшена лишь одной метафорой из области механики, использованной в защиту аргумента о том, что неверно рассматривать величину цен как «существенный момент обмена»[115].

По мнению Менгера, эта ошибка приводит к ошибочной же идее о том, что «являющиеся в акте мены количества благ – эквиваленты». Менгер утверждал, что обмениваемые количества благ могли быть эквивалентами «в объективном смысле» только в том случае, если, при прочих равных условиях, обмен бы допускал обратный ход. Но поскольку «опыт нам показывает, что в таком случае никто из них не согласился бы на подобную операцию [обратный ход сделки]», равенства ценности двух количеств благ (эквивалентности в объективном смысле) «в действительности быть не может»[116].

Как писал Джорджеску-Рёген, «теория Менгера не может объяснить цены»[117]. Однако Менгер и не пытался объяснить цены. Если бы он задался такой целью, то он бы, безусловно, постарался найти аналитическую связь между «важностью удовлетворяемых потребностей» и рыночными ценами. Он этого не сделал. В ходе обсуждения изолированного натурального обмена с двумя участниками Менгер ни разу не обратился к меновым соотношениям, демонстрируя связь между заданными шкалами удовлетворяемых потребностей и количеством обмениваемых коров и лошадей[118].

Когда он наконец дошел до случая двусторонней конкуренции, связи между шкалами важности удовлетворяемых потребностей и формированием цены не нашлось места[119]. Да и откуда было взяться такой связи, если рыночная цена для Менгера была всего лишь поверхностным и случайным проявлением куда более глубоких сил, приходящих в действие при обмене благ и услуг?

Вопрос о роли Менгера как аномалии в «маржиналистской революции» недавно прозвучал в статье Эриха Штрайслера «До какой степени австрийская школа была маржиналистской?» («To What Extent Was the Austrian School Marginalist?»)[120]. Как можно было задать подобный вопрос, когда все считают Карла Менгера одним из отцов-основателей, если не главным отцом-основателем, современного маржинализма? У Штрайслера, однако, были причины поднять эту тему, учитывая, что Менгер вообще не рассматривал максимальные или минимальные значения функций, что, как Штрайслер справедливо считает, и составляет суть маржинализма[121]. Эта проблема не связана с тем, что Менгер избегает математики, потому что он мог бы с таким же успехом сформулировать достойную маржиналистскую теорию «простым языком»[122], нисколько не теряя в точности, если бы у него были такие намерения. Но Менгер держался слишком близко к реальному миру, чтобы излагать теорию словами или математическими символами; в реальном же мире он видел не четко обозначенные точки равновесия, но, скорее, ограниченные неопределенности[123] не только при изолированном двустороннем обмене, но также и при торговле на конкурентном рынке. Штрайслер пишет: «Экономическая теория Менгера по своему содержанию была экономической теорией неравновесия»[124]. В широком смысле слова она также была институциональной теорией.

Дело не в том, что Менгер не знал о существовании тенденций к постепенному установлению равновесия в реальном мире. Просто он слишком ясно видел те повсеместные препятствия, которые даже при прочих равных условиях затрудняют наступление рыночного равновесия на обозримом временном горизонте. Поскольку внимание Менгера было неукоснительно приковано к реальности, он не мог и не хотел абстрагироваться от тех сложностей, с которыми торговцы сталкиваются при попытке получить всю информацию, необходимую для появления чего-то, хотя бы приблизительно похожего на точку равновесия. Аналогичным образом подход Менгера не позволял ему абстрагироваться от скрывающей будущее, даже ближайшее, неопределенности, которая учитывается при заключении большинства сделок. Не смог он исключить и существование неконкурирующих групп или повсеместное распространение монополистических или квазимонополистических торговцев на рынке.

Суровое осуждение, которое Торстейн Веблен высказывал в адрес того, что он считал австрийским пониманием человеческой природы, гораздо больше относится к теории Джевонса или Вальраса, нежели Менгера. Менгер не изображает человека как гедонистическую «быстродействующую машину для исчисления ощущений наслаждения и страдания, которая вибрирует, как некая однородная глобула стремления к счастью, и приходит в движение под воздействием стимулов, оставаясь при этом неизменной»[125]. Человек, по мнению Менгера, весьма далек от «машины для исчисления»; он представляет собой неумелое, заблуждающееся, плохо осведомленное существо, страдающее от неуверенности, вечно колеблющееся между манящими надеждами и навязчивыми страхами, органически неспособное принимать взвешенные решения в своем поиске удовлетворения. Поэтому Менгерова шкала убывающей важности удовлетворяемых потребностей представлена дискретными целыми числами. В системе мышления Менгера нет места положительным первым производным и отрицательным вторым производным функции полезности по количеству блага – там нет никаких дифференцируемых функций. Отсутствие в трудах Менгера математических формул и особенно отсутствие в них классического дифференциального исчисления – это не просто формальный признак, отличающий его от Джевонса и Вальраса. Карл Менгер избегал использования математики в своей экономической теории не потому, что не знал, как с ней обращаться, но из принципа. 28 июня 1883 г. он писал Леону Вальрасу, что некоторое время назад внимательно ознакомился с его трудами[126], и тогда он не отрицал, как это делали другие корреспонденты Вальраса, что достаточно хорошо владеет математикой для того, чтобы понять эти труды; я уверен, будь это не так, он бы об этом упомянул[127]. Однако Карл Менгер заявил Вальрасу свой принципиальный протест против использования математики как метода продвижения экономического знания. Он соглашался, что математика может служить способом разъяснения материала и вспомогательным средством (Hilfsmittel). Однако изначально исследования, настаивал Менгер, должны быть направлены на открытие основополагающих элементарных причин экономических явлений во всей их многосторонней сложности. Для выполнения этой задачи требуется не математический метод, но метод анализа процесса, прослеживающий развитие сложных явлений социальной экономии вплоть до лежащих в их основе атомистических сил. Этот подход Менгер называл «аналитически-синтетическим методом»[128].

Чтобы понять, что Менгер имел в виду, может быть полезно разделить порождающую (generative) причинность, о которой писал Менгер, и логическую причинность, на основании которой Леон Вальрас упорно защищал предположение Огюста Вальраса о том, что «rareté является причиной ценности», как аналитически верное[129]. В окончательной модели общего равновесия Леона Вальраса пропорциональность raretés и цен проявляется во всем: не только в обмене, но также и в производстве, формировании капитала и накоплении денег. Наученный отцом рассматривать всеобщее взаимосоответствие и точную пропорциональность как критерии причинности[130], Леон Вальрас считал, что его всеобъемлющая система одновременных уравнений, связанных принципом предельной полезности, доказала, что rareté является причиной ценности. Менгер же полагал, что цель экономических исследований заключается в том, чтобы открыть законы, управляющие рыночными явлениями, изначальную причину которых можно найти в физиологической, психологической и социальной природе человека. Математика не может этого сделать; для этого годится лишь «аналитически-синтетический метод».

Те идеи Менгера, которые нашли отражение в трудах следующих поколений экономистов, очень сильно отличались от идей, взятых у Джевонса и Вальраса. Несколько авторов, комментируя Менгера, отмечали, что Менгеров отказ от дифференциального исчисления и численное изображение «шкал важности» удовлетворяемых потребностей, свободные от предпосылок о непрерывности и дифференцируемости, несли в себе зародыш скорее ординалистской, чем кардиналистской концепции измерения полезности[131]. Более того, Менгеровы «Основания», с их упором на неопределенность в экономических расчетах и, соответственно, на поиск информации, позволяющей минимизировать ущерб, наносимый этой неопределенностью[132], предвосхитили нынешний интерес к стохастическим и информационным качествам экономических сис тем. По мнению сына Карла Менгера, профессионального математика и самостоятельного ученого-экономиста, два выдающихся австрийца, Карл Шлезингер и Абрахам Вальд, внесшие принципиально важные исправления в вальрасианскую модель, особенно со стороны теории производства, как минимум психологически были вдохновлены на эту работу экономической традицией, заложенной Карлом Менгером[133].

Нужно ли еще говорить о том, насколько неверно клеить единый ярлык, будь то «маржиналистская революция» или что-то иное, на наследие Джевонса, Менгера и Вальраса так, как будто их можно гомогенизировать? В самом деле, за пределами учебников по истории экономической мысли, построенных по одному стереотипу, эти три автора рассматриваются отдельно. Ведущие теоретики нашего времени даже не смотрят в сторону Джевонса или Менгера; они живут по заветам Вальраса, как сказал бы Милтон Фридмен. Почти единодушно сегодняшние экономисты, пишущие об ортодоксальной теории ценности, называют лишь Вальраса отцом-основателем своей теоретической веры[134].

Возможно, пришло время поставить эту веру под сомнение, как это сделал Дж. Л. С. Шэкл в работе под названием «Маржинализм: сбор урожая» («Marginalism: The Harvest»)[135]. Это урожай сомнений и сложностей, внимательно изученных (и по возможности разрешенных) не ради того, чтобы отвергнуть маржинализм, но чтобы обозначить его ограниченность в качестве «парадигмы релевантности и когерентности» для систематического объяснения того, как работает наша экономическая вселенная. Возможно также, что возврат непосредственно к первоисточникам 1870-х гг. и внимательное их изучение могут пролить новый свет на эту непростую проблему.

Перевод с английского Н. В. Автономовой