Читать книгу Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917 - Группа авторов - Страница 3

Ранние годы жизни выдающихся личностей обычно оставляют мало следов, которые были бы важны для формирования их судеб, по той простой причине, что невозможно предугадать известность, славу или бесславие, которые через много лет будут связаны с этими людьми. В свидетельстве о рождении, выданном местной синагогой родителям ребенка – Давиду Леонтьевичу и Анне Львовне Бронштейн, значилось традиционное еврейское имя – Лейба, Лейб. Но ни сами родители, которые в значительной мере ассимилировались в русско-украинской среде, ни друзья детства этого имени никогда не употребляли. Ребенка называли Лев, Лева.

Лева Бронштейн родился 26 октября (7 ноября по н. ст.) 1879 г. Через много лет, когда он станет одним из крупнейших советских партийно-государственных деятелей, и позже, в сложных перипетиях своей судьбы, наш персонаж не раз будет вспоминать с оттенком некоторого, может быть, даже восторженного мистицизма совпадение даты его рождения с датой государственного переворота в Петрограде, приведшего к власти большевиков. Сам он, правда, будучи в принципе убежденным материалистом, буквально обрывал себя в таких случаях. В автобиографической книге он писал: «День моего рождения совпадает с днем Октябрьской революции. Мистики и пифагорейцы[21] могут из этого делать какие угодно выводы. Сам я заметил курьезное совпадение только через три года после Октябрьского переворота»[22]. Но ведь он не просто заметил это совпадение, но и не преминул написать о нем в предисловии к своим мемуарам, чем только привлек к совпадению внимание читателей!

Небезынтересна метаморфоза с датой рождения Иосифа Джугашвили, который станет на протяжении двух десятилетий смертельным политическим и личным врагом Троцкого. В СССР официальной датой рождения будущего Сталина считалось 9 (21) декабря 1879 г. Иначе говоря, Троцкий по официальным бумагам был старше Сталина на полтора месяца. На самом деле, однако, Сталин родился годом раньше. Так что Сталин был старше Троцкого[23].

Любопытно, что, тогда как Сталин сделал себя на год моложе, Троцкому прибавили год жизни, обозначив датой его рождения 1878 г., поскольку оказалось, что возрастом он слишком юн для поступления в первый класс, а уровнем подготовки значительно выше сверстников. «Метрическая книга велась в колонии Громоклей не очень исправно. Многое записывалось задним числом, – вспоминал Троцкий. – Когда понадобилось мне поступить в среднее учебное заведение и оказалось, что я не вышел еще годами для первого класса, то в метриках перенесли мое рождение с 1879-го на 1878 год. Поэтому годам моим велся всегда двойной счет: официальный и семейный»[24]. Так что Троцкий и Сталин как бы поменялись годами рождения.

Давид и Анна Бронштейн были уроженцами небольшого еврейского местечка на Полтавщине, откуда они переселились в Херсонскую губернию, которая лишь постепенно заселялась пришлым крестьянством на протяжении XIX в. Низкая плотность населения в херсонских степях предопределила усилия правительственных чиновников империи по созданию здесь более или менее стабильных колоний из числа немцев, греков, болгар и представителей других народов. В их числе оказались и евреи. Разделы Польши в последней трети XVIII в. привели к тому, что к российским подданным постепенно прибавилось почти миллионное, в основном бедствовавшее, еврейское население Белоруссии, Подолии, Волыни, Литвы, а также центральной части Польши (она была закреплена за Россией Венским конгрессом 1815 г.).

Евреи, проживавшие на этих территориях, в основном занимались ремеслом (сапожники, портные, цирюльники), но среди них были и владельцы постоялых дворов и почтовых станций, арендаторы винокурен. В крестьянской России эти занятия не рассматривались в качестве достойного, производительного труда. Более того, у низших слоев складывалось впечатление, которое подчас поощряли представители знати и власти, в том числе видные писатели, журналисты, общественные и политические деятели, что евреи существовали за счет обмана. Постепенно возникали и усиливались антисемитские настроения и чувства, в частности в крестьянской среде, где евреев рассматривали, часто никогда не видя их воочию, как хитрецов, нечестных менял и т. п. Крестьянский же труд евреям был до поры до времени запрещен.

Уже в начале XIX в. в высших сферах империи предпринимались попытки разработать политику в отношении евреев, для чего император Александр I в ноябре 1802 г. образовал особый Комитет по благоустройству евреев, а последний выработал Положение об устройстве евреев, утвержденное императором через два года[25]. В числе прочих мер Положение предоставляло евреям право обзаводиться фабриками и заводами, покупать для занятий сельскохозяйственным трудом незаселенные земли. Впервые законодательно была закреплена сословная группа евреев-земледельцев. Евреям, желавшим стать земледельцами, был пожалован статус колонистов (иностранных поселенцев, занимавшихся сельским хозяйством). Им предоставлялось право получать земли в бессрочное пользование (пока, однако, не в собственность), им могли выдаваться денежные ссуды на переезд и устройство хозяйства, в течение нескольких лет они освобождались от уплаты податей.

Переселение евреев в Новороссийский край (так тогда называлась южная часть украинских земель), начавшееся еще в конце XVIII в., приняло относительно широкий характер вскоре после обнародования этих законоположений. Утвержденное императором Николаем I в 1835 г. новое Положение о евреях позволяло не только получать землю в бессрочное пользование, но в пределах «черты постоянной еврейской оседлости» (она охватывала во второй половине XIX в. царство Польское и пятнадцать западных губерний Российской империи, включая Полтавскую и Херсонскую[26], что важно для нашего повествования) евреи могли теперь покупать и арендовать земельные участки. Особенно поощрялась покупка земли специально для заселения своими единоверцами, которые образовывали бы частновладельческие колонии, сходные по структуре с кооперативными хозяйствами[27].

Частновладельческие колонии с 1841 г. находились в распоряжении Министерства внутренних дел и в непосредственном подчинении губернских присутствий. Положение о евреях-земледельцах от 26 декабря 1844 г. давало разрешение евреям не только переходить в земледельческое сословие в тех губерниях, в которых они проживали, но также переселяться для ведения сельского хозяйства в земледельческие губернии. В Херсонской и Екатеринославской губерниях земельный надел евреев был определен в 30 – 40 десятин на семью из шести ревизских душ (то есть лиц, подлежавших официальному учету и налогообложению). Евреям-земледельцам предоставлялись существенные льготы: освобождение на 10 лет от платежей повинностей и податей, освобождение на 25 лет от рекрутской воинской повинности, освобождение от платежей всех недоимок по прошлому состоянию[28].

Именно этими льготами и воспользовалась семья Бронштейн, когда в середине 70-х гг. (точная дата неизвестна) переселилась в Херсонскую губернию[29], земельные угодья которой почти не были освоены, хотя и находились в частной собственности. Здесь у местного обедневшего помещика полковника Яновского, выбившегося в офицеры из рядовых, но оставшегося служакой и не сумевшего наладить хозяйство, был выкуплен крупный участок земли, на котором была основана еврейская сельскохозяйственная колония Громоклея (по названию протекавшей здесь речки, впадавшей в Южный Буг)[30]. Колонисты постепенно обживались, колония развивалась. В 1898 г. в ней проживало 254 человека, занимавшиеся земледелием на территории в 483,5 десятины[31].

Правда, постепенно политический курс царизма в отношении земельных поселений евреев стал ужесточаться. В 1864 г. евреи девяти западных губерний «черты оседлости» были лишены права приобретать земли. На оставшиеся шесть губерний, включая Херсонскую и Екатеринославскую, этот запрет был распространен почти через 20 лет – в 1882 г. Но обратной силы новое законоположение не имело[32]. На статус Бронштейнов и их соседей его действие не распространилось.

Во второй половине XIX в. в аграрном секторе южной части Украины бурно развивались товарно-денежные отношения. За 1861 – 1909 гг. цена на десятину земли выросла с 11 – 14 до 185 рублей. Быстро росла и арендная плата[33]. Трудолюбивые жители Громоклеи имели возможность более или менее безбедно существовать.

Вначале Бронштейны были весьма активными участниками жизни своей колонии, исправно трудились и занимались общественно-благотворительной деятельностью. Потомки жителей Громоклеи передают переходившие из поколения в поколение рассказы своих предков, например о том, что Анна Бронштейн (девичья фамилия Животовская) возглавляла местную общину, что в основном на пожертвованные ею 1000 рублей были построены синагога и хедер (еврейская начальная школа, сходная с церковно-приходскими школами в деревнях с православным населением, но дававшая, наряду с элементарной грамотой, начальные знания в области иудейской религии и древнееврейской традиции)[34].

Однако Давид Бронштейн, обладавший хорошей хозяйственной сметкой, трудолюбием, самостоятельностью, индивидуализмом, решительностью и жаждой выбиться в люди, в колонии не ужился. Незадолго до рождения Левы, в том же 1879 г., он купил землю, расположенную в районе небольшой деревни Яновки (названа по имени уже упомянутого местного помещика), за четыре версты от Громоклеи. Чтобы стать собственником и арендатором 300 десятин земли (100 десятин стали его собственностью, остальная земля арендовалась), он влез в немалые долги, но вел хозяйство расчетливо и аккуратно, был трудолюбив и экономен и постепенно расквитался с задолженностью. Он исправно, два раза в год, вносил арендную плату приезжавшей старушке полковнице, вдове Яновского, которую вначале встречал на вокзале на наемном экипаже, запряженном лошадьми, а позже и на собственном рессорном фаэтоне – конной коляске с откидывавшейся верхней частью – свидетельстве все более растущей зажиточности.

По сути дела, Давид Бронштейн стал со временем хозяином Яновки[35], так как почти все ее жители были работниками на полях, в мастерских либо на других небольших кустарных предприятиях, которые постепенно обустраивал энергичный землевладелец. Хозяйство специализировалось на производстве зерна, направлявшегося не только на внутренний рынок, но также через посредников на экспорт (главный экспортный комиссионер находился в Николаеве, куда Давид регулярно ездил). Только на постоянных хозяйственных работах в самом имении было занято около двух десятков человек. Поля же обрабатывали сезонные рабочие, число их в страдную пору подчас доходило до нескольких сот.

Появились амбары, коровник, свиной хлев (свиньи, правда, свободно ходили по двору со всеми вытекавшими отсюда последствиями), птичник и другие хозяйственные помещения. Давид построил единственную в округе мельницу, куда стали везти свое зерно все окрестные крестьяне, нередко неделями дожидаясь очереди. Созданная в имении ремонтная мастерская также обслуживала не только собственные нужды, но и соседей и приносила доход. В завершение хозяйственных инициатив энергичный Давид Бронштейн соорудил небольшой кирпичный завод, и кирпич с клеймом «Б» оказался основным строительным материалом для всей округи. Работой обеспечивались жители не только самой Яновки, но и соседней Кетрисановки и некоторых других деревень[36].

На реке Столбовой были вырыты пруды, в которых разводилась рыба. Давид Бронштейн собирал неплохие урожаи. Предприимчивый хозяин задумал прикупить землю, но, пока он изыскивал средства, последовал запрет 1882 г., не позволивший ему этого сделать. Так что приходилось довольствоваться дополнительной земельной арендой, что существенно не меняло положения.

С наемными работниками устанавливались в основном нормальные для того времени экономические отношения. Хозяин стремился получить максимальную выгоду, соседские крестьяне, в целом добросовестно работая, были, естественно, далеко не всегда довольны тем натуральным и денежным вознаграждением, которое получали за свой труд. Но в эти отношения никогда не вмешивался национальный момент. Скорее всего, иудейское происхождение хозяина, о котором его работники не могли не знать, ибо по большим праздникам он с семьей в праздничной одежде ненадолго отправлялся в Громоклеевскую синагогу, воспринималось как нечто нормальное, не препятствовавшее взаимной толерантности.

В то же время в самой Громоклее Давида лишь терпели, но не относились к нему со сколь-нибудь явной симпатией. Его называли «ам хаарец» (человек земли), хотя и сами громоклеевцы были не меньшими, чем он, «людьми земли». Эта полупрезрительная кличка, скорее всего, была связана с тем, что Давида считали мужланом, не знавшим грамоты и не проявлявшим религиозного рвения.

Имея в виду политические привязанности Троцкого, производит впечатление, что в своих мемуарах он ничего не пишет о крайней нужде или нищете окрестного крестьянства в период своего детства. Это говорит о многом. Уж если бы какие-то указания на крайнюю нужду в Яновке Троцкому запомнились, он не преминул бы о них как можно подробнее написать.

Лева был пятым ребенком в семье. За ним последовали еще трое. Однако четверо детей Анны и Давида умерли в младенчестве. Вырастить удалось, кроме самого Левы, старшего брата Александра (он родился в 1870 г.), старшую сестру Елизавету (появившуюся на свет в 1875 г.) и младшую сестру Ольгу (она родилась в 1883 г.). Александр приобретет профессию агронома. Он не будет принимать участия в политике, но во время Большого террора подвергнется аресту и в апреле 1938 г. будет расстрелян. Елизавета выйдет замуж за одесского медика (она станет носить фамилию мужа – Мейльман) и сама станет работать зубным врачом. Елизавета скончается в начале 1924 г.[37] Старшие брат и сестра на протяжении всей своей жизни сохранят теплые чувства к младшему брату, но решительно откажутся следовать его революционному примеру. Младшая же сестра Ольга, окончив Высшие женские курсы, вслед за братом весьма активно включится в революционное движение.

Мать Льва часто болела, и это наложило отпечаток на ее характер. Она была раздражительна и нередко несправедливо относилась к детям. Родители временами ссорились. Тем не менее Анна была трудолюбивой и энергичной хозяйкой. Во время частых отъездов мужа по коммерческим делам она управлялась и с домом, и с делами имения. Однако здоровье все более ухудшалось. Скорее всего, у Анны была злокачественная опухоль. Пришлось поехать в Берлин, где ей удалили одну почку. Состояние сначала несколько улучшилось, но вскоре болезнь возобновилась с новой силой, и в 1910 г. мать Льва скончалась.

Горе не сломило Давида. Утешением ему были хозяйственные дела. Он прожил намного дольше, хотя и на его долю выпали немалые потрясения. Во время Гражданской войны он, как «сельский помещик и эксплуататор», лишился нажитого имения. «Октябрьская революция отняла у него, разумеется, все, что он нажил», – констатировал сын без всякого сожаления[38]. Сам же Давид, судя по семейному преданию, говорил: «Отцы трудятся-трудятся, чтобы заработать на старость, а дети делают революцию и оставляют их ни с чем»[39].

Давид подвергался преследованиям и красными (в качестве «буржуя»), и белыми (как еврей, да еще и отец самого Троцкого). После революции Давид пешком и попутными средствами транспорта добрался до Москвы, появился в квартире сына в Кремле. Непочтительный Лев напомнил отцу его давние слова: «Царских порядков хватит еще на триста лет». Привыкший к независимости, гордый Давид в семье сына не остался, а самостоятельно устроился управляющим на какую-то государственную мельницу под городом, где проработал пару лет и в 1922 г. скончался от сыпного тифа[40]. Как раз в этот момент Троцкий участвовал в IV конгрессе Коммунистического интернационала, выступал на нем с докладом и буквально на несколько минут заглянул в дом, где отца готовили к похоронам. Сын не разрешил похоронить Давида на еврейском кладбище. Могилу вырыли во дворе дома, где тот умер[41].

Раннее детство Левы проходило подобно первым жизненным годам подавляющего большинства детей из сравнительно зажиточных крестьянских семей. В автобиографической книге Троцкий так описывал сохранившуюся в его памяти общую картину своих ранних лет: «Мое детство не было детством голода и холода. Ко времени моего рождения родительская семья уже знала достаток. Но это был суровый достаток людей, поднимавшихся из нужды вверх и не желающих останавливаться на полдороге. Все мускулы были напряжены, все помыслы направлены на труд и накопление. В этом обиходе детям доставалось скромное место. Мы не знали нужды, но мы не знали и щедростей жизни, ее ласк. Мое детство не представляется мне ни солнечной поляной, как у маленького меньшинства, ни мрачной пещерой голода, насилий и обид, как детство многих, как детство большинства. Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, в деревне, в глухом углу, где природа широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки»[42].

Эти воспоминания писались в первый год после выдворения Троцкого из СССР. Еще одним косвенно мемуарным источником является книга американского журналиста Макса Истмена[43], который провел в Советской России около двух лет в 1922 – 1924 гг., женился на сестре большевистского деятеля Н.В. Крыленко[44] Елене Васильевне, сблизился с Троцким (правда, лишь в той небольшой степени, в какой это было возможно, учитывая и характер, и тогдашнее положение наркома по военным и морским делам), записывал его воспоминания, а также воспоминания членов его семьи и других лиц. Затем Истмен выпустил книгу о юности Троцкого[45].

Как рассказывал Троцкий Истмену, он родился в глиняном доме из пяти тесных и темных комнат, с низкими потолками, под соломенной крышей. Во время дождей крыша протекала[46]. Позже, однако, был построен значительно более презентабельный большой двухэтажный каменный дом с железной крышей, который также оказался уникальным. Он был первой в селе постройкой, превышавшей один этаж, и представлялся односельчанам чуть ли не дворцом. После Гражданской войны в этом доме почти два десятилетия размещалась начальная школа, а когда для нее было наконец построено специальное здание, дом был продан двум местным колхозникам, которые разобрали его на кирпичи. Память же о давнишних хозяевах сохранилась хотя бы в том, что местные крестьяне шутили над предприимчивыми односельчанами: «Вернутся Троцкие, они вам покажут»[47].

Троцкий несколько преувеличивал в воспоминаниях скудость «материального обеспечения» своего раннего детства, и это было неудивительно. В то время, когда писались его мемуары (1928 – 1929), любое упоминание о материальном достатке играло на руку его политическим противникам и личным врагам, и поэтому Троцкий тщательно обходил вопрос о зажиточности своих родителей.

К «официальному» начальному образованию Лев Бронштейн приступил в 1886 г. в громоклеевском учебном заведении – то ли школе, то ли хедере, – где, кроме элементарных религиозных знаний, его обучали русскому языку и арифметике. Первый учитель ребе Шуфер помог ему лучше овладеть навыками осмысленного чтения и письма. «Я сохраняю… о моем первом учителе благодарное воспоминание», – писал Троцкий в своих мемуарах[48]. Со своими соучениками Лева общался мало, так как они говорили в основном на языке идиш, который в семье Бронштейн почти не употреблялся, и Лев им так и не овладел. В воспоминаниях он даже несколько высокомерно именует этот язык «жаргоном», имея в виду, что он действительно был основан на одном из вариантов немецкого языка, в который проникли слова и выражения из других европейских языков. Едва научившись читать и писать, Лева стал предпринимать попытки сочинять стихи. И, только убедившись, что в этом деле он явно не сможет оказаться первым, в еще молодом возрасте оставил свои попытки.

Впрочем, тяга к письменным подвигам однажды обернулась для ребенка неприятностью. Порой он слышал, как взрослые люди, не только из низшего класса, но и его собственный отец, произносили некие особые слова и выражения, полагая, что детей нет поблизости. Смысла этих слов Лева не понимал, догадывался, что они неприличны, но тем более острым было его любопытство. Он начал эти слова записывать. «Я сознавал, что делаю не то, что надо, – рассказывал Троцкий в мемуарах, – но слова были заманчивы именно своей запретностью. Роковую записочку я решил положить в коробочку из-под спичек, а коробочку глубоко закопать в землю за амбаром. Я далеко не довел своего документа до конца, как им заинтересовалась вошедшая в столовую старшая сестра. Я схватил бумажку со стола. За сестрой вошла мать. От меня требовали, чтобы я показал. Сгорая от стыда, я бросил бумажку за спинку дивана. Сестра хотела достать, но я истерически закричал: «Сам достану». Я полез под диван и стал рвать там свою бумажку. Отчаянию моему не было предела, как и моим слезам»[49]. Так собственный опыт учил ребенка известной осторожности и даже хитрости, неизбежным во многих житейских делах, даже в отношениях со своими родными и близкими.

В возрасте 9 лет Лев покинул сельскую школу и был отправлен родителями в Одессу для получения систематического образования. Пребывание в течение нескольких лет в Одессе просто не могло не наложить отпечатка на умственное и духовное развитие подростка, не исключавшее возникновения первых политических интересов, предопределенных тем, что в промышленном и культурном центре Новороссийского края оппозиционные настроения буквально бурлили. Можно полагать, что на складывание характера Льва оказал влияние космополитический характер города, быстрое развитие, торговые связи и морское сообщение которого с зарубежным миром привлекали людей самых разных национальностей – греков, немцев, французов, болгар, евреев, турок, отлично уживавшихся с местными украинцами и русскими. Правда, с поступлением в школу, как уже указывалось вначале, возникла неувязка из-за возраста. Однако за взятку было выписано новое метрическое свидетельство, в котором годом рождения был обозначен не 1879, а 1878 г. Лева сдавал экзамены в первый класс мужского реального училища имени Святого Павла, которое считалось лучшим в городе учебным заведением этого типа, и тут возникла вторая неувязка, также не оказавшаяся катастрофической. Ребенок не проявил достаточного уровня знаний, чтобы преодолеть процентную норму. Мальчика приняли в подготовительный класс, откуда он смог бы без серьезных проблем, разумеется при высоком трудолюбии, перейти через год в первый класс.

В Одессе Лев жил в семье дяди – Моисея Филипповича Шпенцера, человека образованного. Когда Троцкий поселился в этом доме, второй его заботой, кроме школьных занятий, стал уход за новорожденной дочерью хозяев. Домашние обязанности позволяли ему чувствовать себя почти взрослым и были своего рода развлечением[50]. Сам Троцкий так никогда и не узнал, кем станет эта девочка, родившаяся в 1890 г., через год после того, как он поселился у Шпенцеров. Имя Вера ничего ему не говорило. А она оказалась очень талантливой и через годы стала известна как крупная писательница Вера Инбер[51]. Сама же Вера, ставшая Инбер по фамилии первого мужа, но поменявшая свое отчество и известная как Вера Михайловна[52], безусловно, знала из рассказов родителей, что в младенчестве ее баюкал тот, кого в сталинские времена проклинали как самого страшного врага советского строя и агента мирового империализма. Можно представить себе, как опасалась она ареста в зловещие годы Большого террора.

Правда, ей нельзя было отказать в известной смелости, может быть, даже в безрассудности. В 1936 г., то есть как раз тогда, когда в СССР развертывался Большой террор, Инбер осмелилась опубликовать очерк о Ларисе Рейснер – большевистской комиссарше, близкой к Троцкому и недолгое время являвшейся его любовницей: «Ни волжской пуле, ни вшивой шинели в Свияжске, ни поручику Иванову в Казани не удалось причинить никакого вреда Ларисе Рейснер»[53]. Свияжск был тем самым городом, где Рейснер встретилась с Троцким, которому посвятила написанную ею затем поэму «Свияжск». Вне сомнения, все это хорошо знали Сталин и его окружение.

Возвратимся, однако, в Одессу конца XIX в. и в ту семью, в которой Лев жил и которая его опекала. У Шпенцеров была хорошая библиотека, и Лева в полной мере, насколько ему позволяла немалая занятость школьными уроками, использовал оказавшиеся в его распоряжении прекрасные книги – русскую и мировую классику, современную литературу, популярные издания по естествознанию и т. д.[54] Да и сам Шпенцер был из тех людей, которым по их любознательности и инициативности впечатлительный мальчик мог подражать и брать с них поучительный пример. Он переводил греческие трагедии, снабжая их примечаниями, писал рассказы для детей, занимался популяризацией истории и составлял сложные хронологические таблицы, которые в наше время назвали бы синхронистическими, ибо они предназначались для сопоставления времени важных событий в разных областях – политике, военном деле, социальной жизни, культуре и науке. Моисей Филиппович, кроме того, помогал своей жене Фанне Соломоновне, являющейся управительницей, то есть, говоря современным языком, заведующей, хозяйством еврейской школы для девочек (ее девичья фамилия была Бронштейн, именно она являлась прямой родственницей – двоюродной сестрой отца Левы).

Как раз в это время Шпенцер занялся издательским делом. Вначале он выпускал небольшие издания, а также всевозможные бланки, но позже стал одним из организаторов крупного научного издательства Mathesis («Математика»), существовавшего до 1925 г. (пайщиками этого издательства были авторитетные профессора Южно-Российского университета), и в доме появились не только книги, но и рукописи, типографские корректуры (все это Лева читал с нескрываемым любопытством). Позднее Шпенцер станет одним из наиболее известных издателей на юге России.

Дом Шпенцеров нередко посещал Сергей Иванович Сычевский – писатель и литературный критик, завоевавший не только местную, но и общероссийскую известность своими книгами и статьями о русской и западноевропейской литературе, работами по педагогике, художественными очерками, публиковавшимися под псевдонимом Стрелка. Однажды Сычевский, обративший внимание на жадно слушавшего разговоры взрослых мальчика, дал ему два стихотворения – «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина и «Поэт и гражданин» Некрасова и предложил написать сочинение, сравнив эти два произведения. Через час мальчик представил строгому критику текст. Тот оценил его буквально восторженно. «Вы только посмотрите, что он написал, такой молодчина!» – воскликнул Сычевский и стал цитировать сочинение юного автора, у которого от гордости огнем горели щеки. «Поэт жил с любимой им природой, каждый звук которой, и радостный и грустный, отражался в его сердце», – цитировал Сычевский сочинение до предела наивное и тривиальное, но искреннее и взволнованное, написанное к тому же подростком.

Сам Шпенцер и люди из круга его друзей и знакомых придерживались леволиберальных взглядов. Они охотно критиковали существовавшие порядки, с интересом и симпатией следили за прорывавшимися наружу слухами о тайных действиях народовольцев, но отнюдь не призывали следовать их примеру. Их идеалом была конституционная монархия с демократическим законодательством, парламентской системой и местным самоуправлением. Когда в 1894 г. умер император Александр III, проведший ряд контрреформ и отменивший целый ряд прогрессивных законов своего предшественника Александра II, они стали возлагать большие надежды на нового царя Николая II, однако вынуждены были испытать горькое разочарование, ибо молодой государь при приеме делегации земцев назвал конституционные надежды «бессмысленными мечтаниями».

В городе Лев получал не только образование – в училище и дома, но и овладевал навыками приличного поведения и культуры, свободной от деревенских влияний, обусловленных примитивизмом быта и сложившимися традициями. «Мне шаг за шагом объясняли, что нужно здороваться по утрам, содержать опрятно руки и ногти, не есть с ножа, никогда не опаздывать, благодарить прислугу, когда она подает, и не отзываться о людях дурно за их спиною»[55]. Судя по всему, все это попадало на благоприятную, восприимчивую почву. Во всяком случае, Лев никогда не сожалел об утрате деревенского образа жизни, не стремился к нему возвратиться, отнюдь не страдал яновской ностальгией.

Учась в подготовительном классе, Лев впервые попал в театр на украинский спектакль «Назар Стодоля» по пьесе Т.Г. Шевченко, в котором не только подчеркивалась национальная идентичность украинского народа, но и содержались скрытые призывы к освободительной борьбе. В своих воспоминаниях Троцкий, надо сказать, признавался, что значительно больше ему тогда понравился одноактный водевиль «Жилец с тромбоном», который в качестве приложения шел после пьесы Шевченко[56]. Правда, в следующие годы подросток пристрастился к итальянской опере, спектакли которой в замечательном Одесском оперном театре проходили регулярно. Он даже стал давать платные уроки младшим ученикам, чтобы накопить деньги на посещение оперы. Несколько месяцев он был тайно влюблен в некую певицу, носившую таинственное имя Джузеппина Угет, у которой было колоратурное сопрано. Это имя, но прежде всего его носительница казались ему «сошедшими с небес на подмостки одесского театра»[57].

Немалым событием было обнаружение у Льва близорукости. Когда доктор распорядился, чтобы он носил очки, радости подростка не было предела. Очки, по его мнению, придавали значительность и интеллигентность.

Детские мечтания (поначалу Лева лелеял надежду стать великим актером[58]) уступали место более трезвым текущим делам. Постепенно Лев втягивался в регулярную школьную жизнь. Лева продолжал много читать, хотя и бессистемно, но, обладая великолепной памятью, умел обращать внимание на всевозможные оригинальные факты и мнения, сравнения, показательные цифровые характеристики. Особенно поразительным было именно мгновенное усвоение цифр. В доме Шпенцеров Лев мог целыми вечерами одинаково легко говорить о Юлии Цезаре, Наполеоне Бонапарте или Льве Толстом, но в первую очередь Лев интересовался историческими книгами и запоминал хронологию не хуже, чем статистику. Он не без интереса пролистывал Библию, но никакого чувства трепета она у него не вызывала. К священной книге он относился так же, как к любому другому историческому или художественному сочинению.

Лев рано научился эффективно и эффектно использовать полученные, часто случайные знания в выгодных для себя ситуациях, стремясь превзойти окружающих, получить наиболее высокие оценки, короче говоря, был весьма самолюбив. По воспоминаниям Шпенцеров, некоторые учителя боялись задавать ему вопросы, чтобы не оказалось, что он знает больше, чем его наставники[59]. Жена Шпенцера не находила слов для того, чтобы похвалить Льва в его школьные годы. Отчасти это можно объяснить тем, что в 1920-х гг., когда она беседовала на эту тему с Истменом, Троцкий стал всесильным наркомом по военным и морским делам, и родство со знаменитым большевиком придавало вес, а возможно, и бо́льшую долю безопасности самим Шпенцерам. Но думается все же, что рассказ был в своей основе искренним, ибо при желании можно было найти и другие черты у маленького Льва, более соответствовавшие устоявшимся к тому времени советским представлениям о вожде Троцком. Истмен же услышал рассказы о том, как великолепно Лев учился, как его любили учителя, какой он был чистенький и всегда занятой: «Я никогда не видела его грубым и злым. Но я беспокоилась, что он чрезмерно аккуратен». И далее следовал рассказ, как однажды Лев получил новый костюм, в котором пошел гулять со своей тетей. Вдруг ему показалось, что из пиджака торчит нитка, и он, очень обеспокоенный, все хотел ее как-то оторвать[60]. Сам Шпенцер в свою очередь рассказывал Истмену: «Я определенно могу сказать только две вещи: в это время он не интересовался девочками и не интересовался спортом… Он был очень умным мальчиком – не только в своих книгах. В то же время он был очень тактичен. Он понимал, что оказался в чужой семье, и знал, как себя вести. Ему было только десять лет, но он был сдержанным и уверенным в себе. И у него было чрезвычайное чувство долга, возможно, инстинктивное. Никто не должен был заботиться о его подготовке, никто не должен был беспокоиться о его уроках. Он всегда делал больше, чем от него ожидали»[61].

Шпенцеры воспроизводили и привлекательный внешний облик своего питомца: загорелое лицо с резкими, но правильными чертами, живой взгляд близоруких глаз, блестевших за стеклами очков, густая грива черных, всегда аккуратно причесанных волос, жизнерадостный, бойкий вид.

Не все в этой характеристике было точным (и к девочкам, и к физическим упражнениям Лев проявлял интерес, будучи нормальным, не оторванным от жизни подростком). Но главное здесь было передано верно – уже в те годы формировалось желание, стремление во всем быть первым, выделиться из окружающей среды и осознавалось, что для этого требовалось приложить большие усилия. К чести Шпенцеров, рассказывая о жизни Левы в их семье, они не утаили и весьма компрометирующей детали: однажды юный воспитанник попросту украл несколько книг из библиотеки своих родственников и продал их, чтобы купить конфет[62]. Может быть, это была первая произведенная будущим революционером Троцким экспроприация? По крайней мере, соученик Льва по Одесскому реальному училищу Скорчелетти оставил рукописные воспоминания[63], как некий школьник Кологривов в уличном разговоре в присутствии Бронштейна сказал, что дворянство – это «ноги, на которые опирается гигантская Россия», Лев в ответ запальчиво возразил: «Наверное, у этих ног ступни из глины – они рассыпятся, и вся Россия пойдет к чертям»[64].

И влюбленный тогда в Троцкого Истмен, и сам Троцкий, и в какой-то мере Скорчелетти идеализировали (естественно, с ретроспективной или даже коммунистической точки зрения) его детские «социальные проявления». Но возможно, некий фундамент будущего участия в политических бурях, порой доходившая до театрализованного публичного вызова личная отвага постепенно закладывались в те ранние годы, точно так же, как и тяга к книге и получению знаний в самых различных областях. Хотя, проявляя разнообразные интересы и обладая великолепной памятью, Лев не формировал глубоких познаний ни в одной области[65].

Несмотря на свое еврейское происхождение, ущемлений по национальному признаку в училище Лев не ощущал. Ведь нельзя же считать таковыми «покачивание попика головой по поводу еврейчиков»[66]. Однако враждебное отношение к полякам, тем более католикам, и придирчивость учителя-француза к немцу остались в памяти. «Национальное неравноправие послужило, вероятно, одним из подспудных толчков к недовольству существующим строем, но этот мотив совершенно растворялся в других явлениях общественной несправедливости и не играл не только основной, но и вообще самостоятельной роли».

Очень любопытно, что мемуары, рассказывающие о годах, проведенных в реальном училище, косвенно подтверждают все более растущие гуманитарные интересы и склонности Троцкого. Мы встречаем на страницах воспоминаний рассказы об уроках литературы, о столкновениях с учителем иностранного языка и т. п., но ни слова нельзя обнаружить в них о тех предметах, которые составляли сердцевину обучения в реальных училищах России последней трети XIX в. А ведь гуманитарные предметы в них считались в лучшем случае второстепенными, если вообще не находились на задворках. Главными же являлись предметы действительно «реальные» – таковыми считались черчение (ему уделялось непропорционально большое время) и естествознание (рассматриваемое, однако, не с научной, а с чисто практической, профессиональной точки зрения). Для Льва Бронштейна этих предметов как будто не существовало. Видимо, он относился к их изучению формально, как к неизбежному злу, лишь бы получить удовлетворительную оценку.

Вместе с подготовительным классом Лев провел в Одесском реальном училище семь лет. Седьмого класса, который был необходим для дальнейшего продолжения образования, в училище не было. Между тем отец сохранял желание дать Льву высшее образование и решил отправить его в другой город, в Николаев, где Александровское реальное училище имело седьмой класс, в который попасть не представляло особой сложности, несмотря на существование процентной нормы, так как это учебное заведение особым престижем не пользовалось. Так в 1896 г. Лев Бронштейн в стремлении получить аттестат, пригодный для поступления в университет, оказался в значительно более провинциальном, нежели Одесса, Николаеве. Но этот год стал переломным в его жизни.

К сказанному можно добавить, что в начале 20-х гг. Одесское реальное училище, в котором учился Лев, было переименовано в трудовую школу имени Троцкого, и она носила это название до того времени, пока Троцкий не был изгнан из СССР.