Читать книгу Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым - - Страница 7

Душный август на загазованном Советском проспекте возле еще не снесенного тогда речного вокзала. Здесь всегда было особенно шумно и дымно.

…Тяжелые грузовики несутся дребезжа (кажется, вот-вот развалятся), с ревом и гарью. Улица хоть и не широка, но сразу не перейдешь. И вдруг посредине улицы вижу ее – маленькая хрупкая старушка, вся в белом, с зонтиком и с палочкой. Прямая, легкая. Сразу узнаю Марию Николаевну и перебегаю вслед за ней.

– Здравствуйте, – и на всякий случай представляюсь, – я внук Манефы Сергеевны Перовой.

– Как же, помню. Что? Как видите, на ногах, а ведь мне девяносто девятый. С вашей мамой недавно разговаривала по телефону.

Да, мама говорила об этом, как и всегда – о Марии Николаевне, своей учительнице биологии и минералогии. В 1938 году, когда мои дедушка и бабушка были арестованы, мама с младшим братом просидела ночь в очереди, чтобы приняли передачу, а наутро в школе был экзамен по математике. Спасла Мария Николаевна: настояла, чтобы вывели общую оценку. Сама она тоже была накануне ареста.

– Что вы думаете о современной политике? – Сквозь уличный грохот пробивается ее вопрос. И тут же опережает меня с ответом. – Я все-таки оптимист, хотя и от своей социалистической веры не отступила.

Я прошу разрешения в один из приездов в Вологду навестить ее. Получаю приглашение, которым воспользовался только в январе 1994-го, за три месяца до ее столетнего юбилея.

Воспроизвожу разговор, каким его записал. Хотелось сохранить строй мысли – ясной и достойной. Строй языка – в нем звучит целое столетие. Здесь и давние – дореволюционные – выражения и интонации. И другие, насильно вбитые в наше сознание, так что никак их не забудешь, цепляются, держат. У слова своя память – историческая и культурная.

– Мария Николаевна, бывают знаменательные совпадения. Вчера я читал в «Вологодских епархиальных ведомостях» некролог моего прапрадеда протоиерея Александра Шайтанова, и там сказано, что отпевал его в Кадникове летом 1893 года священник Николай Богословский.

– Так, папа около этого времени начал служить… Но, постойте, в Кадникове? Нет, другой Богословский, их ведь много было. Наша-то коренная была фамилия Захарьины, и жили в селе Захарьино, но когда там открывали новую церковь Ивана Богослова, как раз кончал старший сын священника семинарию. Церковь освятили, его назначили священником и дали фамилию Богословский. Пять поколений все по линии священников. Мои дедушка и бабушка жили в Кубенском.

– А вот автор статьи в тех же «Ведомостях» об открытии в Кубенском в 1894 году библиотеки…

– Это мой папа. Его книгу о Кубенском сейчас переиздают – подарок, говорят, к вашему столетию. Папа всю жизнь прожил в Кубенском. В нашем доме открыт краеведческий уголок. И я оттуда уехала в 1917 году учиться в Вологодский педагогический институт. Первые года дома не бывала, потому что связь с родителями считалась потерянной, хотя я связь, конечно, имела, но ездить туда к отцу-священнику не могла. Меня и так исключали из института, потом восстанавливали. Я окончила, работала, затем была арестована, сидела в одиночке, в конце концов оправдали. А папу расстреляли. Фамильный путь Богословских очень, очень длинный. Много было страданий, все тяжело, все пережито. Как у Ахматовой: «Звезды смерти сияли над нами, и безвинная корчилась Русь…»

– Мария Николаевна, вы всю жизнь прожили здесь, в Вологде, в провинции. Как вы относитесь к этому понятию и к самому слову «провинциал». Оно было в ходу?

– Так как же.

– А с каким отношением его произносили?

– С отношением добродушного снисхождения. У столичных – манера говорить, манера держаться, а в провинции все это было гораздо проще. Считалось, что провинциалы, быть может, не имеют правильного литературного языка… Но, знаете, провинциалы часто культурно росли очень быстро. Мне кажется, что провинция никогда не спала, и культурная работа там велась внутренне очень большая.

– В июле этого года в Вологде задумали провести «круглый стол» по культуре русской провинции…

– Очень интересно, ведь сколько помещиков здесь было.

– А почему только о помещиках речь?

– Конечно, все это общий корень. Дворянство с земством. Затем духовенство – округа благочиннические. Потом купечество как таковое, ведь наша Вологда тоже купеческая, и мое Кубенское, его росту способствовала много купчиха Буракова. Купечество делилось как бы на две части: коммерческое и такое уже с духом, как – здесь недавно вспоминали – Леденцов, отдававший много сил и средств на поднятие общей культуры. Это все постепенно формировало общество, духовный мир нашего вологодского края. А перед Первой империалистической войной, если взять наше общество, – большие культурные силы работали: народные чтения устраивались, земство открывало школы, способствовало просвещению. Из партий особенно революционно, энергично работали эсеры – среди крестьянства, помогали земству.

– А вам не кажется, что великая русская литература не вполне справедлива к провинции, даже Чехов. Глубина провинции, ее внутренняя жизнь остались не до конца увиденными?

– Чехов, конечно, бытовую сторону подмечал. И другие тоже: Помяловский, Гарин-Михайловский…

– А вам сейчас кажется, что духовной жизни там было недостаточно?

– Вот если конкретно брать, – я учительница в начальной школе, окончила гимназию. Что мы вели, кроме занятий с учащимися? Обязательно работу по просвещению крестьянства. Грамоте учили, во время войны письма писали, беседы проводили. Ко мне ездил представитель земства, привозил исторические картины, изображавшие Александра Невского, Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, Николая Угодника – кому что нравилось. Показывали их с волшебным фонарем, который был как теперь – телевизор. У меня каждый четверг в деревне Настасьино беседы с крестьянами, и это велось по всем округам.

– А роль священника?

– Папа очень любил проповеди. Он был священником немного нового толка, считал, что его роль – в первую очередь нравственно поднимать население. Он не очень верил в простое моление. Расскажу конкретный случай.

Я была в своей комнате. Приходит папа, а я молюсь. Он говорит: «Маня, ты что делаешь?» – «Молюсь, папа». – «Так ты о чем молишься-то?» – «Чтоб все было хорошо». – «Слушай, ты помнишь, вчера пришла с учительского собрания и опять, говоришь, тетради не проверила, а завтра надо будет проверять другие. Вот ты остановись на этом: ты молишься, а если бы высидела ночь, все проверила, тогда бы и сделала большое дело, нравственное, сильное дело. Если хочешь, это было бы угодно Богу, чтоб ты над собой работала, а не то, чтоб ты кланялась, просила у Него помощи. Надо не просить, а на себя обращать внимание, на свои поступки. Собой займись, за собой следи, пусть это будет твоей верой».

У него и в духовной жизни села направление было такое же. Приходит как-то женщина, бросается папе в ноги: «Батюшко, спаси, ведь Иван-то мне жизни не дает, измучил всю, избил, мне и жить невозможно. Помолись за меня». – «Садись, Елизавета, скажи, как вы живете». – «Вот он приходит, батюшко, пьяной, орет, а я его брошу, последний раз даже из ковша водой облила». – «Слушай, давай-ко порассуждаем. Вот пришел он пьяный, так ты его не ругай, а возьми в чулан сведи, скажи, мол, – ляг на диван, выспись. Если голоден, так дай ему поесть что-нибудь. Пусть он бурчит, ты его накорми и оставь. Понаблюдай за собой. Не ругайся, спокойно делай свое дело. Станет-то трезвый, не будет ведь тогда тебя бить?» – «Нет, не будет». – «Зачем же ты его сердишь-то. Ты изменись, а не Ивана ругай. Что я буду молиться об Иване, дело-то в тебе, в том, как ты к нему относишься».

Она все равно просит: замоли. Отец отвечает: «Я-то буду молиться, а ты-то за собой последи. Измени свое отношение к Ивану».

Он побеседовал с ней в таком духе. Потом через какое-то время, смотрю, опять она. В ноги бросается: «Ой, замолил, замолил. Иван-то ведь другой стал, батюшко, вчера и ведра починил, и все мне делал. И пить-то стал гораздо меньше. Мы теперь с ним, батюшко, и не ругаемся».

Такое у отца было направление работы как священника – воспитательное.

– А многие придерживались этого направления?

– В том-то и дело, что немногие, очень немногие. Были священники и пьяницы, были такие, что с крестьянами пили, сколько угодно. Были священники-предприниматели, которые сельским хозяйством занимались, честные, хорошие, но лишь своим деловым примером. А такие, как отец, вот Шаламов – старый Шаламов – был. Отец относился к нему хорошо. Шаламов тоже все говорил: священника роль – пример своим образом жизни. Он не признавал, чтобы священник когда-нибудь появился в приходе пьяным, а это обычное дело – священники всегда напивались.

Правильно поставленная роль церкви там, где священники были на достаточной высоте, на достаточном уровне культуры. Они вели просветительную работу, читали проповеди. Папины печатались даже в «Епархиальных ведомостях», ему награды давали за это.

Такой была воспитательная роль церкви. А молитва – красота, духовная жизнь. Хорошее пение, хорошая служба – все это торжественно по древности обряда. Церковь – первый пласт культуры по поднятию общественного сознания и внутренней жизни человека.

Папа меня, собственно, на материалистический путь наставил. Девочкой водил гулять, небо показывал, заинтересовал природой, он природу очень любил. У нас был хороший сад, много плодовых деревьев, вишни. Отец всем сам занимался.

– А вы Шаламова, отца писателя, не видели?

– Нет, лично с ним не встречалась, помню, что он как-то к нам приезжал, знаю, что папа с ним общался.

Из тех, кто принадлежал к передовому духовенству, я хорошо знала отца Сергия Непеина. Его жена была родная сестра моего папы. Дядя Сережа все работал над историей Вологды – «Вологда прежде и теперь». Помню, как работал, списки делал.

Было большое собрание у духовенства между собой. Ходили друг к другу, собирались, играли, музыка была, читали, здесь и начало революционных идей, тут и Чернышевский, и Павлов, они корни свои ведут из духовенства, из такого вот быта. Мы тоже, когда собирались, поговорим, поговорим, да и о политике, по-своему.

– А сама эта среда после 1917 быстро рассыпалась?

– Можно сказать, что очень быстро, но я связываю это не с Лениным, а со Сталиным. Для меня Ленин личность историческая, большая, крупный революционер.

Взять сам 1917 год, с революцией сначала вся интеллигенция шла. Питирима Сорокина помню, чудеснейший оратор был, уехал в Америку. Я его не один раз слышала в бывшем страховом обществе. Интересный человек, широкий. Даже Ленин так устроил, что его в Америку выпустили, сказал: это достойный человек и с правильным мышлением. Спас его.

Тут были первые съезды, выборы в Учредительное собрание, общий подъем интеллигенции, резкая партийная борьба между меньшевиками, большевиками, эсерами. Я была участницей второго выборного собрания в деревне Каншино. Я выступала там за меньшевиков, и вот встал молодой матрос: «Ой, барышня, барышня, ничего вы не знаете о большевиках, как вы мало всего знаете». И у меня на всю жизнь осталось, что я неграмотный человек, что мне надо учиться.

– Мария Николаевна, но ведь и после 1917-го, и после 1924-го люди прежней среды, прежней культуры оставались и остаются – вы одна из них.

– Я всю жизнь была «я», всегда по жизни шла со своим «я», и вот теперь – конец борьбы. Знаете, у Киплинга:

Я этой волей и живу. Это воля к жизни и еще некоторая доля интереса ко всему окружающему остались. Они меня держат. Так что жизнь – штука сложная, не просто она проходит. Надо жить до конца. Мне сейчас очень трудно жить чисто физически – ничего не вижу. Мне, конечно, все покупают, но варить-то, делать приходится самой. И уже – предел. Я решилась на операцию глаз, на седьмое февраля назначили. Я им прямо скажу: я всю жизнь экспериментировала, столько опытов разных провела, черных куриц делала белыми, так что экспериментируйте со мной. Вот вам экземпляр для медицинского опыта.

Я единственно, что хочу, – видеть лица. Я хочу уйти из жизни, чтобы в последний момент я все-таки видела лица. Вот мое желание.

P. S. Операция на глаза прошла удачно. В свое столетие в апреле 1994 года Мария Николаевна видела лица людей, пришедших поздравить ее. Умерла она спустя три года – 1 мая 1997-го.

2008