Читать книгу Следствие ведут дураки - Кондратий Жмуриков - Страница 4

Вино оказалось прекрасным.

Вино оказалось прекрасным и дурманящим настолько, что Ваня Астахов, счастливо подвизавшийся в роли эмигрантки Жанны Николаевны Хлестовой, даже протрезвел. Цепкое дурманящее воздействие настоящего французского вина пустило свои корни, как в жирном черноземе, в добротном русском опьянении водкой, которым Ваня осчастливил себя еще в московском аэропорту. Задиристость и дурачество сменились расслабленной улыбкой, и Астахов откинулся на спинку кресла и полуприкрыл глаза, время от времени косясь на французов и думая, что не такие уж они, иностранцы, скупые и подленькие, как кажется большинству россиян и конкретно ему, Ивану.

Особенно после памятной поездки в английский колледж семь лет назад, из которого его, Астахова, выперли с треском и позором за тотальную неуспеваемость и связь с несовершеннолетней дочерью директора колледжа.

Рядом растянулся Осип. Он мелкими глотками попивал вино, и по лицу его расплылась блаженная улыбка. Надо же, думал Ваня, и Осип сумел оценить букет.

А до того казалось, что мужлан Осип с его неизменным «чаво?» и манерами, словно перенятыми у деревянных вояк из сказки про Урфина Джюса, может оценить разве что букет венерических заболеваний.

– Хорошо… – пробормотал Ваня вслух. Может, и к лучшему, что у него нелады с отцом и он уехал из России. За границей он начнет новую жизнь. Все будет прекрасно. Быть может… Ваня выпил еще вина… быть может, ему даже стоит жениться. Да вот хотя бы на Насте. Потому как француженки-то, говорят, сплошь страхолюдные, на плохо маринованных селедок походят.

И ничего, что он, Иван, по паспорту проходит как Жанна. Сущность-то мужская.

Француз поднялся со своего кресла и медленно пошел по проходу. Остановился возле Ивана и что-то проговорил на своем языке. Фраза была длинной, круглой и смятой в самом финале, как будто прокатилась пустопорожняя бочка, скатываясь под гору и разлетаясь на мелкие кусочки.

– Чаво? – за Ваню ответил Осип, поднимая соловеющие глаза. – А, мусью? «…Постой-ка, брат мусью! Шо там тянуть…» э-э-э… «пора бы к бою»…

Разрозненные и разлохмаченные цитаты из Лермонтова, по всей видимости, представлявшие собой все, что осталось от школьной программы, освоенной Осипом лет этак сорок назад, были оборваны ленивым Настиным:

– А ничего француз-то. Вань, ты глянь, как он на тебя смотрит-то, а? Это как бы чего не того не получилось, а? – выдала она путаную фразу.

– Ничаво… – бессознательно копируя Осипа, проговорил Ваня и одернул на коленях подол платья. Француз длинно и липко ухмыльнулся и, положив Ивану руку на плечо, что-то сказал, а потом старательно выговорил по-русски, смешно коверкая слова:

– Сюрпри-из, пожайлеста… хараще-е-е.

– Як лыцо кавказской нацьенальности гррит, – заметил Осип, разглядывая француза. – Куда это он тебя тащит, енто… Жанна?

Ваня пожал плечами и улыбнулся французу:

– Ну ты, же-не-манж-па-сис хренов? (Ваня вспомнил Ильфа и Петрова, о которых совсем позабыл экс-диссидент месье Стефан, он же Степан Семенович Гарпагин.)

– О! – выговорил француз, потому как упомянутая фраза, как известно, обозначала трогательную жалобу «я не ел шесть дней». – Поиде… поиде.

– Это уже какой-то церковнославянский пошел, – выговорил Иван Саныч. – «Предел преидоша и вола вдовича взяша»… гм.

Но тем не менее встал и пошел с французом по проходу, вероятно, предполагая, что ничего плачевного из этого не ниспоследует. Осип скептически посмотрел вслед удалявшейся парочке и проговорил:

– И чаво Ваньке-от нада-а? Куда они поперлися-то? Хранцуза, что ли, никогда не видел? Так насмотрицца еще в ентом… городе Париже. Хотя он ентих иностранцев много видел… он грил, шо Алексан Ильич посылал его учиться в этот… Лондон, – Осип со свойственным ему разбродом в фонетике поименовал столицу Англии с ударением на последний слог. – Или где-то там рядом.

– Да причем тут иностранцы? – поморщилась Настя. – Ты что, забыл, как мы ехали в поезде из Москвы в Мокроусовск? Да Ванька просто на халяву выпить намыливается. Вот и вся премудрость, собственно. А будь то француз или японец, ему все равно.

– Японец водки пить не будет, – мудро отметил г-н Моржов.

– А и француз не будет, – сказала Настя. – Они вино пьют, французы. А япошки твои, между прочим, сакэ хлещут. Водка японская.

– А, – скривился Осип, – знаю. Пил той сакэ. Когда… енто… во Владивостоке грузчиком в порту работал. Только рази это водка, Настюха? Так, баловство одно. И рисом воняет.

В тот самый момент, когда Осип и Настя обсуждали национальные напитки различных народов, француз и пьяненький Ваня Астахов в обличье Жанны Николавны Хлестовой зашли в туалет. Ваня сам и не понял, как они тут очутились.

Хитрый галл с загадочным выражением лица вынул что-то из кармана и зажал в кулаке, а Иван выговорил ломающимся фальцетом:

– Не… ну ты че? Чего ты меня сюда приволок-то, а?

Француз неопределенно пожал плечами, и в его глазах мелькнуло что-то такое, по чему Астахов понял: до француза дошел смысл его вопроса.

Чего решительно быть не могло, потому что тот не знал русского языка.

Или делал вид, что не знал.

Ваня слабо трепыхнулся, но в тот же момент француз ухватил его за задницу и притиснул к себе; Иван Саныч ткнулся носом в расстегнутую рубаху, и в ноздри полезли клочковатые волосы, густо произраставшие на груди «интуриста». Астахов хотел что-то выкрикнуть, но рот и гортань свело судорогой, и наружу выпростался только слабый булькающий звук, напоминающий кудахтанье придушенной курицы.

Француз, непрестанно говоря что-то, словно обволакивая Ваню липкими, пузырящимися словами, начал давить здоровенной ручищей на затылок Астахова, пытаясь усадить того на корточки перед собой, лицом к взбугрившейся уже промежности, а второй рукой бодро начал расстегивать ширинку тертых светло-голубых джинсов. Вот и влип, прокатилось в голове Вани, вот «тоби и вздрючат в пасть», как сказал бы Осип… а потом все эти вспуганные мысли вдавились в мозг Астахова, как мелкие камешки в асфальт под катком асфальтоукладчика. Иван Саныч невольно закрыл глаза, боясь узреть что-нибудь такое, что окончательно заставит его разочароваться в перспективе попасть во Францию, с представителем которой он столь счастливо свел знакомство.

Француз пробормотал нечто вроде «шерше ля фам», и в этот момент что-то влажное коснулось лба Ивана… скорее всего, это просто была рука горячего французского парня, но взвинченному ужасом и отвращением Астахову почудилось нечто такое, отчего по горлу прокатилась горячая тошнота. Ваня дернул кадыком (которого в качестве вторичного полового признака опрометчиво не заметил француз), и его неотвратимо вырвало.

Ы-ы… плюх!

Француз отскочил, как будто его шарахнуло током, и прогрохотал какое-то картавое ругательство.

Ваня откатился к стене и конвульсивно задергал ногами. Одно из этих конвульсивных движений привело к тому, что астаховская нижняя конечность, вооруженная туфлей с длинной шпилькой, угодила в лодыжку француза, и тот, взвыв от боли, рухнул прямо на унитаз, угодив подбородком в темный зев санузла…

…а сверху на правах гильотины грозно рухнула крышка унитаза, приплющив голову несчастного, захрипевшего от потрясения и боли.

Верно, в самолетах французских авиакомпаний крышки в туалетах не такие гильотиноподобные, а женщины (по крайней мере, существа, одетые в женское) не лягаются, как бешеные кобылы.

Астахов открыл глаза и проморгнул веко, потому что несколько слипшихся то ли от слезной жидкости, то ли от жидкости какого-либо иного происхождения попали в левый глаз. Диковинная картина предстала его взору.

Перед ним, широко раскинув ноги и уткнувшись лицом в унитаз, неподвижно лежал француз. По всей видимости, он потерял сознание.

С живота его что-то капало и сочилось – Иван сразу же добродетельно-пугливо отвел глаза, а тошнота подступила вновь.

Он вскочил на ноги и, замотав головой, начал дергать ручку двери, стараясь как можно быстрее открыть ее, но то ли ручку нужно было поворачивать как-то по-другому, то ли Иван Саныч был слишком пьян или перепуган, чтобы совершить самое простое действие, – но дверь не открывалась.

Астахов поднял кулак и хотел уж было ударить в дверь, но тут его взгляд упал на платье, обтягивающее его фальшивую «женскую» грудь. Ваня испугался: все платье было перемазано в остатках недавнего завтрака и благоухало желудочно-винным экстрактом. «Это надо же так обделаться… нужно помыться, что ли,» – метнулась трусливая мысль и тут же стремительно угасла, как и все мало-мальски здравые мысли во взбалмошном мозгу г-на Астахова.

Он повернулся к рукомойнику, и тут его взгляд упал на француза.

Точнее, на его расстегнутые штаны.

Возможно, если бы Иван действительно был биологической, а не переодетой «женщиной», то его привлекло бы иное: у француза, мужчины в самом соку, было на что посмотреть. В том числе – в штанах.

Но Астахов женщиной не являлся, и потому его взгляд пристыл к совершенно иному: карман штанов интуриста рисовался приятным четырехугольником бумажника.

Ваня хмыкнул. Потом почесал накладным ноктем в затылке, отчего бутафорный маникюр едва не сошел на «нет», и присел на корточки возле француза. Его взгляд блудливо заметался по стенам, словно таким манером Иван Саныч надеялся изгнать из себя нечестивые и, что самое существенное, преступавшие Уголовный Кодекс помыслы.

Но все было тщетно. Астахов задрожал и, не в силах совладать с собой, взялся двумя пальцами за угол бумажника и потянул его на себя.

Тот легко подался.

Иван Саныч прикусил губу, доедая помаду, и раскрыл «лопатник» француза.

Здесь обнаружились паспорт на имя месье Эрика Жодле, несколько крупных купюр во франках и долларах, а также несколько кредитных карт, среди них «Master Card», крутая «Visa Gold», а также карта какого-то крупного лионского банка. Кроме того, здесь лежала плоская пластиковая (а может, и не пластиковая, Иван сразу не понял) коробочка с золотым тиснением на лицевой поверхности в виде изящного женского профиля. «Камея, – скользнуло в мозгу Ивана вне зависимости от его сознания, как будто кто-то продиктовал эти слова извне. – Хотя нет, камея – это гемма с выпуклым изображением. А тут врезное. Красиво. Кажется, врезное изображение – это называется инталия, – с отчетливостью, присущей профессиональным кроссвордистам бессознательно отметилось в голове. – Ладно…»

И он, подумав, положил во внутренний карман две сотенные долларовые купюры и карточку «Visa Gold», а потом, подумав, присоединил к ним плоскую коробочку с инталией.

…Умные учатся на чужих ошибках. Дураки учатся на своих. Иван Александрович Астахов, по всей видимости, не попадал ни в одну из перечисленных категорий людей, потому как был лишен способности учиться даже на своих ошибках. Если бы было иначе, то он вспомнил бы поезд Санкт-Петербург – Москва – Саратов и лежащего на полу купе Осокина, у которого он стянул пиджак. В пиджаке тогда оказалось роковое удостоверение следователя Генпрокуратуры РФ, причинившее Астахову столько бед и едва не отправившее его на суд, более высокий и компетентный, чем даже Верховный суд России вкупе с Генеральной прокуратурой. Имеется в виду рай или ад – нужное подчеркнуть.

Если бы он вспомнил об Осокине, то не стал бы брать ни денег, ни карточки, ни коробочки с инталией. Особенно – последней.

Если бы он только знал, в какое адское варево вовлечет его этот выбитый на белой поверхности изящный женский профиль. Если бы он только мог прикоснуться к темной поверхности того омута, куда затянет его эта коробочка и этот глупый приступ клептомании, – омута без права вынырнуть и заглотить синеющими от удушья губами хоть чуть-чуть остывающего воздуха, чтобы потом снова погрузиться в слоистое месиво без дна и права памяти…

Он даже не увидел себя сидящим над зеркалом черной реки, сначала на мосту Мирабо в Париже, а потом на Литейном в Питере, обреченным, обхватившим голову руками, как тисками, день будет сливать кровавые помои заката за горизонт и замешивать дурное темное тесто ночи, а он, Иван, он будет сидеть на корточках, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя. Ничего, кроме черной поверхности воды с расплывающимися от редкого дождя кругами да сонно роящихся на черном зеркале реки звезд, роняющих по лучику слепой и далекий, равнодушный лик свой.

Ничего этого он не знал, не мог знать, да и не хотел вовсе.

Нет. Иван просто переложил часть найденного в кошельке в свой карман, даже не задумавшись о том, что будет, если француз установит факт пропажи уже на борту самолета. Установить виновного не составит никакого труда.

– А и хер с тобой… пожиратель лягв, – пробормотал Иван и несколькими решительными движениями смыл с себя рвоту. А потом открыл дверь и, выйдя из туалета, тут же наткнулся на стюардессу.

– Там иностранцу плохо, – выговорил он, и его повело в сторону.

Стюардесса нарисовала на круглом веснушчатом лице улыбку и посмотрела на него полупрезрительным взглядом, и Иван Саныч поспешно добавил:

– А мне принесите соку. Хватит пить…

* * *

После этого то ли комичного, то ли трагичного происшествия Иван притих и не сказал ни слова даже в ответ на подковырки Осипа.

А они были как никогда ядреные и обидные, особенно если учесть, что Осип прохаживался по гипотезам происхождения мокрых пятен на платье Ивана, поминая при этом хлестким словцом Монику Левински.

Впрочем, к счастью для Ивана, который сидел, окоченелый, как полярный исследователь в чуме коренного жителя, самолет вскоре зашел на посадку на посадочную полосу знаменитого аэропорта Шарль де Голль. После объявления этой информации Осип Моржов не замедлил пройтись по поводу сомнительного, на его взгляд, названия аэропорта, а когда узнал от Насти, что таково имя самого знаменитого французского президента, то на весь салон пробасил:

– Да это негоже, чтобы так президентов звали. Не-е. А чаво ж? Голль. Голь… на выдумки хитра. Эта-а несерьезно. Дык это все ж равно, как если у нас генсека звали не Хрущев, а Голожопкин.

– Тогда уж скорее Гологоловкин, – замысловато отозвалась Настя, верно, вспомнив характерный облик Никиты Сергевича. – Скорее уж так.

Осип не возражал.

Иван же изредка косился в сторону многострадального француза, недавно занявшего свое место в кресле. У того значился кровоподтек на подбородке и были залеплены пластырем бровь и лоб. Француз же и вовсе не поднимал глаз, избегая встречаться взглядом со свирепой «русской женщиной». Осип заметил это, равно как заметил кровоподтек и пластыри, и глубокомысленно заявил:

– Ну чаво ж… и под Бородино они тоже проиграли, ежкин крендель.

Как только борт самолета объявили открытым, Иван Саныч подхватился бежать к выходу, лихорадочно тиская в кармане похищенное у француза. Он уже жалел, что взял эти жалкие купюры и эту отвратительную кредитку, а также – черт знает зачем! – эту коробочку с бабским профилем. Игра не стоит свеч, овчинка не стоит выделки!

…Клептомания, мил друг Иван Саныч.

Впрочем, страдания Ивана Александровича на этом не кончились: всех пассажиров загнали в какое-то двухэтажное здание, состоящие исключительно из ажурных алюминиевых каркасов и громадных стекол, где тонированных, где витражных, а где и самых обычных, но размером с витрину огромного супермаркета. Все здание было нашпиговано легкими лестницами, просматриваемыми со всех сторон.

Когда пассажиров, как стадо баранов, загнали в здание и закрыли все двери, Ваня ткнулся носом в плечо Осипа и пробормотал:

– И чаво?

– Откуда ж мне знать? – пожал тот плечами. – Это ты, Саныч, катался по загранкам, а я все больше по лесоповалам терся. Да я только раз за границей был, когда полез купаться в речку и перепутал берега… в общем, вылез на китайской территории.

– Да документы посмотрят и печати шлепнут, – сказала Настя. – Сейчас эти, французские полисмены и прочая братия, придут, паспорта глянут – и все.

– Ага… – пробормотал Ваня. – Эх… в-выпить бы.

Осип соорудил неодобрительную гримасу примата, обделенного обеденной трапезой в зоопарке, и снял очки.

– Надень, дядя Осип, – посоветовала Настя, – у тебя без них рожа топорная.

Явились полицейские комиссары, или кто они там, пробормотал себе под нос Иван Саныч. Толстый усатый француз быстро посмотрел документы Насти, шлепнул печать и с любезной улыбкой протянул ей документы.

Мотивированность этой сладкой ухмылки представителя власти Настя оценила позже, когда вышла из здания аэропорта и прямо возле него увидела страшных французских проституток, представлявших собой неаккуратную помесь галльской тощеватости и негритянской бесформенности: все они преимущественно были мулатки, причем мулатки бу.

На их фоне Настя была писаной красавицей.

Осип остановился против комиссара и, вынув из кармана ядреный саратовский огурец, невесть как доживший до Парижа, с хрустом откусил его, а потом скосил глаза вбок, где до невозможности декольтированная мини-юбочная дама наклонилась и поправляла застежку на босоножке.

– Dennez moi votre documentes, – внятно выговорил комиссар, в упор глядя на Осипа.

– Чаво? Да не понимаю я по-хранцузски. Вотре… Докумен… а, ну да. – Осип протянул документы французу и снова возвратился к рассматриванию красотки, на которую уставилась вся мужская половина пассажиров, за исключением жеманного педераста в зеленых кожаных штанишках. Ваня Астахов, номинально не числившийся в мужчинах, тоже выпялился на задницу бессовестной гостьи Парижа.

Тем временем комиссар начал рассматривать паспорт Осипа, а потом что-то спросил у него. Естественно, на французском языке. Осип повертел головой, потом ухмыльнулся и проговорил:

– Да ты чаво, хранцуз, сумлеваешься, что ли? Я это, я. – Осип даже по старой зэковской привычке повернулся в профиль, чтобы комиссар смог его обозреть:

– Ннну?

Француз что-то сказал двум полицейским, те подскочили к Моржову и мгновенно его обыскали, время от времени тыча пальцами в бока русского туриста; Осип пожал плечами, совершенно не смутившись подобным нарушением прав человека, и спокойно перенес экзекуцию.

В этот самый момент у красотки в мини-юбке расстегнулась вторая босоножка.

Иван Саныч по-жабьи выпучил глаза и конвульсивно дернул руками.

И тут как раз закончили досмотр Осипа, шлепнули ему печать и выпустили на вольную территорию. Осип вышел из здания, остановился у окна и начал буравить взбаламученного Астахова насмешливым взглядом маленьких, неопределенного цвета глазок.

И вот произошло непредвиденное.

Иван Саныч протянул комиссару паспорт и почувствовал на себе взгляд его цепких оливковых глаз, узко расставленных по сторонам от длинного вислого носа; боковым зрением он выхватил соблазнительную картинку – красотка продолжает показательно застегивать босоножку, – и вдруг, облившись потом, почувствовал, как в туго обтягивающее его, Вани, ноги платье предательски начинает вгрызаться на предусмотренный женской анатомией орган.

Не в первый раз темперамент Астахова играл с ним дурную шутку.

Ваня съежился под оливковыми буравчиками француза и принял позу Венеры Милосской, стыдливо прикрывающейся от чужих взглядов (или, что еще ближе к истине, занял позицию футболиста, стоявшего в «стенке» перед пробитием опасного штрафного).

И тотчас же ему в спину метнулся жаркий басок, в котором он к собственному ужасу признал задушенный голос своего туалетного «приятеля». Того самого, что по паспорту значился как Эрик Жодле.

Или кто он там бы на самом деле?

В голосе Жодле вибрировали недоумение и гнев.

Неужели?… Неужели – обнаружил пропажу?!

Полицейский комиссар глянул в Иванов паспорт, вслух, сильно коверкая русские ФИО, произнес:

– Кхлестово-а Жо-анна Нико-ела-я… oui?

Проклиная на чем свет стоит всех блядей и потаскушек мира и конкретно декольтированную мымру в поясной юбке (черт бы побрал ее босоножки с галошами!!), Ваня судорожно вжал руки в платье, не желая обнаруживать свою мужскую сущность, и обернулся.

Прямо к нему, злобно ругаясь чистым, без примеси акцента, русским матом, размашистыми шагами приближался «туалетный француз»…

Русский мат!!

Комиссар, все так же приглядываясь к Астахову, неторопливо поставил печать, Ваня одной рукой буквально вырвал паспорт из рук парижанина, а второй подхватил свой чемодан и прошмыгнул за ограждение. Правда, при этом он отпустил руки, и его ни к месту восставший мужской орган, подпрыгнув, натянул подол платья.

Глаза комиссара и двух полицейских полезли на лоб.

Ваня припустил к двери, пользуясь замешательством представителей капиталистической законности, выскочил на улицу, а в затылок ему, ероша и поднимая дыбом волосы на голове, плашмя шмякнул сочный, как широкая русская оплеуха, вопль на русском же языке:

– Бля, да держите эту суку, уррроды!

«Сука» затравленно хлопнула дверью, «уроды» выпали из секундного ступора и рванули к двери. Быть может, они и нагнали бы путавшегося в непривычной юбке Астахова, но тут обокраденный «француз» Жодле сам испортил положение: он оттолкнул комиссара и попытался было преодолеть заграждение без всякого штампика, а когда полицейский приемом свалил его на пол и сам, не удержавшись на ногах, грузно упал на пассажира, Жодле выхватил из кобуры полицейского пистолет и дважды выстрелил в Астахова.

По ушам всех собравшихся, оторопевших от такого поворота событий, полоснул чей-то дикий визг.

Одна из пуль угодила в перекрестье алюминиевого каркаса, а вторая, рассадив стекло, ушла на вольный парижский воздух, оставив после себя дыру пулевого пробоя с разбегающимися от нее тоненькими трещинками.

– Ой, бля! – выговорил Осип, отскакивая от стены плюющегося пулями здания, а Иван Саныч подскочил к такси и, сунув шоферу сто баксов, заорал по-русски:

– Вези, еб твою мать! Осип, че ты торкаешь свой чемодан? Садись, бляха-муха!

– О дела! – промычал Моржов, вертя головой, а Настя, бросив закуренную было сигарету, первую сигарету в Париже, прошмыгнула в салон такси.

Шофер ударил по газам, по всей видимости, прекрасно поняв, что от него требуется, хотя едва ли ему приходилось бывать в переплетах, подобных настоящему: все-таки Париж – это не Медельин и не Мехико, до последней возможности нафаршированные криминалом.

Отъехав от аэропорта на несколько кварталов, он повернул голову к Ивану и проговорил скрипучим, до довольно приятным голосом, и, к немалому удивлению гостей Парижа, на чистом русском языке:

– Ну что, только из России? «Хвост» за собой привезли, да?

– А, черт… – пробормотал Иван Саныч, а Осип обрадовался:

– Енто что, ты наш, русский?

– Ага, – ответил таксист, – тут много русских. Большая диаспора, особенно в предместьях – в Сен-Дени там, ну и так далее… Куда везти-то вас?

– А вот ты сказал Сен-Дени. Вот туда, знаешь ли, и вези, – отозвался Осип.

– «Знаешь ли…» Знаю, конечно. Тут совсем близко. Смотри, – он показал в лобовое стекло, – видишь спортивный комплекс? Ну, стадион! Вон там – «Стад де Франс»!

– Это котор?

– Это где наши французов обыграли 3:2, когда Панов два гола забил? – оживился Иван Саныч, который был страстным поклонником футбола.

– Ну да, – сказал шофер. – Да куда ты смотришь? Не там вовсе. Как говорят гиды: «Стад де Франс» встречает гостей, высадившихся в аэропорту Шарль де Голль, еще в пути, – деловой скороговоркой, удачно копируя интонации профессиональных гидов, сказал таксист с коварной усмешкой. – Стадион виден и из окон электропоезда по линии номер 13, станция Saint-Denis – Porte de Paris, и тем более с шоссе. Трудно не обратить внимания на оригинальную конструкцию, напоминающую летающую тарелку: крыша-диск подвешена на стальных тросах, которые спускаются с восемнадцати мачт. В общем, видишь? – перешел на нормальный тон водила.

– Ну да!

– Ну вот, там и есть Сен-Дени.

Осип почесал в затылке, разглядывая открывшуюся его глазам панораму, и буркнул:

– Да ты, быть может, даже знаешь, коли наш, русский: Степан Семеныч Гарпагин – слыхал такого?

По строгому лицу таксиста внезапно брызнула саркастическя улыбка, при которой на его смуглом лице образовались глубокие морщины, а шея аж повисла складками, словно «жабры» у попсового отечественного певца Витаса. Таксист рассмеялся беззвучным смехом и выговорил:

– И что ж вас к этому другу человечества дернуло-то, гости дорогие?

– А родственник он, – пискляво сказал Ваня Астахов, неожиданно для себя самого обнаружив в своем голосе нотку обиды, – мой. А че «друг человечества-то»?

– Сам поймешь.

– Стало быть, ваш Париж тоже как большая деревня – все друг друга знают, – заключил Осип.

– Вот уж нет! – возразил тот. – Девять миллионов – это тебе деревня, что ли? Просто я тоже живу в Сен-Дени, там много иммигрантов, русских особенно. А в Сен-Дени Степан Семеныч – фигура известная. Кстати, вам удивительно повезло: я могу довезти вас прямо до его дома, я просто знаю, где Гарпагин живет.

– Это чем же он так известен? – язвительно спросила Настя.

– Да хотя бы тем, что, имея черт знает сколько миллионов в банках, причем, что характерно, не в трехлитровых, как у нас в России, а в швейцарских, – при всем при этом он умудряется жить если не как нищий, то, по крайней мере, как сильно стесненный в средствах человек. В одном пиджаке уже несколько лет ходит, не снимая. Зубы ему жалко вставить. Детей вообще не… а, что о нем говорить? – проскрипел водитель.

– А мы к нему в гости приехали, – разочарованно отозвался Иван Саныч.

– А вот это зря вы. Гостей он не любит. Да и сам в гости не ходит, думает, что все только и думают о том, как бы у него побольше денег выманить или просто ограбить.

– Красно-от ты говоришь для таксиста, – подозрительно сказал Осип. – Это что же такое?

Шофер засмеялся:

– А тут все просто. Я до того, как уехал во Францию, преподавал в университете. Я же доктор наук, профессор бывший.

– Каких ето наук?

– Технических.

– Ух ты! – воскликнул Осип. – Не слабо! Никогда не видел профессора. У нас был один такой – Профессором тож погоняли, да только его на распиловке бревном зашибло. Ядреное бревно-от было… кедровое.

Пока Осип болтал с водителем, Настя и «Жанна Николаевна» во все глаза смотрели в окна. «Париж, надо же – Париж,» – несколько раз повторила Дьякова, очевидно, желая втолковать самой себе, что она в самом деле попала в столицу мира. Н-да… на фоне мокроусовских индустриально-ассенизационных пейзажей контраст был особенно ярок и очевиден.

Машина ехала по дороге, с двух сторон обсаженной зеленеющими деревьями. Справа был разбит большой сквер с высоченными ажурными фонарями, а слева уже выплывала громада знаменитого собора Сен-Дени. От собора ехали недолго: машина свернула в переулок, который почему-то напомнил Осипу его собственную деревню, только со сплошь новыми двухэтажными домами и с роскошными палисадниками, в которых и возле которых ходило бессчетное количество собак с хозяевами и без оных.

Таксист остановил машину возле забора, возле которого густо разрослись яблони, вишни и особенно виноград. За почти непроницаемой зеленой стеной слабо угадывались контуры небольшого дома в глубине сада; дом сиротливо уткнул в голубое небо две ветхие башенки, в свое время, верно, неказисто скопированные с башни собора Сен-Дени. Разумеется, в пропорции один к черт знает сколько.

– Пожалуйста, – сказал шофер своим характерным скрипучим голосом. – Он живет вот здесь. Кстати, вам, кажется, скучно не будет: там какой-то шум. Наверно, опять у Семеныча денег просят, – добавил он на прощание, глядя, как Осип выгружает свой и Настин багаж. – Если что, то я живу на соседней улице, такой дом с желтым забором. Возле старой часовни.

И уехал.

* * *

– Мерзавец! Ска-а-атина!! А-а-а… бива-ют!!

Вопли летели из глубины сада один за другим.

– Уу-у-у!!

– Тэк-с, – поежившись, произнес Иван Саныч, – мы, кажется, из огня да в полымя. От одной драки уехали, к другой приехали.

– Но орут-от, кажись, по-нашенски, – бодро выговорил Осип.

– Вот это мне и не нравится!

– Вот что, – сказал Моржов, снимая очки и убирая их во внутренний карман пиджака, – ты, Настюха, покеда посиди на чумоданах, а мы с Санычем, то бишь ентой… Жабой Николавной наведаем родственничка. А то хто-то орет, как будто его, как хряка, режут. Ну-ка, Саныч!

Иван Александрович боязливо поежился, но, поймав на себе насмешливый взгляд Насти, присевшей на чемодан Моржова, выругался про себя и последовал за Осипом, чья широкая спина уже мелькала меж зеленых парижских насаждений.

Глазам гостей из России предстала следующая сцена, которую по всем характеристикам следует отнести к числу батальных.

На капоте машины лицом вниз лежал взлохмаченный мужчина, его держал за шею и за руки, заведенные за спину, волосатый здоровяк с раскормленной мордой повара-дзюдоиста и замысловатой татуировкой на руке, – а мускулистый негр с растрепанными дредлоками методично колотил бейсбольной битой по заднице незавидно загнутого к машине господина, что-то непрестанно бормоча на диком наречии, которое Осип, при всей его нелюбви к французскому языку, таковым все-таки признать не мог.

Негр, по всей видимости, бил не со всей силы, а скорее профилактически, играючи, но лохматый мужик верещал так, словно к нему применяли изощренную новорусскую пытку утюгом или паяльником. Кстати, тоже часто апробируемую на филейных частях тела.

Чуть в стороне на земле лежал еще один мужик, лысый, в засаленной и протертой на локтях джинсовой куртке, и отчаянно дергался, напоминая червяка на крючке. На его груди покоилась здоровенная ножища в прихотливой туфле с прорезями и кусочками замши по бокам. Нога и туфля принадлежали еще одному амбалу с длинными же волосами, стянутыми на затылке в косичку.

– Хороша страна Хы-ранция!.. – изумленно выдохнул Осип Моржов, прикладывая руку к плохо выбритой щеке. – Ну и пикничок по-парижски, ничаво себе. А, Саныч? – повернулся он к Астахову, прятавшему лицо в подоле своего маскировочного платья.

Трое верзил синхронно обернулись. Бейсбольная бита словно пристыла к заду господина, распятого на капоте авто. Последний завертел головой и проверещал по-французски, но с интонациями русского деревенского вора, которого застали за доением колхозной коровы-передовика:

– Да что же вы!.. Ой-ой… помогите! Вызовите по-ли-цию!!

Столь содержательная французская фраза мало чем отличается от аналогичной русской, поэтому Осип решительно шагнул вперед и, почему-то подмигнув экзекуторам, пророкотал бодрячковым голосом:

– Бонжур. Енто… я не парле… э-э-э… тут живет мусью Гарпагин. Степан Семенович. Гарпьягин… Степьян Семьенович, – добавил он, наверно, полагая, что уродование русского имени как-то поможет французам понять, что ему, Осипу Моржову, собственно, надо.

– Я Гарпагин, я и есть Гарпагин! – на чистом русском заверещал лохматый мужчина и вдруг, изловчившись, лягнул негра с бейсбольной битой в самое уязвимое для всякого мужчины место, да так, что тот с воем повалился на траву и задергал ногами, разоряясь в бессвязном вое, среди длинных звуков которого Осип и Иван Саныч, к собственному удивлению, обнаружили родную русскую речь в представительстве неопределенного артикля «бля» и галлицированного словечка «падлья-а-а»!

Без дальнейших введений и нудных церемоний знакомства волосатый амбал врезал по спине Гарпагина, а потом широко шагнул навстречу Осипу и с треском влепил свой каучуковый татуированный кулак в бульдожью щеку Осипа.

Голова гостя из России дернулась, Моржов почесал в затылке и проговорил:

– Ну чаво тебе сказать-от? А ничаво-от не скажу. Зря ты это, паря.

С этими словами Осип поднял кулак и ударил по лбу горе-француза, а именно – Николя. Незадачливый сын Степана Семеныча, почувствовав на своей черепной коробке привет с исторической родины, некоторое время буравил Моржова округлившимися глазами, а потом без предисловий свалился на траву, подломив под себя ноги.

Третий амбал, снял ногу с груди засаленного мужика, глянул на Осипа, потом перевел взгляд на Ивана, который отвел подол платья от лица и косил одним глазом, – и вдруг рванулся в сторону, как заяц, которого согнали с тропы, и, перепрыгнув через забор (два метра между прочим), бросился бежать по направлению к раздолбанному желтому «Пежо».

– Весело, – наконец выдавил Иван Саныч. – От чего уехали, к тому и приехали. Нарочно, что ли?

Степан Семеныч, кряхтя и выдавливая из себя неразборчивую мешанину из французской и русской брани, поднялся с капота «Рено» и придирчивым, несмотря на все перенесенные невзгоды, взглядом собственника окинул машину: не поцарапали ли, когда били по заднице битой.

Потом обернулся и, прищурив на Осипа глаза с таким видом, словно у него была близорукость по меньшей мере в семь диоптрий, произнес по-французски:

– Вы кто?

– Не… я по-вашему ничаво, – отозвался Моржов.

– Русские?

– А чаво ж, не видно по мне, что не хранцузы? – ответствовал тот.

– Видно… – недовольно пробурчал Степан Семеныч. – Из России?

– Нет, из Буркина-Фасо, – блеснул знанием географии Осип, а потом перешел на более обстоятельный и серьезный тон:

– Мы, можно сказать, только что с трапа самолета. Из ентого… Шарля де Голля.

– А-а-а, – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, протянул Гарпагин. – И чем обязан?

– Просто мы с вами, некоторым образом, родственники, – подал голос Иван Саныч. – Вот. Моя мама, Елена Семеновна, ваша сестра. Родная.

Степан Семеныч непонимающе посмотрел на самопровозглашенного родственника и пробормотал:

– Что-то я не расслышал… верно, не так? Э-э-э… я-то думал, что у моей сестры Лены и Астахова ее – сын, а тут оказывается – дочь. Нестыковка получается.

Астахов махнул рукой и открыл было рот, чтобы пояснить, что он женщина только по платью и загранпаспорту, что были обстоятельства, по которым он не мог выехать из России под своим настоящим именем, но Осип опередил его:

– Вот чаво, Степан Семеныч. Вас ведь так зовут-от, верно? Вы же не заставите Ваньку раздеваться и показывать свою доказательству, что он не баба? Так было нужно-от. Мы щас усе вам разъобъясним.

Гарпагин посмотрел на корчащегося на траве сына и его дружка, почесал в лохматом затылке и, согнувшись еще больше и выставив лицо с торчащим крючковатым носом и длинным подбородком, выговорил:

– Все-таки я что-то не понимаю. Не понимаю, да. А что вам нужно?

Ване Астахову почему-то стало непреодолимо смешно. Он с трудом подавил приступ хохота и отозвался еще одной классической цитатой:

– Я к вам пришел навеки поселиться. Надеюсь найти у вас приют.

Нет надобности говорить, что цитату Гарпагин не оценил. Более того, он смотрел на Ивана со все растущим подозрением, а потом вдруг гаркнул:

– Знаю я вас! Это все штучки дурацкие! Вы заодно с этим мерзавцем и ничтожеством Николя меня норовите надурить! Да только не на того напали.

И, царственным жестом простерев руку по направлению к Астахову, выговорил:

– Вон отсюда, пока я не вызвал полицию!

– Вы, кажется, уже звали полицию, – пробормотал Астахов, – только она не больно рвалась вас спасать. А вот мы вам помогли, и вы же нас гоните.

– Вот такой бонжур, ежкин кот, – ни к селу ни к городу встрял Осип.

– Я вас не знаю, – возразил Гарпагин. – Все вы, из России, бандиты и жулики. Вот вы говорите, что племянник, а выглядите, как племянница (Ваня дернул подол платья и тихо выматерился), а думаете и вообще бог весть что. Может, целите меня ограбить.

Категоричные суждения Гарпагина по понятным причинам не устроили Ивана Саныча. Он открыл было рот, чтобы возражать, и неизвестно сколько продолжались бы эти смехотворные препирательства, если в этот момент на арене, некоторым образом, боевых действий не появилось новое лицо. Точнее, личико – круглое, в меру глуповатое и немного конопатое, но в целом довольно милое.

Личико принадлежало пухленькой молодой женщине лет двадцати трех – двадцати восьми. Подобный разброс в определении возраста объяснялся телосложением девицы: она была довольно толста и являлась счастливой обладательницей внушительного бюста, мясистых покатых плеч и пышных бройлерных бедер, из-за которых иной турецкий султан решился бы перешерстить гарем, чтобы найти место для новой жемчужины.

Впрочем, у дочери Степана Семеныча Гарпагина, парижанки по рождению, была открытая русская улыбка и чуть выпуклые коровьи голубые глаза, встречающиеся у крестьянок на полотнах русских художников.

При виде ее Осип шмыгнул носом и хмыкнул.

В пухлой веснушчатой руке, похожей на плюшку с тмином, Лиз Гарпагина держала трубку радиотелефона.

– Папа, тебе звонят из Питера, – сказала она по-русски, однако же слово «папа» произнося с французским прононсом и с ударением на последний слог. – Это месье Астахов, твой компаньо… ой, Николя! – увидела она валяющего на траве окровавленного братца. – Что с тобой?

Гарпагин повернулся к ней со стремительностью, которую сложно было заподозрить в его тощем анемичном теле, и рявкнул:

– Да что ты трещишь, сорока! Чего тебе? Подождет разговор!

– Астахов? – оживился Иван Саныч. – Так это ж, поди, папаша звонит!

И он, широко шагнув, взял трубку из рук оторопевшей дочери Степана Семеныча:

– Але, папа! Ты, да? Это я, Иван! Мы уже добрались. Доехали, дошли… до ручки! Объясни, пожалуйста, дражайшему родственнику, что мы не собираемся его грабить, а то он нас чуть ли не в погромщики записал.

– Ничего удивительного, – прозвучал отчетливый голос отца. По всей видимости, Александр Ильич нисколько не был удивлен тем, что к трубке прорвался сын. – Я так чувствую, ему скучно не будет. С вами-то. Ладно, давай сюда старого скупердяя. Я ему дам расклад. Ты, Ванька, ему денег предложи после. Сразу по-другому заговорит.

– Ага.

– Ну, пригласи его к трубке…

Инцидент разрешился неожиданно быстро. Гарпагин закончил разговор с Астаховым-старшим, и на его лице плавала масляная улыбка.

Иван Саныч внутренне усмехнулся и подумал, что у его отца всегда был впечатляющий дар убеждения.

– Так бы сразу и сказали, – выговорил он. – А то у нас район опасный, все больше иммигранты живут, и русские, и арабы, и латиносы всякие. И мэр Сен-Дени – коммунистка ярая, – неизвестно к чему прибавил он. – Если вы думаете, что если пригород Парижа, так тут все тихо и гладко, так вы совершенно напрасно так думаете. Криминогенный городок, я вам скажу, этот Сен-Дени, да и Париж – баламуть редкая (вероятно, Степан Семенович скрестил русские слова «муть» и «баламут»). Негры всякие злобные, арабы. А денег сколько жрет этот город! У меня квартира в Париже, в деловом квартале Дефанс. Так я в ней не живу, сдал ее немцам из Ганновера. Дорого все.

Осипу все эти разглагольствования до чрезвычайности напомнили жалобы на жизнь в исполнении его престарелой тамбовской тетушки, а Иван Саныч просто пожал плечами и последовал в дом, воткнув взгляд в узкую сутулую спину хозяина. Лиза же Гарпагина осталась возле машины, присев на колени и помогая брату встать, непрестанно при этом причитая.

Осип пооглядывался на коленнопреклоненную пышную женщину, до каковых он был большой охотник, и пошел в дом вслед за Гарпагиным и Астаховым-младшим.