Читать книгу Война роз. Буревестник - Конн Иггульден - Страница 6

Рюбен прошел все испытания, выпавшие на долю его народа, пока брел по дороге, хромая и шатаясь из стороны в сторону. Попадавшиеся ему навстречу немытые, дурно пахнущие люди оскорбляли его, плевали в него, называли «убийцей Христа» и «богохульником». Их лица рдели от праведного гнева. Некоторые швыряли в него камни и холодную жидкую грязь, которая, ударяясь в грудь, стекала по обнаженному телу под расстегнутую рубашку.

Рюбен не обращал внимания на разъяренных горожан. Они не могли причинить ему бо́льших страданий, нежели те, что он уже пережил. Все его тело покрывали синяки и ссадины, а один глаз представлял собой багровое месиво, из которого по щеке стекала розовая струйка. Его вели по улицам Нанси, и он оставлял за собой на брусчатке кровавый след.

За месяцы мучений и тюремного заключения он утратил нечто важное. Нет, не веру в Бога. Он ни на мгновение не сомневался в том, что его врагов ждет не менее страшное наказание. Бог обязательно отыщет их и каленым железом заставит склонить головы. Он утратил веру в людей. Никто не заступился за него. Никто не замолвил за него ни единого слова во время судебных заседаний. Он был знаком по меньшей мере с десятком людей, достаточно состоятельных и влиятельных для того, чтобы добиться его освобождения, но они хранили молчание, пока распространялись все новые и новые известия о его ужасных злодеяниях. Рюбен устало качал головой. Ему не оставалось ничего иного, кроме как отдаться на милость судьбы. Ему приписывали самые бессмысленные преступления. Спрашивается, зачем человеку его положения пить вечерами кровь христианских детей, если в подвале у него хранится хорошее красное вино?

Предъявляемые ему обвинения были нелепы, и он не сомневался в том, что они будут признаны ложными. Ни один разумный человек не поверит в их правдивость. Тем не менее городские судьи скривили свои жирные губы, когда перед их взорами предстал измученный, сломанный человек. Они смотрели на него с отвращением, будто он по собственной воле стал тем жалким существом, в которое его превратили инквизиторы. Судьи в черных шапочках, преисполненные чувства удовлетворения от хорошо выполненной работы, вынесли приговор: смерть через сдирание кожи.

За время пребывания в заключении Рюбен развил в себе определенное мужество – благодаря башмаку, который тюремщики надевали ему на ногу и посредством специального приспособления сдавливали до тех пор, пока у него не начинали хрустеть и ломаться кости. Всю жизнь ему не хватало ни физической силы, ни духа для того, чтобы драться. Бог наградил его умом, с помощью которого он нажил себе богатство, и всегда втайне презирал тех, кто гордился способностью поднимать железки и размахивать ими. И все же, даже когда боль становилась невыносимой, даже когда у него срывался голос от крика, он ни в чем не сознавался. Это было упрямство, которого он прежде никогда в себе не замечал, – вероятно, являвшееся единственным доступным ему способом выразить презрение своим мучителям. Он хотел встретить смерть, демонстрируя этот еще сохранившийся обрывок гордости, словно последнюю золотую нить в изношенном плаще.

Однажды к нему в камеру пришел старший судья города Нанси, Жан Марисс, напоминавший живой труп. У носа он держал ароматический шарик с высохшими лепестками, дабы заглушить невыносимый смрад. Рюбен дерзко смотрел на него единственным сохранившимся глазом, в надежде вызвать у него чувство стыда проявлением своего человеческого достоинства. К этому времени он уже не мог говорить. Все зубы у него были выбиты, и в качестве пищи он мог принимать только жидкую овсянку, которую ему ежедневно приносили, чтобы поддерживать в нем жизнь.

– Я вижу, в нем все еще присутствует дьявольская гордость, – сказал Жан Марисс караульным.

Рюбен смотрел прямо перед собой, и глаз его горел глухой ненавистью. Он был знаком с Жаном Мариссом, как и со всеми чиновниками региона. Знание их привычек когда-то приносило ему немалую пользу, но сейчас оно не спасло его. Проститутки Нанси говорили о Мариссе, что он больше любит бить, нежели целовать. Ходил даже слух, будто одна девушка умерла после того, как провела с ним вечер. Рюбен был уверен, что жена Марисса была бы поражена, дойди этот слух до нее. Он задумался о справедливости обвинений в свой адрес, но ему не с кем было поговорить об этом, к тому же его язык уже был вырван щипцами, специально предназначенными для этой цели.

– Допрашивающие вас люди сказали мне, что вы отказываетесь сознаваться в своих грехах, – сказал Жан Марисс. – Вы слышите меня, мсье Мозель? Они говорят, что вы отказываетесь подписывать что-либо, хотя они ради этого намеренно не трогали вашу правую руку. Разве вы не понимаете, что это положит конец всему? Ваша судьба предрешена. У вас ничего не осталось. Вам не на что надеяться. Сознайтесь, и тогда, возможно, вы получите отпущение грехов. Наш Бог милостив, хотя вряд ли вы, евреи, понимаете это. Вам суждено гореть в аду за вашу ересь, но кто знает? Может быть, если вы покаетесь, сознаетесь, Он избавит вас от этой участи.

Рюбен пристально смотрел на него. У него возникло ощущение, будто он может сконцентрировать во взгляде всю свою боль и с ее помощью соскоблить с этого человека до самой кости ложь, которой тот оброс. Кожа на худом лице Марисса была сморщенной, подобно старому, пожелтевшему пергаменту. Он походил на покойника. И все же Бог не поразил его своей карающей десницей. Он выставил вперед подбородок, расценивая молчание Рюбена как вызов.

– Ваше имущество конфисковано, вы это понимаете? Ни один человек не может извлечь выгоду из союза с дьяволом. Вашей жене и вашим детям придется самим зарабатывать себе на хлеб. Вы чрезвычайно осложнили им жизнь своей тайной ворожбой. У нас имеется свидетель, добропорядочный христианин с безупречной репутацией. Вы понимаете? Вам не на что рассчитывать в этом мире. Кто позаботится о вашей семье, когда вас не станет? Неужели они продолжат страдать из-за того, что вы сделали? Небеса проливают слезы. Они проливают слезы из-за страданий невинных. Сознайтесь – и все это прекратится!

На улице Рюбен случайно задел поносившего его подмастерье. Его подвела сломанная нога. Здоровый парень тут же ударил его кулаком по лицу, из носа хлынула кровь. Он смотрел, как красные капли падают на солому и грязь, покрывавшие дорогу, ведущую к городской площади. Один из караульных заорал на подмастерье и, уперев древко копья ему в грудь, отодвинул его обратно в толпу зевак. Рюбен увидел на лице парня улыбку. Вероятно, он был доволен тем, что сможет впоследствии рассказать своим детям, как ударил еврея по лицу. Он шел, с трудом волоча ноги, временами его сознание меркло. Казалось, эта дорога никогда не кончится, и на всем протяжении пути вдоль нее стояли мужчины, женщины и дети, пришедшие посмотреть, как он будет умирать. Какой-то сорванец выставил вперед ногу, и Рюбен споткнулся об нее и со стоном упал, ударившись коленями о камни. Все его тело пронзила боль. В толпе раздался смех. Люди были довольны, что увидели хотя бы часть увлекательного представления. Зеваки, стоявшие вдоль дороги, не имели возможности дать взятку, чтобы их пропустили на площадь.

Рюбен почувствовал, как сильные руки поднимают его с земли, и ощутил при этом запах чеснока и лука, хорошо знакомый ему по тюрьме. Он попытался поблагодарить караульного за помощь, но изо рта у него вырвалось мычание.

– Ничего, дойдешь, – проворчал в ответ караульный. – Осталось совсем немного.

Рюбену вспомнилось, как Жан Марисс склонился над ним, подобно ворону, осматривающему труп в поисках годного в пищу куска плоти.

– Некоторые люди удивляются, как еврей мог заниматься магией втайне от жены и детей. Вы понимаете меня, мсье Мозель? Люди шепчутся, что жена виновна точно так же, как и муж, и что дети порочны не менее, чем отец. Они говорят, что было бы преступлением позволить им уйти от наказания. Если вы не сознаетесь, я буду вынужден посадить их в тюрьму и допросить. Вы представляете, каково им придется, мсье Мозель? Какой ужас они испытают? И все же нельзя допустить, чтобы зло пустило корни. Ростки необходимо вырвать и бросить в огонь, прежде чем ветер подхватит семена и рассеет их. Вы понимаете, мсье? Подпишите признание, и ничего этого не будет. Все кончится.

Еще год назад Рюбен посмеялся бы над подобной угрозой. Тогда у него были друзья, богатство и даже влияние. Мир представлялся ему пространством, где царит порядок, где невинных людей не бросают в тюрьму и не подвергают мучениям. Он узнал, что такое подлинное зло, в камере тюрьмы города Нанси. Надежда умерла в нем, когда искалечили его тело.

Рюбен подписал признание. Он отчетливо помнил, как тряслась его рука, выводя подпись под этой ложью, которую ему даже не захотелось читать. Жан Марисс склонился над ним, и его губы растянулись в улыбке, обнажив гнилые зубы. Он помнил теплое дыхание и почти ласковый голос судьи.

– Вы поступили правильно, мсье, – сказал Марисс. – Нет ничего постыдного в том, чтобы говорить правду. Утешайте себя этим.

Городская площадь была заполнена зеваками. Свободной оставалась лишь узкая дорожка, вдоль которой стояли караульные. Рюбен содрогнулся при виде котлов с кипящей водой, стоявших по обе стороны от эшафота. Его мучители с видимым наслаждением описали ему процедуру его казни во всех подробностях. Им очень хотелось, чтобы он знал, что его ожидает. На его кожу будут лить кипящую воду, чтобы она легче отставала от плоти, а потом ее будут сдирать лоскутами. Это будет продолжаться несколько часов, дабы его невыносимые мучения доставили удовольствие толпе. Рюбен понимал, что может не выдержать этого. Он представлял, как потеряет человеческое достоинство и превратится в вопящее животное. Он не осмеливался думать о жене и дочерях. Они не останутся брошенными на произвол судьбы, говорил он себе. Его брат наверняка позаботится о них.

Мысли о своих врагах он загонял в отдаленные уголки сознания. Он был почти уверен в том, что знает инициатора всех его бед. За несколько месяцев до его ареста герцог Рене Анжуйский занял у него огромную сумму денег под залог замка Сомюр. Первая часть долга должна была быть выплачена примерно в то самое время, когда его арестовали. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что распространение слухов – чрезвычайно легкий способ возврата долгов.

Жена Рюбена возражала против предоставления ссуды, поскольку всем было известно, что у рода Анжу нет денег. Но такой человек, как Рене Анжуйский, мог легко разорить любого человека, отказавшего ему в займе.

Взойдя на эшафот, еврей старался ничем не выдать охватившего его животного страха. Ему хотелось лишь одного – чтобы его сердце, гулко колотившееся в груди, как можно быстрее остановилось.

Палачи на эшафоте были местными жителями, получавшими за работу несколько серебряных денье в день. К счастью для Рюбена, он их не знал. Терпеть насмешки и издевательства со стороны незнакомцев было тяжело, но если бы он увидел сейчас знакомое лицо, это лишь усугубило бы его страдания. Когда его руки и ноги были крепко привязаны к деревянным столбам, толпа прихлынула ближе, чтобы рассмотреть его раны. Люди в восторге показывали на них пальцами.

Его взгляд скользнул по безумным лицам с разинутыми ртами и неожиданно остановился. Со здорового глаза спала пелена, и он увидел нависавший над площадью балкон, на котором стояла небольшая группа мужчин и женщин, наблюдавших за происходящим внизу и переговаривавшихся друг с другом. Рюбен узнал лорда Йорка прежде, чем тот встретился с ним взглядом. В его глазах явственно читался интерес. Йорк привлек внимание своей жены, и та тоже посмотрела на него через перила, прижав руку ко рту с восторженным, благоговейным трепетом, когда взорам толпы открылась его костлявая грудь.

Рюбен опустил голову, испытывая страшное унижение. Палачи сорвали с него рубашку, обнажив синяки всех мыслимых цветов, от желтых до почти черных в области ребер, сломанных ударами ног.

«Барух даян эмет»[8], – мысленно произнес Рюбен.

Толпа не услышала слов благодарности, обращенных к единственному подлинному судье. Когда первый глиняный кувшин погрузился в кипящую воду, он закрыл глаза, и палачи продемонстрировали толпе длинные ножи. Он понимал, что не сможет перенести эти мучения, но и не сможет умереть до тех пор, пока они не позволят ему это сделать.

В Портсмуте, одном из крупнейших портов королевства, стоял несмолкаемый крик уличных торговцев и царила деловая суета. Прежде чем начать конфиденциальный разговор, Дерри Брюер настоял на том, чтобы постоялый двор покинули все посетители, постояльцы и слуги. На улице он выставил трех караульных весьма угрожающего вида, которые преграждали доступ в здание недовольным посетителям, не успевшим допить свое пиво.

Дерри подошел к стойке бара, налил пинту пенящегося портера в оловянную кружку и поднял ее в шутливом тосте, садясь на скамью. Лорд Саффолк налил воды из стоявшего на столе кувшина, выпил и наполнил кубок вновь, причмокнув губами. Не спуская с него глаз, Дерри вытащил из-за спины сумку, порылся в ней и достал свиток пергамента с восковой печатью, перевязанный золотой ленточкой.

– Похоже, папа готов дать разрешение, Уильям. Я удивляюсь, зачем духовному лицу ящик серебра, который мы отослали ему, но, может быть, это серебро будет израсходовано на нужды бедных, как ты думаешь?

Саффолк не удостоил его ответом. Он выпил еще воды, чтобы избавиться от привкуса морской соли во рту. Последние шесть месяцев он путешествовал между Англией и Францией так часто, что портсмутские докеры приветствовали его, называя по имени и снимая шляпы. Он смертельно устал от переговоров на двух языках. Свиток в руках Дерри возвещал о неизбежном и скором возвращении в реальность.

– И никаких поздравлений? – весело спросил Дерри. – Никакого «прекрасно сделано, Дерри»? Ты разочаровываешь меня, Уильям Поль. Немногие смогли бы добиться подобного в столь короткий срок, а я смог, разве нет? Французы искали лис, а нашли невинных цыплят, как мы и хотели. Свадьба уже точно состоится, и нам остается лишь, будто между прочим, довести до сведения англичан, живущих в Анжу и Мэне, что корона более не нуждается в их службе. Другими словами, что им пора убираться оттуда.

Саффолк поморщился. Ему было неприятно слышать это. Англичане в Анжу и Мэне вовсю торговали и управляли огромными земельными владениями. Все они – от могущественных и влиятельных лордов до последних подмастерьев – вознегодуют, когда французы начнут выпроваживать их с этих земель.

– Существует один маленький деликатный вопрос, Уильям, который я не решаюсь поднять перед лордом, занимающим столь высокое положение, как ты.

– В чем дело, Дерри? – недовольно спросил Саффолк, уставший от всевозможных манипуляций и игр. Его кубок был опять пуст, но в кувшине вода уже кончилась. Дерри не спеша потягивал портер, не проявляя намерения пополнить содержимое своей кружки.

– Они просят, чтобы церемония бракосочетания состоялась в кафедральном соборе в Туре, вот в чем дело. А еще дело в том, что это территория, которую французская армия готова занять в обмен на перемирие. Я ни в коем случае не позволю Генриху ехать туда, Уильям.

– Ты не позволишь ему? – Саффолк удивленно поднял брови.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Они заманят его в церковь, а потом не выпустят, можешь не сомневаться.

– Так предложи другое место – например Кале. Уж если там он не будет в безопасности, он не будет в безопасности и в Англии.

– Ты не просто так возил письма туда-сюда все это время, Уильям Поль. Они ни за что не согласятся на Кале, где весь их двор окажется в окружении английской армии. Это место для них неприемлемо по той же самой причине, по какой для нас неприемлем Тур. Поверь, в голове у меня кое-что имеется, Уильям. Я пытался настаивать, но они уперлись, и ни в какую. Но о каком бы месте свадьбы мы с ними ни договорились, существует и другая проблема. Нельзя допустить, чтобы наш Генрих разговаривал с французским королем. Одна короткая беседа с агнцем, и они загудят в боевые трубы, с алчностью глядя через Ла-Манш.

– Да, это действительно проблема. И в Туре, и в Кале. Я не понимаю… неужели нельзя найти нейтральное место где-нибудь на полпути между двумя странами?

Дерри бросил на лорда взгляд, в котором сквозило презрение.

– Какая жалость, что я не обладал твоим замечательным умом, когда потел над картами, пытаясь найти как раз такое место. Видишь ли, Уильям. Есть английская территория и французская территория. Ничейной территории между ними нет. Либо они уступают нам, либо мы им. Иначе ничего не получится, и не будет ни свадьбы, ни перемирия. И мы к тому же еще не решили, как заставить молчать агнца во время церемонии. Ты думаешь, он согласится держать рот на замке, Уильям? Или же он заявит им, что собственными руками каждую ночь удерживает их корабли? Как ты считаешь?

Уильям увидел на лице Дерри улыбку, хотя тот фактически признался, что его многомесячные труды были готовы пойти прахом.

– У тебя есть решение, – сказал он. – Не так ли?

Брюер поднял наконец свою кружку и долго пил, не отрываясь, пока не осушил ее и не поставил с тяжелым вздохом на стол.

– Хорошее пиво. Да, у меня есть ответ на твои молитвы, Уильям Поль. Или, может быть, ответ на молитвы короля. Он женится в Туре. И при этом не будет там присутствовать.

– Что? Не говори загадками, Дерри. – Лорд увидел, как у его собеседника в глазах вспыхнули холодные огоньки.

– Я не люблю, когда во мне сомневаются, Уильям Поль. Говорю тебе, у меня есть ответ, и в Англии не найдется трех человек, которые смогли бы проложить путь в клубах тумана, которым нас окутали французы. Тебе известно, насколько они уверены в своем превосходстве. Никак не могут поверить в то, что постоянно терпят от нас поражения. Нужно обладать немалым высокомерием, чтобы столь продолжительное время не замечать очевидные факты. Каким-то образом им удается это. Не спрашивай меня как.

Он заметил недоуменное выражение на лице лорда Саффолка.

– У тебя слишком добрая душа для всего этого, Уильям, и это мне в тебе нравится. Но для того, чтобы взять верх над этими содомитами, нужно иметь змеиное жало. Мы согласимся на бракосочетание в Туре, но наш маленький агнец заболеет в последний момент, когда уже будет поздно отменять церемонию. Деваться им будет некуда. Вместо Генриха в Тур поедешь ты, Уильям, чтобы обменяться кольцами и принести брачный обет. Ты женишься на маленькой Маргарите от его имени.

– Нет, – твердо произнес Саффолк. – Я уже женат! Разве подобный брак может быть законным? Мне сорок семь лет, Дерри, и я женат!

– Да, ты говорил. Жаль, что я не учел этого. Говоря откровенно, Уильям, я не думаю, что у тебя куриные мозги. Это ведь не более чем представление. Ты выступишь в роли Генриха во время церемонии в Туре, а настоящая свадьба состоится в Англии, после того, как Маргарита благополучно доберется сюда. Все законно. Им придется приехать на свадебный банкет туда, куда мы им укажем. У них не будет выбора.

– Кто-то должен будет сообщить об этом девушке, – сказал Уильям.

– Нет, этого мы делать не будем. Если ей скажут об этом до дня свадьбы, у французского короля будет время ее отменить. Теперь слушай, Уильям. Мы усадили этого позолоченного петуха за стол переговоров, и теперь я не позволю ему пойти на попятную. Это единственный способ. Они все узнают в день свадьбы, и церемония пройдет с твоим участием. Разве это не повод нарушить один раз зарок и выпить пива, Уильям? Здесь готовят прекрасные почки. Давай поднимем тост за твою вторую свадьбу, Уильям Поль. Неужели твоя душа не поет, словно жаворонок, при мысли о ней? Моя определенно поет.