Читать книгу Замок Шамбла - Констан Геру - Страница 4

Графиня не нашла в себе сил возражать. Эти резкие и откровенные слова о том, о чем она едва осмеливалась подумать, привели ее в ужас. От волнения у нее закружилась голова.

Служанка продолжала:

– Этот день, давно ожидаемый всеми, и им и вами, настал. Для него пришел час рискнуть своей головой, а для вас это шанс воплотить в жизнь великую надежду, которую столь давно и трепетно лелеет госпожа Теодора, словом…

– Довольно, довольно! – перебила графиня, закрыв рукой рот горничной и бросая направо и налево испуганные взгляды.

– О, – продолжала Мари Будон тихим, но энергичным тоном, – вам уже нельзя отступать, надо идти до конца, иначе все погибнет. Я знаю Жака Бессона так же хорошо, как знаю Арзака. Пастуха мы заманили посредством алчности и крепко держим его, клянусь вам. Теперь вы должны заманить Жака, и если вы и госпожа Теодора решитесь на это, то я вам за него ручаюсь. Он сделает что прикажете, а потом… никакие палачи на свете не вырвут у него ни слова.

Наступила короткая пауза, после чего графиня, пристально глядя на Мари, серьезно спросила:

– Кто же тот человек, что не дрогнет перед лицом смерти?

– Этот человек – Жак, – резко ответила служанка. – Но с условием: одно за другое.

Вновь наступило долгое молчание, во время которого на лице графини поочередно отразились все боровшиеся в ней чувства. Наконец она наклонилась к уху Мари Будон и прошептала дрожащим голосом:

– Пойди и поговори с ним.

– Я могу сказать все, что захочу?

– Все, – ответила графиня.

Потом, отпустив служанку, она вернулась в гостиную. Когда графиня заняла свое место за карточным столом между аббатами Карталем и Друэ, лицо ее, недавно столь суровое, пылавшее огнем низменных страстей, вновь приняло выражение кроткого благодушия, по которому о ней и судили в свете. Выражение это становилось еще более постным и благочестивым в присутствии духовных лиц или набожных особ. Прерванную партию продолжили, но, несмотря на свою энергичную натуру, графиня де Шамбла, сильно взволнованная принятым ею решением и мрачными картинами, встававшими перед ее бурным воображением, не могла преодолеть своего волнения и часто допускала промахи в игре. Она сама заметила это и, играя роль набожной лицемерки, нашла способ извлечь пользу из того, что могло бы бросить хоть малейшую тень на ее безупречную репутацию.

– Извините, господин аббат, – сказала она своему партнеру, – но я должна признаться, что теперь совсем не думаю об игре.

– Откровенно говоря, – ответил аббат Карталь, – я приметил, что ваше сиятельство заняты своими мыслями.

– Да, господин аббат, я занята одной мыслью, или, лучше сказать, угрызениями совести, которые преследуют меня с самого утра.

– Угрызениями совести? Не может быть, графиня! – воскликнул аббат Карталь с сомнением, очень лестным для графини.

– Да, господин аббат, именно так, – продолжала графиня. – Проезжая сегодня утром мимо богадельни, я приметила бедную женщину, очень плохо одетую, и тогда мне стало стыдно, что я одета в шелка и бархат, между тем как эта согбенная от старости несчастная мерзнет на холодном ветру. Я думала об этом целый день и нашла только одно средство успокоить свою совесть – попросить вас как попечителя этой богадельни принять для этих несчастных пятьсот франков, которые я наверняка истратила бы на пустяки, на какие-нибудь наряды, и которые там будут употреблены более достойным образом.

Сначала оба аббата приняли эти слова с восторженным молчанием, потом начали восхвалять благотворительность и набожность графини де Шамбла, которая прекратила их восторженные речи, объявив, что она и слышать не хочет о таком пустяке. После этого все снова принялись за игру, которая уже не прерывалась до десяти часов. Ровно в десять, по неизменному обычаю, аббаты встали и простились с дамами.

– Извините, – обратилась графиня к аббату Карталю, – я должна пятьсот франков для больницы, и именно здесь уместны слова: «Кто платит свои долги, тот становится богаче».

– Что же вам беспокоиться, графиня, – ответил аббат, – будет время и завтра.

– Нет, – сказала графиня с улыбкой, исполненной доброты. – Помощь старикам нужно оказать как можно скорее, они ведь так бедны! Притом, признаться, я не заснула бы, если бы вы ушли без этих денег, следовательно, я из чистого эгоизма желаю отдать их вам именно сегодня.

Тотчас встав, она открыла свое бюро, вынула оттуда билет в пятьсот франков и отдала его аббату Карталю. Оба аббата ушли, проникнутые умилением. Услышав, как заперли дверь на улицу, графиня подбежала к окну и прислушалась. Стояла вечерняя тишина, и она смогла уловить несколько фраз, которыми обменялись священники.

– Какая небесная душа!

– Какая щедрая благотворительность!

– Какая набожность! Какая живая вера!

– Ах, это благородная и праведная женщина!

Они все дальше уходили от дома, поэтому и графиня не слышала ничего, кроме смутного говора.

– Хорошо! – прошептала она. – Вот пятьсот франков, очень выгодно помещенных.

Оба аббата с трудом узнали бы ее, когда она произносила эти слова: ее лицо вдруг совершенно преобразилось, и они напрасно пытались бы найти в нем хоть малейший след той кротости, которая всегда так глубоко трогала аббатов и набожных особ. Мари Будон в это время сидела в комнате Жака Бессона, исполняя свое трудное поручение. Он лежал, еще не вполне поправившись после оспы, обезобразившей его лицо. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста и крепкого телосложения, с лицом серьезным, холодно-решительным, с довольно правильными чертами, несмотря на следы оспы, от которой распухли его губы. Волосы и глаза у него были черные, взгляд прямой, спокойный и рассудительный. Его бледное, исхудалое лицо просияло, когда вошла горничная.

– Спасибо, Мари, что пришли, – сказал он. – Как любезно с вашей стороны навестить больного, не боясь заразиться самой. Как здоровье дам? – тотчас добавил он, но уже другим тоном.

Мари Будон села возле кровати и, глядя прямо ему в глаза, сказала:

– Дамы прислали меня узнать о вашем здоровье.

– О, как они добры! – воскликнул Жак. Его бледное лицо покраснело от удовольствия.

– Их доброта этим не ограничится, – продолжала служанка.

– Чего же более я могу желать? – спросил больной.

– Я вам скажу, хотя вы это знаете лучше меня.

– Вы?! – произнес Жак с ужасом.

– Да, я, Жак, – сказала она. – Я, потому что однажды, когда вы не знали, что я здесь, я слышала, как вы отвечали Арзаку, который вас спрашивал, о чем вы думаете: «Я думаю, что пас свиней в Шамбла, а скоро стану там хозяином».

– Вы слышали это? – пролепетал Жак дрожащим голосом.

– Не одна я слышала это, – заметила Мари Будон с улыбкой, заставившей больного задрожать.

– Святая Дева! – с тоской воскликнул он. – Кто же еще?..

Договорить он не смог. Устремив глаза на Мари, Жак ждал ее ответа.

– Ну да, – произнесла она после некоторого молчания, – вы угадали – это она.

– Госпожа Теодора! – вскрикнул Жак, опустив голову на подушки.

Потом он прошептал, дрожа всем телом, словно в лихорадке:

– Господи Иисусе Христе! Что же она должна была подумать?

– Я вам скажу и это, Жак.

Наступило минутное молчание, во время которого слышалось громкое и прерывистое дыхание больного, который, по-видимому, задыхался.

– Вам тяжело, Жак? – спросила его Мари Будон.

– Это вы заставляете меня умирать от нетерпения и тоски, Мари, – ответил Жак глухим голосом. – Что подумала она? Говорите… говорите же, если вы знаете!

– Она подумала, что вы любите ее и осмеливаетесь надеяться быть любимым ею.

– Никогда! Никогда я и помыслить не мог о подобной дерзости! – вскрикнул Жак вне себя.

– Она еще подумала, что ваша любовь из тех, которой не страшны никакие препоны, которая не остановится ни перед чем, даже перед мыслью о преступлении, ради того, чтобы сделаться хозяином Шамбла и обладать ею.

– О преступлении? – пролепетал больной, пристально глядя на Мари.

– Как же вы можете сделаться хозяином Шамбла, если не через брак с госпожой Теодорой? А каким образом вы сможете жениться на госпоже Теодоре, если оставите его в живых? Итак, хотите владеть поместьем Шамбла? Вы сказали это во всеуслышание, а сами тайно замышляете избавиться от владельца Шамбла. Вы и это сказали, только шепотом и одному себе.

Жак Бессон молчал: он был поражен. Служанка продолжала:

– Я угадала это в ваших словах, и госпожа Теодора также это поняла.

– Но ведь тогда она должна меня до смерти бояться! – вскрикнул Жак. – Однако она ошибается, она дурно судит обо мне, я никогда не думал об убийстве!

– Что же значили ваши слова? – с изумлением спросила Мари Будон.

– Я просто фантазировал, высказал довольно сильное желание, которое и могло бы навести меня на мысли об убийстве. Но чтобы на самом деле решиться на такое… Нет, я никогда не смог бы… Нет, никогда! Скажите это госпоже Теодоре!

Мари Будон пожала плечами и, глядя на больного с презрительным состраданием, сказала:

– А я-то считала вас мужчиной, Жак.

– Но… – удивленно пробормотал Жак.

– Довольно! – презрительно перебила служанка. – Я поговорю с госпожой Теодорой, если вы этого хотите, и вот что я ей скажу: «Этот Жак Бессон, человек, любовь которого вас восхищала, а не оскорбляла, этот крестьянин, которого вы считали храбрым и великодушным, преданность которого произвела на вас такое сильное впечатление, оказался трусом. Вы думали, что он готов на все, чтобы стать достойным вас и избавить вас от ненавистного мужа, – но вы жестоко ошиблись в этом человеке, и то, что вы принимали за сильную страсть, способную на все, чтобы обладать вами, было лишь робким и слабым желанием, мгновенно угасшим перед первым же серьезным препятствием».