Читать книгу Жемчужина у моря - Константин Алексеевич Чубич - Страница 14

Тут его взгляд остановился на троллейбусной остановке метрах в тридцати от кафе. По ней в одиночестве прохаживался невысокого роста пролетарий в выцветшей тельняшке, с авоськой в руках. Пролетарий не вдохновлял, и из него даже фарша не получалось, разве что – суповой набор. В этот момент возмутитель спокойствия увидел вдалеке приближающийся троллейбус.

Идея – дерзкая и феноменальная, ворвалась в душу артиста, отразив в ней сюжет, который, при благополучном стечении обстоятельств, мог вызвать фурор среди подопечных. Иное, однако, развитие событий не исключало позора, когда ему пришлось бы уйти по-английски – не попрощавшись.

«Сейчас я устрою небольшой инсценированный спектакль! – утробно ревел артист, с трудом сдерживая ураган эмоций, пытающихся обрушиться на плечи благодарных потребителей его неуёмного темперамента. – Актёры – по ходу пьесы! Декорации – естественные! Сценарист, режиссёр-постановщик, директор и даже слова автора – всё это в одном лице, в лице великого мастера словесной импровизации, то есть – в моём, – вновь возопила душа неугомонного гастролёра. – Возможно, придётся совмещать ещё и должность кассира», – с ужасом заметила она.

Мысли его на мгновение унеслись куда-то в пространство, но, не утруждаясь бесплодным витанием в облаках, вернулись на побережье, в кафе на пляже «Аркадия».

«Это первый спектакль в истории человечества, – замахнулась душа на всю историю цивилизации, – когда оплата будет производиться после просмотра! Вход свободный! Цены ниже рыночных! Я разрушу веками сложившиеся стереотипы в драматургии! Альтернативы не будет! Сия постановка – революция в театральной деятельности, первый шаг к демократии в культуре! Долой бюрократию с театральных подмостков! Долой цензуру и критику!» – не на шутку разошлась душа артиста, одновременно потешая «детишек» очередной байкой про гаишников.

«Театр – народу! – скандировала она. – Сегодня – художественная самодеятельность, завтра – профессиональные трупы!» – душа под влиянием рождённой от непорочного зачатия метафоры хихикнула, отразившись на губах артиста. Добродушная неотразимая улыбка вновь была подарена похотливой публике.

Меж тем артист, уподобившись самому Господу, с подъятыми вверх перстами, с прискорбием возглашал:

– Дорогие узники социализма! Братья и сёстры! Товарищи православные!

Отнесённые к товарищам православные, охотно признавшие в себе узников социализма, глупо улыбались, не ведая о том, что на долгие годы им предстоит стать узниками демонократии, когда, прежде чем открыть рот, необходимо будет получить на это санкцию от своих узурпаторов.

– Станишники, друзья! – продолжал Жульдя-Бандя. – Сейчас театр юного зрителя представит на ваш ссут… – он намеренно выделил двойное «с» и, сделав вид, что не понимает причины смеха, продолжал, – драматическую трагикомедию в трёх, а возможно, и в четырёх действиях, под названием «Никто не хотел умирать».

Действующие лица и исполнители: водитель троллейбуса – инициалы уточняются. Прохожий – прохожий, как говорится, он и в Африке прохожий. Текст автора – Сухово-Кобылин-младший, – Жульдя-Бандя обозначил себя рукой. – Жорж Брониславович. Можно просто – Жорик. И, наконец, главное действующее лицо, – на этот раз он ткнул указательным пальцем в солнечное сплетение, для пущей важности, по-унтерофицерски, слегка склонив, вскинул голову, – ваш покорный слуга.

Итак, действие происходит на берегу самого чёрного в мире моря, – артист, дабы убедить в этом сомневающихся, распростёр объятия в сторону огромной, до самой Турции, лужи. – Издалека слышен грохот приближающегося обоза.

Жульдя-Бандя сопроводил сказанное движением руки, теперь уже указывая на движущийся к месту события и предстоящей драмы неодушевлённый предмет, начинающий принимать ясные очертания троллейбуса.

Мужичок в выгоревшей тельняшке, в бескозырке с оторванной ленточкой и солдатских сапогах с полуобрезаными голенищами, коему, по коварному замыслу артиста, предстояло стать одним из главных героев трагикомедии «Никто не хотел умирать», ничего не подозревая, миролюбиво болтал авоськой. Он болтал авоськой, как болтал бы всякий, дожидающийся троллейбуса, как, впрочем, и автобуса, трамвая или жены из отдела кожгалантереи супермаркета.

Жульдя-Бандя, перекрестив указательным пальцем рот, с тем чтобы придать интригующей загадочности предстоящей драме, громким шёпотом возвестил:

– Это присказка велася, вот и сказка началася (П. Ершов).

Палец угрожающе вознёсся вверх, с тем, чтобы никто не посмел помешать течению сюжетной линии.

Конферансье подошёл к ничего не подозревающему толстяку. Наполнил рюмку его же коньяком. Чокнувшись с гладким глянцевым лбом, залпом выпил содержимое, демонстративно занюхав «языком» голубого в косую белую полоску галстука потерпевшего.

«Детишки» позволили себе рассмеяться, но приближение троллейбуса ограничивало время на веселье, поскольку сценарий, как музыкальная партитура, был расписан по секундам.

Артист продолжал:

– У старинушки три сына. Старший – умный был детина (П. Ершов), – он с материнской нежностью погладил блестящую лысину толстяка, с отвращением мачехи поцеловав в темечко. Слово детина удачно гармонировало с его комплекцией, что вызвало смех присутствующих.

Затейник подошёл к юноше, внешность которого располагала к цитате – «первый парень на деревне».

– Средний сын – и так и сяк, – он сделал равнодушное, как у дежурного по вокзалу лицо, опустил руки, разведя в сторону, как еврей, отчаявшийся вдолбить непутёвому отроку таблицу приумножения.

Затем Жульдя-Бандя изобразил нечто, претендующее на пируэт. Вскинул руки в направлении ничего не подозревающего, мирно прохаживающегося по остановке с авоськой в руках отставного морского волка.

Все дружно вперились в покорителя морей и океанов, теряясь в догадках: актёр это или жертва коварного розыгрыша?

– И всё несчастный тосковал, бродя по берегам Дуная (А. Пушкин)! – щедро перепеленал прозу в поэтическое покрывало артист. – Гудбай, май лав, гудбай.

Жульдя-Бандя, сделав питомцам гучкой, зайцем сиганул за ограждение, оставив на лицах симпатизирующих ему «малышей» немой вопрос и удивление по поводу его внезапного исчезновения. Тем временем механическая «утятница», замедляя ход, приблизилась к конечной остановке, с которой, собственно, начинался маршрут.

Троллейбус остановился. Водитель, уставший от осточертевших пассажиров, закурил, пуская дым в открытое боковое окошко.

Артист обошёл троллейбус со стороны водителя. По-хозяйски, уверенным движением натянул на себя вожжи, обесточив транспорт. Держа в руках поводья, махнул рукой отставному мореману, у задней двери ожидавшему посадки.

Мужичок, не сомневаясь нисколько в том, что перед ним водитель троллейбуса, безропотно и даже с желанием взялся помочь, обрадовавшись случаю принести пользу общественному транспорту в целом и троллейбусному в частности. Он, гремя бутылками, покорно затрусил на помощь и со знанием дела перехватил вожжи, чрезмерно гордясь своей востребованностью.

Лже-водитель, дав указание – держать до тех пор, пока не будет устранена течь в радиаторе, отсутствующем, к слову сказать, на троллейбусе, деловито стукнув рукой по запасному баллону, так же загадочно исчез, как и появился.

Он нашёл питомцев веселыми, заворожёнными и азартными, в ожидании многообещающей развязки. В это время водитель троллейбуса, согласно незыблемому и нерушимому графику движения, попытался тронуться, на что машина ответила категорическим отказом.

Он щёлкнул пальцем по безмолвному щитку приборов и, посчитав, что причиной этому – обрыв на линии, принялся перелистывать новомодный «Плейбой», который контрабандно доставляли в Одессу туристические теплоходы из-за границы.

Жульдя-Бандя продолжил очередной, второй акт спектакля «Никто не хотел умирать». Он жестом сконцентрировал внимание «детишек» на черноморце-любителе, как красное знамя, охраняющем вверенные ему вожжи:

– Всегда восторженный герой готов был жертвовать собой (А. Пушкин)!

В кафе почувствовалось оживление, поскольку продолжение сюжета вырисовывалось, даже у посетителей с низким уровнем воображения.

Водитель же, перелистывая странички эротического журнала, обнаружил, что навстречу движется троллейбус. Это исключало аварию на линии. Заподозрив в этом признаки диверсии, он решил обойти своего кормильца.

Наблюдая за тем, как шофёр вышел из машины, артист изобразил крадущегося по чужому саду вора, делая осторожные, словно по засохшей навозной жиже, шаги.

– Нетерпеливо он идёт, куда зловещий след ведёт (А. Пушкин)! – прокомментировал он.

Водитель троллейбуса, увидев мужичка, на руки которого были намотаны вожжи, оторопел, как оторопел бы внезапно вернувшийся из командировки муж, заставший любовника своей благоверной в собственной «усыпальнице».

Тот оторопел в большей степени от того, что quasi-моряк как ни в чём не бывало, с проникновением воркующего кенара насвистывал: «Это было в городе Одесса, много там блатных и фраеров…»

Единственным желанием шофера на тот момент было задушить вредителя свисающим концом вожжей. Он взорвался, как Везувий, обрушив все свои знания русского народного на голову без вины виноватого гражданина.

– Царь со гневом закричал и ногами застучал (П. Ершов)! – уверенно поспевал за событиями артист.

Водитель троллейбуса же, будто не желая отступления от прозвучавшего комментария, затопал ногами, помогая при этом верхними конечностями.

Смех взрывной волной вырвался за пределы летнего кафе.

– Не вынесла душа шофёра позора мелочных обид (М. Лермонтов)! – Жульдя-Бандя изобразил мелочную обиду, хотя на лице водителя отчётливо вырисовывалась обида, которую назвать мелочной было бы крайне невежливо.

Жестикулируя руками, он безжалостно сотрясал воздух отборным матом, выражая презрение к матросам как военного, так и гражданского флота.

– И вдруг с отчаянной тоской потряс он в воздухе рукой (Д. Байрон), – продолжал свой режиссёрский дебют заезжий арлекин, с не меньшим отчаянием и злобой сотрясая, для эффекта, обеими руками. – Но гневаться напрасно он изволит (И. Крылов)! – он отрицательно потикал вооружённой указательным пальцем правой рукой.

«Детишки», разрываясь на части, выхватывали самое интересное по обе стороны импровизированной сцены, предпочитая всё же троллейбусную остановку, где события были более скоротечными, красочными, интригующими и завораживающими.

Любопытная бойкая старуха, пожелавшая стать первой живой свидетельницей переговоров на низшем уровне, проворно выпрыгнула из троллейбуса, дав повод к рождению очередной поэтической строфы:

– На встречу бедного певца спрыгнула Оленька с крыльца (А. Пушкин).

К месту происшествия, в чём не было ничего удивительного, стали стягиваться ротозеи и простые граждане, жаждущие хлеба и зрелищ.

Оленька, с тем чтобы выступить в качестве генерального свидетеля, приблизилась на расстояние, ближе которого находиться было уже небезопасно.

Артист же, как хамелеон, ловко маневрируя эмоциями, старался отобразить происходящее на троллейбусной остановке. Лицо его: то улыбалось, то смеялось, то злилось, то было грустным, то очень грустным, то безнадёжно грустным.

А тем временем – незаслуженно униженный и оскорблённый отставной покоритель морей и океанов оправился и нанёс контрудар в виде лёгкого морального ранения. Он выразил личное презрение водителям всего общественного городского транспорта и троллейбусного в частности, обозвав их «мудаками солёными».

Водитель троллейбуса с этим был категорически не согласен хотя бы потому, что прилагательное в большей степени подходило к представителям морской профессии, о чём он в доступной форме пытался разъяснить.

– В долгом времени аль вскоре приключилось ему горе (П. Ершов)! – предвосхитил события массовик-затейник, хотя в том, что горя не избежать, не сомневались даже самые отъявленные оптимисты.

Словарный запас противоборствующих сторон быстро иссяк, к тому же моральные увечья не возымели должного эффекта. Противники стали попеременно хлопать друг дружку ладонями по плечам. Диалог, в котором дипломатические формы общения были напрочь истреблены, переходил в поединок.

Бой без правил обещал быть многораундовым. Появились первые сочувствующие, в основной своей массе «болеющие» за своих, то есть – за моряков-черноморцев.

– При свете трепетном луны сразились витязи жестоко (А. Пушкин)! – слегка приврал артист, поскольку трепетный свет луны заменяли, пожалуй, не менее трепетные лучи солнца.

Бесконечное стучание по плечам и предплечьям выявить победителя турнира не могло, и оказавшийся не робкого десятка отставной мореман, в попытке деморализовать противника, ухватил его за пышную шевелюру.

– Схватив врага за мягкие власы, он сзади гнёт могучею рукою (А. Пушкин)! – Жульдя-Бандя артистично продублировал действия морского волка. В это время шофёр, вывернувшись, нанёс удар в грудь сопернику:

– Не согласился ни один на землю бросить карабин (Д. Байрон)!

Мореман, отброшенный мощным ударом, в мгновение оправился и со злостью, с коей ревнивый муж кидается на любовника жены, ринулся в атаку.

– Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою (А. Пушкин)! – артист сопроводил сие, тикая рукою.

Морской волк, понимая, что без хитрости одолеть водителя троллейбуса не удастся, изловчившись, ударом головы в пах сбил его с ног. Тот отлетел метра на два. Схватившись от боли за живот, простонал:

– Сука!

Жульдя-Бандя голосом, полным отчаяния, трагизма и сочувствия, запел:

– И боец мо-ло-дой вдруг поник го-ло-вой – комсомольское сердце пробито (А. Александров, Н. Кооль)!

Жульдя-Бандя, обнаружив на слезницах толстяка стеклянную наволочь, подошёл к нему, сочувственно наклонился. Голубым, в косую белую полоску галстуком стал вытирать слёзы на его ожиревших щеках. Потом, обняв по-отечески, молвил, окинув взором похотливую публику:

– Из голубых его очей бежали слёзы как ручей (Д. Байрон)!

Очередная волна смеха, разверзая пространство, прокатилась по восточной части пляжа «Аркадия». Блистательный напор темперамента конферансье обезоружил всех, даже малыша в матросской форме, который смеялся, взирая на свою хохочущую маму.

Некоторые из присутствующих – скромные и стеснительные по жизни, со стороны не узнали бы себя, но сейчас, сбросив вековую паранджу благочестия и приличия, барахтались на стульях, раскрасневшиеся и обмякшие от смеха, пребывая будто в состоянии наркотической эйфории.

Радость от великолепно срежиссированного и поставленного дебютного спектакля переполняла сердце бродячего шарлатана, и он всем, включая, мягко говоря, не очень молодых «девчушек», позволял себя любить.

Происходящие на автобусной остановке, меняющиеся с каждой секундой события требовали постоянной концентрации, с тем, чтобы не нанести урона постановке великой трагикомедии «Никто не хотел умирать».

Артист снова обратил перста на троллейбусную остановку, на которой тело шофёра было «предано земле»:

– И долго пленник молодой лежал в забвении тяжёлом (А. Пушкин)!

Между тем водитель, несколько оправившись от ошеломляющего удара черноморца, стал потихоньку приходить в себя.

– Несчастный тихо поднялся, с трудом обводит слабый взор (А. Пушкин), – конферансье слабым, полным отчаянья и безнадёги взором обвёл питомцев.

Несчастный, действительно поднявшийся с трудом, воспрял духом и с такой неистовой яростью бросился на неприятеля, что тот едва успел привести в действие свою стеклянную «артиллерию».

– Тут вообще началось, не опишешь в словах, и откуда взялось столько силы в руках, – рычал голосом Высоцкого артист.

Морской волк, защищаясь, стал махать авоськой перед самым носом нападавшего, в надежде отразить наступление. Противник, успешно уклоняясь от ударов, всё же пытался прорвать оборону. Мореман тем временем замахнулся авоськой сверху вниз и, влекомый силой инерции, покачнулся вперёд.

Удар пришёлся по железобетонному парапету, на котором тотчас организовалось кровавое пятно. Звон битого стекла был отчётливо слышен в кафе, отчего на стороне моремана оказались воздерживающиеся, поскольку тот перешёл в ранг пострадавших, теперь уже и материально.

– И упали из-под мышек две больших и пять малышек! (В. Высоцкий) – незамедлительно отреагировал конферансье.

Битое стекло в авоське стало грозным оружием в руках взбешённого морского дьявола, и он, размахивая ею, как булавой, ринулся в контрнаступление, погнавшись за обратившимся в бегство противником.

– За ним повсюду всадник медный с тяжёлым топором скакал (А Пушкин)! – отобразил событие конферансье.

Тут к месту происшествия, истеричным воем сирены сотрясая атмосферу, пришвартовался жёлтый милицейский уазик.

Из машины вывалились трое дюжих молодца. Они повалили наземь вооружённого авоськой с битым стеклом черноморца, поскольку его действия очерняли советскую социалистическую действительность.

– Навалились гурьбой, стали руки вязать, а потом уже все позабавились! (В. Высоцкий) – продолжал прямую трансляцию артист.

Обезоруженного возмутителя спокойствия зафиксировали наручниками и беспардонно запихнули в уазик, куда нырнула Оленька, дабы снять с невиновного чёрное пятно обвинения.

Комментарий не заставил себя ждать:

– И наш герой на много-много дней прощается с Испанией своей (Д. Байрон)!

Жульдя-Бандя взмахом руки вновь обратил взоры «детишек» на попавшего в жернова правосудия моремана, не забыв при этом состроить печальную мину:

– Уселись, и возок почтенный, скользя, ползёт за ворота (А. Пушкин).

Помахав рукой в сторону удаляющегося милицейского «возка», запел:

– Любимый город может спать спо-окойно (Е. Долматовский)…

Этим была закрыта последняя страница инсценированного спектакля «Никто не хотел умирать».

За то время, пока «воронок» стоял на светофоре, ситуация, по-видимому, разрешилась, и черноморец, вместе с Оленькой, был отпущен на свободу.