Читать книгу Полное собрание стихотворений - Константин Константинович Случевский - Страница 88

Я кометой горю, я звездою лечу

И куда посмотрю, и куда захочу,

Я мгновенно везде проступаю!

Означаюсь струей в планетарных парах,

Содроганием звезд на старинных осях —

И внушаемый страх – замечаю!..

Я упасть – не могу, умереть – не могу!

Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, —

И я мир полюбил той любовью,

Что купила его всем своим существом,

Чувством, мыслью, мечтой, всею явью и сном,

А не только распятьем и кровью.

Надо мной ли венец не по праву горит?

У меня ль на устах не по праву царит

Беспощадная, злая улыбка?!

Да, в концерте творенья, что уши дерет

И тогда только верно поет, когда врет, —

Я, конечно, первейшая скрипка...

Я велик и силен, я бесстрашен и зол;

Мне печали веков разожгли ореол,

И он выше, все выше пылает!

Он так ярко горит, что и солнечный свет,

И сиянье блуждающих звезд и комет

Будто пятна -в огне освещает!

Будет день, я своею улыбкой сожгу

Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,

Все, чему так приятно живется...

Да скажите же: разве не видите вы,

Как у всех на глазах, из своей головы,

Мефистофелем мир создается?!

Не с бородкой козла, не на тощих ногах,

В епанче и с пером при чуть видных рогах

Я брожу и себя проявляю:

В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и ответ,

И во всякое «да», и во всякое «нет»,

Невесом, я себя воплощаю!

Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!

По фигурам мазурки политикой вьюсь,

Убиваю, когда поцелую!

Хороню, сторожу, отнимаю, даю —

Раздробляю великую душу мою

И, могу утверждать, торжествую!..

Мефистофель шел, гуляя,

По кладбищу, вдоль могил...

Теплый, яркий полдень мая

Лик усталый золотил.

Мусор, хворост, тьма опенок,

Гниль какого-то ручья...

Видит: брошенный ребенок

В свертке грязного тряпья.

Жив! он взял ребенка в руки,

Под терновником присел

И, подделавшись под звуки

Детской песенки, запел:

«Ты расти и добр, и честен:

Мать отыщешь – уважай;

Будь терпением известен,

Не воруй', не убивай!

Бога, самого большого,

Одного в душе имей;

Не желай' жены другого;

День субботний чти, говей...

Ты евангельское слово

Так, как должно, исполняй,

Как себя люби другого;

Бьют – так щеку подставляй!

Пусть блистает добродетель

Несгорающим огнем...

Amen! Amen![2] Бог свидетель,

Люб ты будешь мне по нем!

Нынче время наступило,

Новой мудрости пора...

Что ж бы впрямь со мною было,

Если б не было добра?!

Для меня добро бесценно!

Нет добра, так нет борьбы!

Нужны мне, и несомненно,

Добродетелей горбы...

Будь же добр! « Покончив с пеньем,

Он ребенка положил

И своим благословеньем

В свертке тряпок осенил!

Вешают убийцу в городе на площади,

И толпа отвсюду смотрит необъятная!

Мефистофель тут же; он в толпе шатается;

Вдруг в него запала мысль совсем приятная.

Обернулся мигом. Стал самим преступником;

На себя веревку помогал набрасывать;

Вздернули, повесили! Мефистофель тешится,

Начал выкрутасы в воздухе выплясывать.

А преступник скрытно в людях пробирается.

Злодеянье новое в нем тихонько зреет,

Как бы это чище, лучше сделать, думает,

Как удрать непойманным, – это он сумеет.

Мефистофель радостно, истинно доволен,

Что два дела сделал он людям из приязни:

Человека скверного отпустил на волю,

А толпе дал зрелище всенародной казни.

Воздуху, воздуху! Я задыхаюсь...

Эта шарманка, что уши пилит,

Мучает, душит... я мыслью сбиваюсь...

Глупый шарманщик в окошко глядит!

Эту забытую песню когда-то

Слушал я иначе, слушал душой,

Слушал тайком... скрыл от друга, от брата!

Думал: не знает никто под луной...

Вдруг ты воспрянула, заговорила!

Полная неги, мечте говоришь.

Время ли, что ли, тебя изменило?

Нот не хватает – а все ты звучишь!

Значит, подслушали нас! Ударенья

Ясны и четки на. тех же словах,

Что и тогда, в эту ночь увлеченья...

Память сбивается, на сердце страх!

Злая шарманка пилит и хохочет,

Песня безумною стала сама,

Мысль, погасая, проклятья бормочет...

Не замолчишь ты – сойду я с yма!

Слышу, что тянет меня на отмщенье...

Но ведь то время погасло давно,

Нет тех людей... нет ee!.. Наважденье!..

Глупый шарманщик все смотрит в окно!

В запахе изысканном,

С свойствами дурмана,

В волнах Jockey Club'a

И Ilang Ilang'a1

На блестящем рауте

Знати светлолобой

Мефистофель движется

Сам своей особой!

И глядит с любовию

На одежды разные,

Как блестят на женщинах

Крестики алмазные!

Общество сидело,

Тараторило,

Издевалось, лгало,

Пустословило!..

Чудилось: то были

Змеи пестрые!

В каждом рту чернели

Жала острые!

И в роскошной зале

Угощаючись,

В креслах, по диванам

Извиваючись,

Из глубоких щелей,

Из земли сырой

С сладостным шипеньем

Собрался их рой...

Чуть кто выйдет к двери —

Как кинжалами,

Вслед за ним стремятся,

Блещут жалами!

Занимались долго

С умилением,

Часто чуть не плача,

Поношением...

А когда донельзя

Иззлословились,

Задушить друг дружку

Приготовились!

А когда хозяйка —

Очень крупный змей —

Позвала на ужин

Дорогих гостей, —

Веселы все были,

Будто собрались

Вешать человека

Головою вниз!..

В запахе изысканном,

С свойствами дурмана,

В волнах Jockey Club'a

И Ilang Ilang'a[3]

Мефистофель движется,

Упиваясь фразами,

И не меркнут крестики —

Все блестят алмазами!!

Когда мороз зимы наляжет

Холодной тяжестью своей

И все, что двигается, свяжет

Цепями тысячи смертей;

Когда над замершею степью

Сиянье полночи горит

И, поклоняясь благолепью

Небес, земля на них глядит, —

В юдоли смерти и молчанья,

В холодных, блещущих лучах

С чуть слышным трепетом дрожанья

Цветок является в снегах!..

Нежнейших игл живые ткани,

Его хрустальные листы

Огнями северных сияний,

Как соком красок, налиты!

Чудна блестящая порфира,

В ней чары смерти, прелесть зла!

Он – отрицанье жизни мира,

Он – отрицание тепла!

Его, рожденного зимою,

Никто не видит и не рвет,

Лишь замерзающий порою

Сквозь сон едва распознает!

Слезами смерти он опрыскан,

В нем звуки есть, в нем есть напев!

И только тот цветком тем взыскан,

Кто отошел, окоченев...

Есть за гранью мирозданья

Заколоченные зданья,

Неизведанные склады,

Где положены громады

Всяких планов и моделей,

Неисполненных проектов,

Смет, балансов и проспектов,

Не добравшихся до целей!

Там же тлеют ворохами

С перебитыми венцами

Закатившиеся звезды...

Там, в потемках свивши гнезды,

Силы темные роятся,

Свадьбы празднуют, плодятся...

В том хаосе галерея

Вьется, как в утробе змея,

Между гнили и развалин!

Щель большая! Из прогалин

Боковых, бессчетных щелей, —

От проектов и моделей

Веет сырость разложенья

В этот выкидыш творенья!

Там, друзьям своим в потеху,

Ради шутки, ради смеху,

Мефистофель склад устроил:

Собрал все свои костюмы,

Порожденья темной думы,

Собрал их и успокоил!

Под своими нумерами,

Все они висят рядами,

Будто содранные шкуры

С демонической натуры!

Видны тут скелеты смерти,

Астароты и вампиры,

Самотракские кабиры,

Сатана и просто черти,

Дьявол в сотнях экземпляров,

Духи мора и пожаров,

Облик кардинала Реца

И Елена – lа Belezza![4]

И в часы отдохновенья

Мефистофель залетает

В свой музей и вдохновенья

От костюмов ожидает.

Курит он свою сигару,

Ногти чистит и шлифует!

Носит фрачную он пару

И с мундиром чередует;

Сшиты каждый по идее,

Очень ловки при движеньи...

Находясь в употребленьи,

Не имеются в Myзee!

Спят они в храме под плитами,

Эти безмолвные грешники!

Гробы их прочно поделаны:

Все-то дубы да орешники...

Сам Мефистофель там сторожем

Ходит под древними стягами...

Чистит он, день-деньской возится

С урнами и саркофагами.

Ночью, как храм обезлюдеет,

С тряпкой и щеткой обходит!

Пламя змеится и брызжет

Там, где рукой он проводит!

Жжет это пламя покойников...

Но есть такие могилы,

Где Мефистофелю-сторожу

Вызвать огонь не под силу!

В них идиоты опущены,

Нищие духом отчитаны:

Точно водой, глупой кротостью

Эти могилы пропитаны.

Гаснет в воде этой пламя!

Не откачать и не вылить...

И Мефистофель не может

Нищенства духом осилить!

«Милости просим, – гнусит Мефистофель, – войдем!

Дым, пар и копоть; любуйся, какое движенье!

Пятнами света сияют где локоть, где грудь,

Кто-то акафист поет! Да и мне слышно пенье...

Тут проявляется, в темных фигурках своих,

Крайнее слово всей вашей крещеной культуры!

Стоит, мошной побренчав, к преступленью позвать:

Все, все исполнят милейшие эти фигуры...

Слушай, мой друг, но прошу – не серчай, сделай

милость!

За двадцать три с лишком века до этих людей,

Вслед за Платоном, отлично писал Аристотель;

За девятнадцать – погиб Иисус Назарей...

Ну, а скажи мне, кто лучше: вот эти иль те,

Что, безымянные, даже и бога не знают,

В дебрях, в степях неизведанных стран народясь,

Знать о себе не дают и тайком умирают.

Ну, да и я, – заключил Мефистофель, – живу

Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву,

Вашей культуре спасибо!..» Он руку мне сжал

И доброй ночи преискренне мне пожелал.

Есть в продаже на рынках, на тесьмах, на пружинках

Картонажные полишинели.

Чуть за нитку потянут – вдруг огромными станут!

Уменьшились, опять подлиннели...

Вот берет Мефистофель человеческий профиль,

Относимый к хорошим, к почтенным,

И в общественном мненье создает измененье

По причинам, совсем сокровенным.

Так, вот этот! Считают, что другого не знают,

Кто бы так был умен и так честен.

Все в нем складно – не худо, одним словом, что чудо!

Добр и кроток, красив и прелестен!

А сегодня открыли, всех и вся убедили,

Что, во всем он и всюду ничтожен!

Что живет слишком робко, да и глуп он как пробка,

Злом и завистью весь растревожен!

А вот этот! Сегодня, как у гроба господня

Бесноватый, сухой, прокаженный,

И поруган, и болен, и терпеть приневолен,

Весь ужасной болезнью прожженный!

Завтра – детище света! Муж большого совета,

Где и равный ему не найдется...

Возвеличился профиль! Дернул нить Мефистофель

И кривлянью фигурки смеется...