Читать книгу Аварийное освещение - Константин Кравцов - Страница 2

*

Передо мною – новый сборник стихов Константина Кравцова. Удивительно и незаметно: сборник стихов поэта, пишущего в последнем десятилетии двадцатого столетия, и в первом пятилетии двадцать первого. Является ли в этот период поэзия одним из последних бликов цивилизации, или же это только увлечение, наподобие погружения вглубь (сознания или океана, возможно, что и чувств) – ответить страшно. Трудно расставить какие-либо опорные точки. Стихи, о которых я хочу рассказать – для меня самой парадокс. Кравцов мог бы стать, скажем, живописцем, а стал поэтом. Об авторе известно, что он учился в художественном училище. Несколько стихотворений в сборнике посвящены иконописи. В сознании опытного читателя поэт – представитель мира звуков, он музыкант слова. Или всё же художник слова, как Константин Кравцов – вот книга.

*

Когда Владимир Микушевич и Сергей Аверинцев писали стихи и трепетно переводили любимых авторов, в советский круг чтения не входивших, вряд ли они могли представить, какое прочное место займёт христианство в поэзии первого десятилетия следующего столетия. Когда другая культура: Александр Миронов, Леонид Губанов, Ольга Седакова – грелась возле пафосного костра последних поэтов, тайны грядущего тридцатилетия вряд ли согревали её. Поэт Александр Матюшин, который вскоре стал иеромонахом Романом, чувствовал себя одиноким христианином в мире, утратившим христианство.

Судьба союза поэзии и христианства в русской культуре оказалась совсем иной. Может быть, всё, что есть в современной культуре – мощи христианства и поэзии. Всё – поэзия и всё – христианство. Тридцать лет назад предположить было невозможно, чтобы в молодом и успешном светском издательстве вышла книга стихов священника. И дело не в советском режиме, вовсе нет. Изменился не режим, изменилось пространство.

Две уже вышедшие книги Константина Кравцова – «Январь», Э.РА, 2002 г., и «Парастас», изданный в серии Арго-Риска «Воздух» в 2006 г. – тому подтверждение. Предлагаемая читателю книга «Аварийное освещение» – ещё одно звено в цепи союза поэзии и христианства. Кравцов бережно переносит стихотворения, как тела отпеваемых, из книги в книгу. Ведь в «Аварийном освещении» есть стихотворения из «Января» и из «Парастаса». Однако это внешнее сходство обманывать не должно. Стихотворения изменяются, приобретают новые краски и новые формы. Это весьма смелый приём: замедленная, долгая, как великопостное богослужение сцена, длящаяся из эпохи в эпоху и застывающая паузой на странице книги. Это образ искомого пространства (некто сказал бы: второго рая) преображённого христианством искусства.

*

Вот отзыв о поэзии Кравцова, который миновать не могу: «одиночное плавание». Он бегло отображает черты этой поэзии, и её символику. Образ воды у Кравцова встречается едва ли не в каждом стихотворении. Чаще всего это лёд, замёрзшая вода: «То коньками изрезанный лед за бортом, / то ночные под ним проплывут патрули», «квадратом черным дышит иорданью». Плавание во льдах. Оксюморон! Тенью возникает образ Антарктиды, едва ли не Армагеддона, земли Судного Дня. Череп пингвина, похожий на НЛО.

Церковь часто сравнивают с кораблём. Первое стихотворение в книге отсылает к кораблю дураков, а посвящено Ивану Жданову, одному из самых ярких поэтов московской поэтической оппозиции восьмидесятых, старшему товарищу Кравцова в поэзии. Снова оксюморон. Ведь Кравцов – священник. И тем не менее.

*

Книга открывает мир, в котором уже произошла катастрофа. Название – «Аварийное освещение» – последняя вспышка на метафизическом табло, обозначающая момент катастрофы. То, чего ожидали, что только предполагали и отчасти чувствовали поэты другой культуры, для Кравцова уже произошло. Поэт «Аварийного освещения» находится внутри хаоса, почти во тьме, в которой едва можно отличить живое от неживого, и то не наверняка. К тому же этот поэт – священник. И его прихожанами оказываются не только люди, как живые, так и мёртвые, но и книги, и даже череп пингвина. Поэт вбирает в себя всё, что осталось от прошлого, бережно выкладывая свои прихотливые коллекции перед Богом, как если бы это был он сам. Кравцов-священник пишет о самоубийце Ван Гоге, об Эзре Паунде и Готфриде Бене, о Николае Шипилове и Денисе Новикове. Которые оживают в нём, поэте, и в которых он присутствует стихами и молитвой. Никому из великих не нужны стихи и молитвы, но если поэтическая речь не цель, а способ связи, метафизический телеграф, то возможен ответ. Эй, есть тут кто живой, там, в третьем отсеке. Герой «Божественной комедии» странствует по миру после катастрофы. Он видит то же, что поэт и священник Константин Кравцов.

*

Полые пространства подо льдом – листья как трупные пятна. Стёртый до кости лик. Не просто метафоры или эффектные образы. Это уходящее в древнюю глубину зрение, воспринимающее мёртвых как живых. Живые и мёртвые в поэзии Кравцова равны. Посвящения усопшим: Денису Новикову, Николаю Шипилову – посвящение живым: Ивану Жданову, Ирине Перуновой. Живые как имеющие стать мёртвыми и мертвые для людей как живые для Бога. Фоном возникает снова образ Антарктиды и корабля. Плавание завершается. Приближаемся к Антарктиде. Антарктида – антиземля. Земля наизнанку. Мир после катастрофы – тоже земля наизнанку.

*

Живое, ведущее потустороннее существование – вот основная тема «Аварийного освещения». И русские авангардисты, и обэриуты, и измученные тоской эмигранты, и некто, вещающий в «Основах православной культуры» (Председатель) – все они кажутся более живыми, чем упоминаемые тинэйджэры и юные сюрреалистки. И наоборот: как раз эти юные мутанты и привлекают взгляд поэта как единственное в новом мире, что обладает дыханием и движением. Музыка сфер для тинэйджеров – головы-цветы.

*

Мир поэзии Кравцова вместе труден и изящен. В него страшно войти, но там, в этом мире, ожидает помощник, некий неназванный Вергилий, ведущий поэта и читателя по кругам вселенной, в которой уже нет привычной нам земли, а только «полые пространства подо льдом». Условно этот мир можно назвать «Землёй королевы Мод» – легендарной королевы Маб, возникает звуковое эхо. Не античное царство мёртвых, Элизиум. Не шеол, для которого достаточно лампочки, нет. Таинственное и не вполне завершённое пространство, само бытие которого висит на волоске, держится чудом.

*

Лучшие стихи Кравцова напоминают мне стихи Александра Миронова: нервическим, упругим ритмом и двумя весьма редкими в современной поэзии методами: обратной перспективой и тем, что я назвала бы возвратная метафора.

Обратная перспектива возникает в поэзии Кравцова там, где вздыблена весенним льдом память. Будь то эстетское по виду (и вселяющее ужас) воспоминание о Босхе, или же памятная дата давно почившего друга. В обратной перспективе предметы, изображённые на втором плане, кажутся больше тех, что изображены на первом, переднем. В стихах «Алтари твои, Босх…» и «Чукче удаляют камни глупости» над почти мультипликационным чукчей и льдом, изображённым как текущая вода у Тарковского, возвышаются контуры Босховианы. Оба стихотворения (а так же «Юные сюрреалистки с головами-цветами и другие частичные галлюцинации» и «Пересекая таганскую площадь») выполнены в обратной поэтической перспективе. Они опрокинуты в прошлое, как люди в обморочном состоянии. И они ищут (во сне или в грёзах) завершившийся, как упавшее яблоко (Кравцов любит Мандельштама) мир, которого больше нет. На деле есть только место, где когда-то висела икона. Остался отличающийся от стены по цвету, как будто слегка замасленный, прямоугольник. Это и есть икона отсутствия.

*

В стихотворении «Луна Мэла Гибсона», о Страстях Христовых, имя Христа не упоминается. Это принципиальное неупоминание может насторожить: в масонском обряде тоже не упоминается имя Христа. Последовательно цитируются строки из Ветхого Завета, имена артистов, географические названия, связанные в сердце поэта со Страстями Христовыми. Говорится и о фильме: «фильм о Пасхе Распятья снимался весной». И только не говорится о Христе. Однако упоминается «голливудский австралиец», его игравший. Всё стихотворение – метафора. Возвратная метафора, метафораотражение.

*

Цитаты из Ветхого Завета («Исход») и Нового Завета («Апокалипсис» или «Откровение») выстроены одна напротив другой, в зеркальном коридоре. Поэт намеренно не подчёркивает противостояния, но и не указывает на сходство. Фрагмент из Книги Чисел, описание воинства Израиля – и Небесный Иерусалим. В обоих фрагментах упоминаются Двенадцать колен Израилевых; знаки, прикреплённые к облачениям иудейских первосвященников с именами этих колен. Символ колена (собрания родственников) – конкретный камень (сапфир, яспис и оникс). На камне написано имя колена, и эти камни прикреплены к одеянию первосвященника, осудившего Мессию:

Между обоими фрагментами возникает безвоздушное пространство.

Оно спаивает всё стихотворение (большое и пёстрое) в один фрагмент, словесную фреску. Сразу же после прочтения возникает сильное возвратное движение – к стихотворению «Русский авангард» с эпиграфом из Александра Введенского: кругом возможно Бог…

*

И тогда по всей книге, как после того, как вода Потопа сошла, когда обнажилось, наконец, самое дно катастрофы, возникают как несколько раз повторённые «яспис, сапфир, халкидон» детали пейзажа: камни, низкие деревца, пасмурное небо. Искусство, христианство, музей краеведенья – предстают как вещи – предметы уже не существующего мира в совершенно новой, пугающей вселенной. Священник как капитан корабля, прибывшего – куда: Солярис, Антарктида… Может быть, не священник, а поэт. Или представитель культуры той или иной ушедшей цивилизации.

Наталия Черных