Читать книгу Мимишка - Константин Мальцев - Страница 15

Гончаров не мог себе позволить снимать просторное, роскошное жилье и довольствовался тем, что есть, тем более что платил он за квартиру двадцать пять рублей в месяц, по старой дружбе с хозяином, а стоила она, по разговорам, все сто. Не разбираюсь в цифрах и вообще в арифметике, но думаю, что это хорошая сбавка.

К тому же Гончарову решительно хватало трех его комнат: кроме него самого, меня и его прислуги, в распоряжении которой была отдельная каморка, в нашей уютной квартире на Моховой никто никогда не жил. Мой хозяин в жизни не был женат.

Тургеневу, когда я впервые того увидала, он сказал, что по природе своей – закоренелый холостяк. То же самое он не раз заявлял и многим друзьям. Заметно было, что он не тяготится и даже в некотором роде гордится собственным одиночеством, да и нельзя было назвать его одиноким: у него ведь была я, замечу без ложной скромности. Ну, и творчество вдобавок.

Но имелись у него и знакомые дамы, которых не устраивало его семейное положение, точнее – отсутствие такового. Они не хотели замуж за Гончарова – они хотели его женить. Во всяком кругу есть такие, его же словами, «страстные охотницы устраивать свадьбы»: холостые мужчины кажутся им такими несчастными, такими обездоленными, что пустота рядом с ними, по мнению этих женщин, требует обязательного и скорейшего заполнения, хотя это и не пустота вовсе, а свобода.

Одной из таких охотниц устраивать судьбы и свадьбы была мать Льховского – Елизавета Тимофеевна. Ее сын Иван Иванович, впрочем, сам был холост и, невзирая на довольно-таки уже возмужалый возраст: ему перевалило за тридцать, – жил с ней в одном доме. Мы бывали там с Гончаровым: не только Льховский к нам захаживал, но и мы платили визиты.

Елизавета Тимофеевна к той поре уже овдовела, но утрата не подавила ее, не заставила надеть раз и навсегда черные одежды и не окрасила мысли раз и навсегда в черный цвет. Наоборот, горе научило ее ценить в жизни каждое мгновение, пока не поздно, пока не пробил тот час, когда придется сказать словами Лермонтова: «Пора туда, где будущего нет» (я много знаю стихов, потому что они хорошо запоминаются).

Оттого-то Елизавете Тимофеевне и жаль было, что Гончаров тратит свои мгновения, складывающиеся в дни и годы, на существование, по ее разумению, тоскливое и беспроглядное, то есть без жены. А отсюда следовали и разговоры, что она с ним время от времени заводила, когда мы к ним, ко Льховским, приходили в гости.

– Как ваше здоровье драгоценное? – начинала Елизавета Тимофеевна. – Давеча вы жаловались на головные боли? Прошли ли?

– Вашими молитвами! – ответствовал Гончаров. – Чувствую себя на порядок лучше, только шум в ушах остается, как будто шепчет мне кто.

– Это одиночество на вас сказывается! – быстро сворачивала на любимую дорожку Елизавета Тимофеевна. – Беспременно одиночество! Вам и поговорить-то не с кем, кроме как с собачкой вашей, – она улыбалась мне, – вот вам и мнится шепот. А будь у вас супруга, так она и рассказала бы вам чего, и почитала бы, да и компресс холодный на голову приложила бы! Ну, мыслимо ли человеку одному?

Гончаров выслушивал ее с добродушной улыбкой, а потом говорил:

– Как видите, мыслимо, Елизавета Тимофеевна: прекрасно обхожусь и без супруги. А с супругой голова наверняка болела бы пуще нынешнего!

– Это почему же?

– Да плешь бы на ней проедала! – смеялся Гончаров.

– Экий вы, Иван Александрович! – махала на него рукой Льховская, а он, продолжая смеяться, уходил в кабинет к ее сыну. Я, разумеется, вместе с ним.

Если б только не это настойчивое желание видеть Гончарова непременно женатым, Елизавете Тимофеевне цены бы не было! Это была очень милая, внимательная к гостям старушка. Гончарову она всегда сама готовила и относила сельтерскую воду с вареньем, обязательно давала угощение и мне: или кусочек мяса, или конфект. Я предпочитала, конечно, мясо, но и конфекты, ради Елизаветы Тимофеевны, тоже проглатывала: она так умилялась, когда я их грызла.

– Ах, какая милая собачка! – в восторге всплескивала она руками.

Я снисходительно принимала ее воодушевление: пусть порадуется старушка хотя бы моему отменному аппетиту, раз уж мой хозяин не радовал ее своей женитьбой.

Однажды от общих разговоров: жениться бы вам – Елизавета Тимофеевна перешла к предметной рекомендации: на ком именно.

– А как поживает Софья Александровна? – спросила она.

Гончаров смутился.

– Изволит здравствовать, – ответил он нехотя.

– Вот хорошая жена была бы!

– Ну да, повезет кому-то.

– Кому-то? – переспросила Елизавета Тимофеевна. – Кому-то? Но почему же не вам? Я хорошо вижу, как у нее блестят глаза и щеки пунцовеют в вашем присутствии.

– И вам это заметно, – задумчиво сказал Гончаров.

– Заметно-заметно, – подтвердила старушка. – Уж я-то такие вещи примечаю! Так что мой вам совет: присмотритесь вы к ней!

Гончаров на это ничего не сказал, будто не слышал.

– Иван Иванович дома? – спросил он, помолчав.

– Дома, – ответила Елизавета Тимофеевна. – В кабинете.

И мы проследовали в кабинет, где нас уже поджидал Льховский.

Но Елизавета Тимофеевна не сочла предмет произошедшего диалога исчерпанным: видно, выразительное молчание Гончарова не показалось ей таким уж выразительным.

В другой раз, когда мы посетили Льховских, Елизавета Тимофеевна опять начала:

– Так что же Софья Александровна?

– А что Софья Александровна?

– Не пора ли вам о ней задуматься?

Гончаров вздохнул.

– Поздно мне о ком-либо думать, Елизавета Тимофеевна. Опоздал я: прошли младые наши годы!

– Прошли младые наши годы? Это из стихов?

– Из Языкова.

– Ну, у Языкова, может быть, и прошли, особливо если взять во внимание, что он уже умер, а у вас-то они еще длятся. Мне, как женщине, виднее. Но и времени терять не следует!

Лицо Гончарова стало мрачным.

– Ах, Елизавета Тимофеевна! – сказал он с грустною улыбкой. – Оставьте, ради Бога! Ни с кем я не намерен связывать свою жизнь. Вот мой единственный друг! – кивнул он на меня. – Вот кто не предаст и не обидит!

Когда я услышала эти слова, душа моя как будто озарилась светом. «Как же мой хозяин меня любит!» – радостно подумала я. Но тут же и пожалела его: получалось, что кто-то прежде уже предавал и обижал его, раз он этого так боится!

Елизавета Тимофеевна тоже глядела на Гончарова с сожалением, он же поспешил поскорее скрыться от ее взгляда в кабинете ее сына.

В тот день они со Льховским особенно долго беседовали. Вернее, говорил в основном Гончаров: не унимаясь, он все рассказывал и рассказывал о своем кругосветном путешествии, словно стремясь этими воспоминаниями вытеснить тяжелые мысли, что, вероятно, одолевали его тогда. Льховский едва успевал вставить слово-другое о собственном плавании, как Гончаров его перебивал, причем совершеннейшими пустяками:

– А вот в Японии кушанья запивают горячей водой, тогда как у нас – холодной.

Или:

– А на островах Зеленого мыса свиньи такие жирные, что не могут встать на ноги и всю жизнь проводят лежа или ползком.

В конце концов Льховский выразил недоумение:

– Что это вы, Иван Александрович, о таком незначительном нынче?

«Чтобы забыть значительное», – ответила бы я за своего хозяина. Но он только молча улыбнулся.