Читать книгу Хрупкие слова женского рода - Константин Михайлович Ганин - Страница 2

Передари ту мечту –

Мыслить вольно.

Слышишь, ветер?

К тебе обращаюсь.

Передари. Я зачту.

Нет, не больно,

Бей по рёбрам

И рви, не раскаюсь.

Перебери мою грудь.

Вынь все угли.

Видишь, тлеют?

Не греют, не гаснут.

Ты их дыханьем спрессуй,

Вылей пули,

Чтоб как ядом

Мечтой пропитались.

Ты разбросай, разнеси

В мозг их, в души.

Слышишь, ветер?

Посей эту смуту.

Пустая грудь – то твоё.

Жажда сушит.

Вой в ней, ветер,

Найди там душу.

Ночь была чудесно звездная и по-весеннему прохладная. Я сидел, завернувшись в одеяло, на деревянной ступеньке крыльца своей дачи. Весь мир аккомпанировал моему сонному настроению тихим ночным шумом загородного поселка, ещё не забитого гоготом и музыкой гостей выходного дня. А, может, уже не забитого? Или ещё? Мозг, измученный несколькими часами бессонницы, начал анализировать рожденные качели между «ещё» и «уже». «Будь неладна эта среда. Ни туда, ни сюда», – оборвал я свои изыскания. Растер ладонями измятое подушкой лицо. Одеяло тут же уловило момент и сползло с плеч. Вечерней прохладе открылось вспотевшее в духоте спальни тело. Я поспешно пресек этот демарш постельного белья. Закутался снова и весь – с шеей и с руками. Да что там, практически по глаза ушел под одеяло. Стало ещё уютнее, чем было.

Господи, а какое было Небо. Оно было потрясающее! Поселок в темноте будней не посягал оконным светом на власть рассыпавшихся по небу звезд. Они неотвратимо и безмолвно втягивали в себя мой взгляд. Пробуждали чудесные детские мечты и фантазии: о дальних полетах, о чудесных мирах, о людях в скафандрах. Я даже не пытался потягаться с гипнотической силой звездного неба. Просто отдался ему и своим детским мыслям. Неосознанно боялся того момента, когда очарование сойдет и я рухну обратно – на крыльцо, в одеяло, в треск кузнечиков. Но, как оно бывает всегда, звезды отпустили меня легко и тихо. Как будто на чуть-чуть – домой в гости. Так что удара об крыльцо не последовало. И опять же, как всегда бывает, почему-то захотелось спать. Нет, даже не спать, а просто вытянуться на кровати, закрутившись в одеяло. Вспомнилась недавняя борьба с подушкой в душной комнате. Я решил остаться под звёздами. Тихонько свистнул в сторону собачьей будки. Никакой реакции. Я ещё раз свистнул, подождал, а затем позвал: «Буся». В ночной тишине стало слышно, как в будке за углом кто-то запыхтел и зашевелился. Послышались мягкие шаги. Из-за дома, раскачивая вдоль земли сонной головой с развалившимися по сторонам ушами, ко мне брёл овчарюга – Буся. По ходу движения с него скатывалось сонное торможение. Уши начали свое восхождение на макушку головы. Хвост закачался по нарастающей амплитуде. Я засмотрелся на своего друга и, как всегда, утратил бдительность. В нужный момент мои руки застряли где-то в одеяле, я оказался совершенно беззащитным перед его горячим и мокрым языком. Мое лицо было обработано быстро и профессионально. Оставалось только фыркать и отплевываться, зарываясь носом в одеяло, прячась от дальнейшей нежности. Буся не стал настаивать на взаимности. Грузно, царственно повалился. Прижал мои ноги к ступеньке крыльца своей мощной чепрачной шеей. Я вынул ступни из тапок и с наслаждением запустил их в плотный мех на собачьей шее. Почесал пальцами ног выемку за жестким ухом. Это была идеальная позиция, которая в любые времена устраивала нас обоих. Тепло от собачьего тела и мерно вздымающаяся грудь сонного животного добавили в эту ночь ещё больше покоя и уюта.

«Как хорошо, что завтра не на работу», – думал я, прекрасно понимая, что рассвет мне всё равно не проспать. Что этот же самый сонный зверь у моих ног ни за что не пропустит утреннюю прогулку на озеро. Как будто обрадовавшись, что я о нем вспомнил, озеро толкнуло в нашу сторону поток воздуха. Долетел далекий звук лягушачьего хора, тихий и слишком слабый, чтобы противостоять дружному ору кузнечиков. Этот призрак звука какое-то время повисел в воздухе и затих также, как и появился, унесенный обратным движением ветерка. «Странно, почему ночью сильнее всего орет то, что днем прыгает?» – пронеслась у меня в голове легкая и бестолковая мысль. Даже не попытавшись ответить или опровергнуть её, я опять погрузился в сонное созерцательное оцепенение.

Ночь текла. Мысли обо всем и ни о чем путались друг с другом, не цепляясь, не тревожа, не принося беспокойства. Наконец я созрел до того, чтобы встать, зайти в дом и лечь в кровать. Я вынул из-под одеяла руку и, потрепав плотный загривок Буси, стал выуживать из-под него свои тапки и конец прижатого одеяла. Пес вытерпел. Покосился на меня со скрытым упреком, но не двинулся. Укутанный в скомканное одеяло, с тапками в руке, я открыл дверь и шагнул в темноту сеней. Отрезал себя закрывшейся дверью от освещённого звездами ночного мира улицы. Путь по темным сеням был коротким: три ступеньки вверх и пять шагов к двери – не заблудиться. Поэтому я смело шагнул на первую ступеньку. Ступеньки на месте не оказалось. Я понял, что проваливаюсь.

***

Наверняка, вам знакомо такое чувство – наступаешь на ступеньку, не глядя, и… промахиваешься. Дергает так, что кажется, шея оборвется. У меня случилось ещё хуже. Нога, не найдя опоры верхней ступеньки, не остановилась и на тверди пола. Увлекая за собой тело, она провалилась ещё ниже. Я полетел вниз, поскакал по неведомой мне лестнице. Я перебирал ногами, чудом не падая, цепляясь руками за шершавую поверхность влажных стен. Мне повезло. Лестница оказалась узкой и винтовой. Не давала мне достаточного пространства, чтобы грохнуться. Но стена, идущая винтом, в конце концов закончилась. Я не удержал равновесия и растянулся на каменном полу этого загадочного пространства под моим домом.

Первая мысль, появившаяся в голове вслед за шумом в ушах, была огорчением об испачканном одеяле. Потом на смену ей пришла мысль про то, что я вроде как цел. Потом чуть было не пришла ещё одна мысль. Тоже, наверное, очень ценная и содержательная. Но не успела. В темноте каменного подвала сияющей полосой отрисовалась тонкая щель, рисующая контур потайной двери. За этой дверью происходило что-то яркое и весёлое. Да, да! Хоть стреляйте меня, я просто был уверен, что за этой дверью царит какое-то шумное веселье. Хотя, кажется, не слышал и не видел каких-либо признаков этого. Впрочем, по признакам не уверен.

По древним правилам искусства рассказа я должен бы подразнить вас ожиданием неизвестности. Описать свои эмоции, волнения. Поговорить про влажность кирпичных стен подвала, про подрагивающий воздух в лучах света, исходившего из двери. Ну, и так далее. Не буду. Да и не было мыслей. Наверное, я их (все три) передумал уже, когда лежал. Скажу так – я встал и открыл дверь.

Ви-и-и-и-г-р! – в ушах. – Ба-бах! – в мозгу.

О Боги, сколько там было света! Сколько там было бабочек, сколько там было пространства. Меня ослепило. В трепыхающемся сиянии, спиралью уходя в глубину, распадаясь на потоки, вертелся калейдоскоп из пестрых крыльев. В разноцветном мелькании едва ли можно было увидеть структуру. Происходил тот самый процесс, понять который невозможно, но в который неминуемо хочется войти. И я вошел.

Первое, что я почувствовал, переступив порог, падение, а потом невесомость. Мое одеяло распахнулось и затрепетало надо мной, и сбоку от меня, и подо мной. Не сразу поняв, как такое возможно, я огляделся. А вот нет никакого одеяла. Крылья есть. Новенькие, беленькие, в кирпично-красных разводах и пятнах. Шикарные крылья! Я совершил какой-то кульбит и полетел.

Я ловил воздух, я пристраивался рядом с какой-нибудь другой бабочкой, и мы начинали виться в воздухе друг вокруг друга. Я складывал крылья и падал, расправлял и снова парил. В полной мере описать свой восторг от полёта я не смогу. Это было весело. Это было пьяняще. Я чувствовал себя свободным.

Прошла целая вечность в этом наслаждении. Дверь, через которую я вошёл растворилась где-то в беспредельном пространстве. Только свет, только мелькающие вокруг краски.

Прилетавшись и осмотревшись, я понял, что в царящем хаосе был строгий, но сложно различимый порядок. Хаоса не было. Все летали куда-то и зачем-то. Неуёмное и счастливое возбуждение имело структуру. Влившись в один из потоков, я достиг пика своего восторга, следуя виражам и падениям своих спутниц. В какой-то момент мы смешались со встречным течением. Всё перепуталось и закрутилось. И вдруг распалось. Я оказался потерянным среди хлопьев разноцветного снега.

Впрочем, и не снег это был вовсе. Ну, если и похоже на снег, то точно не на холодный водяной снег. Эта вьюга была разноцветной, состоящей из полупрозрачных и переливающихся хлопьев. «Снег» летел откуда-то сверху. Казалось, что прямо оттуда, откуда исходило сияние. Он крутился и вихрил без ветра. Разноцветные бабочки врывались в его кружение, выхватывали по яркой, переливающейся снежинке и улетали. Царила жуткая кутерьма. Разноцветные крылья перемешивались с яркими хлопьями, и было непонятно, кого же больше – бабочек или снежинок.

Я замешкался в этом водовороте цветных пятен. Увидев прямо перед собой ярко-алую переливчатую снежинку, я, повинуясь какому-то высшему чувству, схватил ее. Пульсирующее биение энергии в нитях и узелках неведомой ткани передалось мне. Я затрепетал крыльями и упал в мелькающую воронку, состоящую из других бабочек. Здесь не было так тихо, как в восходящем потоке.

– Ты где нашел такую красулю? – прозвенела моя соседка, синяя бабочка с бежево-голубой снежинкой.

– Какая прелесть! – прозвенела другая, обмахнув меня белым крылом.

– Держись левее, новичок! – весело дзынькнула третья, унося в лапках розово-сиреневый туман.

Я послушался её и перетёк левее. В общем световороте выделился тоненький поток таких же, как я, обладателей ярко-красных снежинок. Наш ручеек завился, завихрился. В конце очередной большой петли он отделился от общего потока. И полетел влево и вверх. Туда, где вдали переливалась и мерцала восхитительно яркая алая нить. Бабочки запели удивительной красоты песню. Тихую, шелестящую, со звонкими всплесками цветных бусинок. До этого никогда не думал, что в песне могут быть бусинки. Их звон заставлял нас делать взмахи крыльями в такт, синхронно. Наш поток перевивался, вытягивался.

Подлетев к алой нити, обвив её, мои соседки отдавали свою «снежинку» ей. Нить росла и удлинялась прямо на глазах. Вложив снежинку, те же бабочки принимались порхать вокруг, дуновением крыльев уплотняя и сглаживая переливчатую поверхность своего творения.