Читать книгу Патриарх Никон. Загадки Раскола - Константин Писаренко - Страница 4

Искать у Шушерина объяснение переселению игумена в Москву тщетно. Иподиакон в данном вопросе предельно лаконичен: по «монастырским нуждам… поиде он в царствующий град Москву… живущу же ему в… Москве и нужды монастырские исполяющу, познан бысть от великаго самодержца и поставлен святейшим Иосифом патриархом московским и всеа России во архимандрита в Спасов монастырь на Новое». Обо всем самом интересном биограф умолчал или и вправду не знал ничего о подоплеке появления патрона в Москве. Попробуем разобраться в этой тайне.

Начать стоит с 13 июля 1645 года – дня воцарения шестнадцатилетнего великого государя Алексея Михайловича и… автоматической рокировки лидера внутри правящей коалиции. Она образовалась из двух боярских группировок. Первую, лояльную царю Михаилу Федоровичу возглавлял Алексей Михайлович Львов, «дворецкий», главный судья приказа Большого дворца. Второй, лояльной великому князю Алексею Михайловичу, командовал Борис Иванович Морозов, «дядька», воспитатель царевича. Смена царствующего лица обусловила и смену фактического главы правительства. При Михаиле Федоровиче им был А. М. Львов, при Алексее Михайловиче им стал Б. И. Морозов. Официально пост первого министра, контролировавшего приказы Разрядный, Стрелецкий и Большой казны, занимал Федор Иванович Шереметев. Переходный период продолжался чуть более полугода, пока в январе 1646 года вышеназванные ключевые должности не перешли в руки Морозова.

«Дядька» молодого царя активно ратовал за возобновление курса И. Б. Черкасского на подготовку войны с Польшей за возвращение Смоленска, после смерти князя практически замороженного. Борис Иванович его разморозил. Прежде всего сформировал и отправил за границу три посольства. Боярин Василий Иванович Стрешнев в январе 1646 года поехал в Варшаву зондировать обстановку во враждебном стане. Окольничий Григорий Гаврилович Пушкин в марте поспешил в Стокгольм за гарантиями соблюдения шведами Столбовского мира 1618 года. Наконец, Илья Данилович Милославский в июле 1646-го устремился в Голландию, в Гаагу налаживать поставки в Россию современного оружия и нанимать специалистов в военном и оружейном деле. Внутри страны сосредоточились на мобилизации ресурсов для ведения длительной войны и укреплении южных рубежей. Летом 1646 года Морозов организовал строительство Муравской засечной черты – тридцатикилометрового земляного вала от реки Северный Донец у Белгорода до реки Ворскла с разветвленной системой вспомогательных фортификаций. Ровно через год, летом 1647 года, взялись за Кальмиусский шлях, протянувшийся от реки Оскол до реки Тихая Сосна. К осени осилили половину пути, закончить собирались в 1648 году.

В марте 1647 года Морозов конфисковал в казну Тульский оружейный завод, воспользовавшись ссорой между основателями предприятия – иностранцами Питером Марселиусом, Тилманом Акемой и Андриесом Виниусом. На нем, как и на казенном Пушечном дворе, развернулось интенсивное производство вооружений – пушек, мушкетов, пистолей, холодного оружия. В больших объемах из селитры выпускался порох. Повсюду вербовались волонтеры в полки солдатские (пехота), драгунские (мобильная пехота) и рейтарские (конная пехота). Большим тиражом в августе 1647 года увидел свет европейский воинский устав «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», написанный И. Валльгаузеном. Разумеется, деньги на все требовались колоссальные. Откуда Морозов их черпал? Из самых разных источников. И тотальной экономией не брезговал, и таможенные пошлины повышал, и главного налогоплательщика – посадских – брал на поголовный учет, и европейский опыт заимствовал, и изобретал что-нибудь оригинальное.

К сожалению, толку от большинства мероприятий было мало. Иноземцы в надежде на дипломатическое заступничество родных держав заметно снизили торговые обороты. Расчет на введенный в феврале 1646 года косвенный – соляной – налог не оправдался. Потребление продукта сократилось, а с ним и доходы от продажи соли. Зато выросло народное недовольство дороговизной ценного товара. В итоге в декабре 1647 года реформу отменили. Выявление и выдворение восвояси беглых мастеровых из малых и крупных городов оказывалось и затратным, и невыгодным. Пока эти люди вновь начинали выплачить в казну подати, проходило слишком много времени, которого у Морозова почти не было. Аналогичный эффект наблюдался и от учреждения госмонополии на продажу табака. Заморская диковинка раскупалась медленно и большими доходами не радовала.

Первому министру поневоле пришлось прибегнуть к единственному «оптимальному» способу – вымогательству. Приблизительно с весны 1647 года из народа принялись в прямом смысле выбивать деньги силой. Где-то это делали хитроумно, а где-то без всяких изысков, грубо и нагло, как в Москве. Московский метод и запомнился прежде всего современникам, а в историю вошел под именем «плещеевщина». Назвали его так в честь Леонтия Степановича Плещеева, 15 августа 1647 года ставшего главным судьей Земского приказа. Он и развернул кампанию по форсированному выколачиванию денег из столичных жителей. Конвейер закрутился следующий: поиск «злодея» с поличным, привод в Земский приказ, исчезновение пострадавшего истца и долгое сидение «приводного человека» под караулом, пока несчастный узник не поймет, что домой без выкупа не вернется. А «поличное», обыкновенно, жертве либо давали подержать, либо продавали, а нередко и просто клеветали на прохожего.

Конечно, случались и промахи, когда арестант попадался из «молодчих» или «бедных». За полгода безгрошовый контингент занял едва ли не полтюрьмы, и тогда Морозов, хорошо знавший, какому субъекту доверил Москву, выступил в качестве адвоката москвичей. 23 февраля 1648 года Боярская дума распорядилась: «Кто приведчи с поличным, а о указе бить челом не учнет неделю, и тем отказывать». С того момента Плещеев располагал семью днями, чтобы раскусить, кого подцепил на крючок, после чего «мелкую рыбешку» отпускал на волю, а к «крупной» вызывал истца, оформлял «битье челом», и лишь потом тот испарялся уже навсегда…

Ко всем вышеперечисленным проблемам добавлялась еще одна – самая важная – реакция на политику Морозова царя Алексея Михайловича, 17 марта 1646 года отпраздновавшего семнадцатилетие. Вдруг юноша захочет проявить самостоятельность, вследствие которой из миролюбия попробует возразить опекуну или, наоборот, в патриотическом рвении ринется вперед раньше времени и навредит главному делу? Борис Иванович, безусловно, опасался подобного развития событий и постарался нейтрализовать потенциальную угрозу. Каким образом? Ответ очевиден: молодого человека нужно отвлечь от государственных дел чем-то иным, ему крайне интересным. И кому, как не «дядьке» царя, быть в курсе всех пристрастий и симпатий Алексея Михайловича! Естественно, Морозов ведал, к чему больше всего лежит душа государя, – к церковным правилам и церковной литературе. Вот на что-то необычное, удивительное из этой области Борис Иванович и обратил внимание монарха, а именно на кроткого священнослужителя Стефана Ванифатьева. «Муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно во устех имеяй… глаголаше от книг словеса полезныя, увещевая со слезами… ко всякому доброму делу» – так о нем отзывались современники. Именно такого склада, «учительного», духовный отец «регенту» России и требовался. Незадолго до венчания на царство августейшего отрока Морозов и назначил Ванифатьева протопопом Благовещенского собора, который по совместительству исполнял обязанности духовника самого царя.

Протеже первого министра легко добился того, что желал вельможный покровитель. Искренность Ванифатьева, красноречие и начитанность, тихий нрав подкупали и собеседника, умудренного жизнью. Что же говорить о молодом венценосце. Алексей Михайлович довольно быстро заразился идеями нового духовника и с головой ушел в мир православных обрядов, канонов и текстов. К тому же юноша внимал учителю не в одиночестве, а в компании с другим сверстником, набожным и неплохо образованным. 8 сентября 1645 года Федор Михайлович Ртищев, рядовой стряпчий, сын лихвенского дворянина, вдруг удостоился права служить у «государя в комнате, у крюка». Ясно, кто позаботился о том. Похоже, Морозов стремился создать подле царя подобие религиозного кружка, изучающего и обсуждающего проблемы благочестия русского народа. И чем больше членов, лояльных царскому «дядьке», в нем состояло бы, чем оживленнее они спорили между собой, тем позднее у монарха пробудился бы интерес к управлению государством.

Понятно, что к рекрутированию новых «боголюбцев», как вскоре окрестят единомышленников Ванифатьева, подключилась вся команда Морозова, в том числе и думный дьяк Григорий Васильевич Львов, возглавлявший с сентября 1643 года Посольский приказ. Как мы помним, у Львова на Кожеозере обретался родной брат, ученый монах, некогда участвовавший в литературных изысканиях друзей Дионисия Зобниновского. Пренебречь им, книжником, практиком, родственником ближайшего соратника, первый министр России не мог. В итоге весной 1646 года в Кожеозерский монастырь помчался курьер звать инока Боголепа в Москву. Однако тот отправляться в столицу и покидать укромный, тихий уголок на Кожеозере не желал. Быть подлинным хозяином сотней монахов у себя в обители его прельщало больше, чем богословские беседы в царском тереме с непредсказуемыми последствиями. Впрочем, просто так отвергнуть официальное обращение московской власти Львов-младший, естественно, не посмел бы. Что ж, не хочешь ехать сам, пошли замену. Благо таковая у него имелась в лице игумена Никона, мешавшего Боголепу окончательно взять монастырь под свой контроль. Да, в том же 1646 году волевой ученик Елеазара от игуменства отрекся бы по условиям «кабалы», данной Львову-старшему. Но почему бы не ускорить процесс, откомандировав в Кремль ставленника Булатникова, пусть не очень начитанного, зато энергичного, умного, самоотверженного аскета и подвижника? Ведь Ванифатьеву в помощь как раз такой и нужен!

Очевидно, Никон предложение соперника принял с охотой. За досрочный отъезд Львовы прощали ему сторублевый долг. А, главное, в Москве при царском дворе перед бывшим иереем, к слову весьма и весьма амбициозным, открывались огромные перспективы. Он отправился в столицу, скорее всего, в паре с иноком Львовым, который при содействии старшего брата представил «товарища» главе правительства. Морозов кандидатуру одобрил и без проволочек подыскал новичку престижную «работу» – архимандритство в Новоспасском монастыре. Точная дата назначения, к сожалению, неизвестна. Правда, основной задачей Никона было все-таки не управление усыпальницей Романовых, а участие в особых, уникальных уроках Стефана Ванифатьева. Именно оно, судя по всему, привело к тому, что кружок «боголюбцев», собиравшийся в царском дворце, насчитывал максимум пять человек: Алексея Михайловича, Стефана Ванифатьева, Федора Ртищева, Никона и, возможно, Анну Вельяминову, старшую сестру Ртищева. Рост прекратился, разумеется, по воле Морозова. А причина тому, похоже, обнаруженный им страшный антагонизм между двумя концепциями «боголюбчества», которого придерживались московский протопоп и кожеозерский игумен.

Оба радели за нравственное перевоспитание народа при посредничестве церкви. Однако если Ванифатьев видел идеал в сплоченности существовавших за границей малороссийских и греческих братств, сформировавшихся вокруг монастырей, то Никон – в русском духовном единстве периода борьбы с Золотой Ордой и крушения альма-матер православия – Византийской империи – в середине XV века. Позицию царского духовника игумен с Онеги сразу же встретил в штыки, прокомментировав примерно так: «Гречане де и малые Росии потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них. Покой де и честь тех прельстила, и своим де нравом работают. А постоянства в них не объявилося, и благочестия ни мала».

Наверняка Морозов подметил, что главное различие двух подходов заключалось не в содержании, а в форме, точнее в обрядах. Московская Русь исторически сохранила обрядовые нормы Византии эпохи расцвета, то есть тысячелетней давности. Греки же и украинцы, угодившие под власть иностранцев и иноверцев – османов и поляков, вынужденно пошли на компромисс, изменивший внешний вид богослужений. При всем при том внутренний мир большинства православных из турецких епархий и Киевской митрополии эталону благочестивого образа жизни хорошо соответствовал. Как соответствовала ему и степень благочестивости русского человека времен Дмитрия Донского, Иоанна III Великого или народных ополчений (1611–1612). Правда, завидную силу духа народного в каждом из этих случаев порождал и взращивал не чей-то сознательный порыв, а унижения и притеснения со стороны чужеземного владычества. Политический и религиозный гнет турок и поляков, татар и опять же поляков заставляли людей на Балканах, по берегам Днепра, Волги и Москвы-реки выживать за счет постоянной взаимовыручки и стойко переносить любые лишения и беды. Но, стоило гнету исчезнуть, коллективное начало быстро вытеснялось индивидуальным, размывая и ослабляя былое единение. С последним и столкнулась Россия еще при царе Михаиле Федоровиче.

Многие, очень многие ностальгировали по ушедшей эпохе, в том числе и Ванифатьев с Никоном, видевшие, один – юношей, другой – мальчишкой, энтузиазм двенадцатого года, и друзья Дионисия Зобниновского. Всем хотелось вернуться в те славные дни, и все черпали вдохновение в примерах русского происхождения, то есть в русской истории, недавней и далекой. Об образцах зарубежных помышлять не смели, помня горькие уроки Смуты. Все кроме Ванифатьева. Проницательный протопоп Благовещенского собора, по-видимому, первым понял, что, оглядываясь назад, реанимировать народную самоотверженность во имя высокой цели не получится. Требуется серьезная мотивация из настоящего. А в настоящем имелись единственно страдания православных общин от ига турецких султанов и польской шляхты. Апелляция к их опыту или помощь им могли в какой-то мере вновь отмобилизовать россиян. Кружок Зобниновского, политикой не увлекавшийся, подобное отвергал из-за разности обрядовых норм «у нас» и «у них». Заимствования греками и малороссами католических черт членами его воспринимались как капитуляция перед римским папой, а ориентация на юго-западный пример – как наведение моста для проникновения в Святую Русь вредной, еретической западной культуры.

Морозову-прагматику взгляды Ванифатьева, наоборот, импонировали. Ведь союз с Украиной практически гарантировал победу в грядущей войне с Польшей за Смоленск. Тем более что перспективы такого альянса осенью 1645 года уже просматривались на внешнеполитическом горизонте. Зато на горизонте внутреннем наблюдался заметный рост авторитета соратников и учеников архимандрита Дионисия – Симона Леонтьевича Азарьина, Ивана Васильевича Шевелева (Наседки) и Михаила Стефановича Рогова. Под патронажем дворецкого А. М. Львова ключарь Наседка, в 1621–1622 годах сопровождавший боярина в Данию, и протопоп Рогов координировали в звании справщиков деятельность Московского печатного двора. Любимца Зобниновского, Азарьина, в 1645 году избрали келарем Троице-Сергиевой лавры, то есть он занял место уехавшего на Соловки Булатникова. Сразу после того «зобниновцы» развернули бурную просветительскую деятельность. В ноябре 1646-го дуэт справщиков опубликовал важную для православных книгу Азарьина «Службы и жития и о чюдесах списания преподобных отец наших Сергия Радонежьского чюдотворца», в феврале 1647 года – первый тираж нравоучений Ефрема Сирина, спустя полгода, в августе – второй. Между тем троице-сергиевский келарь по просьбе Боголепа Львова взялся за сочинение жития учителя – Дионисия Зобниновского. Сам же брат «посольского» министра в ту пору трудился над житием другого святого праведника и аскета – Никодима Кожеозерского (Хозьюгского).

В марте 1647 года впервые вышла из печати «Лествица» Иоанна Синайского – автобиографическая история о тридцати ступенях самоочищения души. Книгу к изданию подготовил соловецкий монах Сергий Шелонин, незадолго до того приехавший в столицу с рукописью «Алфавитного патерика» – сборника житий святых. Правда, патриарх Всероссийский Иосиф считал первоочередным распространение в народе личного опыта «Лест вичника», игумена Синайского монастыря, жившего в шестом веке нашей эры. И за успешную работу щедро отблагодарил Шелонина возведением в мае того же года в архимандриты костромского Ипатьевского монастыря. Судя по всему, питомцы свято-троицкой школы разворачивали в стране мощную кампанию внушения народным массам высоконравственного образа жизни. А главным оружием избрали книгу биографического, житийного жанра.

Легко догадаться, чем грозило приглашение кого-либо из перечисленных лиц или их единомышленников в партнеры Ванифатьева. Изучение царем малороссийской модели православия пришлось бы прекратить во избежание идейных склок в присутствии высочайшей особы. К тому же еще неизвестно, чью точку зрения на первом году знакомства с проблемой поддержал бы Алексей Михайлович – отца Стефана или троице-сергиевского братства. На этом фоне Никон, по духу тоже «радонежец», обладал одним преимуществом – беспартийностью. За неимением какой-либо протекции как во дворце, так и за кремлевскими стенами игумену Кожеозерского монастыря для вхождения в ближний круг царя не стоило настаивать на принципах, царскому кругу неугодных. И Никон нисколько не настаивал. Сообразив, что критика юго-западных славян не приветствуется, больше данную проблему не будоражил, а личную принципиальность проявлял в других областях.

Иван Шушерин в «житии» обмолвился о примечательном факте – приезде Никона «по вся пятки… к… великому государю вверх к заутрени», когда «многих обидимых вдов и сирот прошением своим от насильствующих им избавляше». Вот какую роль при царе придумал себе наш герой! Народного адвоката!! Уполномоченного по правам человека, говоря по-современному. В этом статусе он и закрепился в царском кружке. А Морозов оценил и покладистость, и изобретательность выдвиженца Львовых, почему и поощрил назначением в архимандриты Новоспасского монастыря. Благо и в религиозном кружке ему нашлось дело – мягко оппонировать Ванифатьеву. Не спорить, а задавать интересные, подчас неудобные вопросы, чтобы беседы духовника с молодежью (государем и Федором Ртищевым, возможно, с Анной Вельяминовой) не превращались в монолог одного актера. Кстати, благодаря Шушерину мы знаем о периодичности богословских занятий в царском тереме с его участием – раз в неделю по пятницам. А еще и причину любви и привязанности Алексея Михайловича к Никону.

До 1648 года Морозов запрещал допускать к рассуждениям с монархом о благочестии иных книжников и старцев (вероятно, за исключением Боголепа Львова, если он приезжал в Москву). Оттого лучшие церковные умы России, как то Наседка, Азарьин или Шелонин, не имели с кружком никаких отношений. Даже родного дядю Ртищева – Симеона Потемкина, известного книжника и знатока трех языков (латинского, греческого, польского), проживавшего в Смоленске, – не перевели в русскую столицу к родному племяннику. Фактически Алексей Михайлович изо дня в день общался с одним ученым человеком – Ванифатьевым. При всем уважении к наставнику царь не мог не чувствовать себя в определенной изоляции, которую регулярно нарушали только пятничные визиты игумена, затем архимандрита Никона. Гость оживлял беседу, привносил в нее свежие нотки, новые темы. За два года юноша и полюбил, и научился дорожить этими посещениями, надолго запомнив того, кто умел помогать всем страждущим – и нищим вдовам, и бедным сиротам, и одинокому «великому государю».

И все-таки Ванифатьев обладал уникальным талантом проповедника. Ведь протопоп сумел распропагандировать в пользу греческой и малороссийской формы православия помимо царя, Ртищева, Вельяминовой и самого Никона, за сорок лет жизни повидавшего многое и многих, отыскавшего собственный идеал церкви не сразу, и не в школах и коллежах, а в монастырях и скитах. Тем не менее к 1648 году Никон стал убежденным сторонником постепенной украинизации и эллинизации русской церкви, что имело далеко идущие последствия.