Читать книгу Кубок орла - Константин Шильдкрет - Страница 5

– Годи! – размахнулся Яценко и пребольно ударил себя кулаком по лбу. – Годи, кобыла ледаща! Годи, морда паскудная! Басурман! Так тебе! На! Держи!

Бог ведает, сколько бы еще наслаждался казак самоистязанием, если бы не ощутил вдруг приступа мучительной жажды.

Он огляделся по сторонам. Пустота. Перед ним стог сена, дальше, за лугом, – провал, словно конец земли, а в полусумраке торчит из провала колокольня. Сквозь легкий туман Яценке показалось, что висит она в воздухе и мерно, чуть-чуть покачивается. От этого ему стало и чудно и страшно немного.

«Хоть бы собака забрехала или коняка какая затопала», – вздохнул он грустно и приткнулся к стогу.

Его начинала одолевать дрема. Перед глазами вставала родная Диканька, его одинокая, бобыльская хатка, запущенный вишневый сад, всегда голодный беззубый Серко, заезженный любимый Буланый… И только припомнилась лошадь, как сразу развеялся сон, стало легко, почти радостно. Он залихватски тряхнул оселедцем, перекрестился и, опустившись на четвереньки, пополз.

Вскоре показались баштаны, плетни, а за ними – уютные беленые хаты.

– Как грибочечки стоять! – умилился Яценко и снова перекрестился.

Казак всегда любил свою Украину, но особенно дорога она казалась ему после долгих отлучек. Яценке нипочем были ни смерть, ни голод, ни черт. «Байдуже мне рахуба[7] такая!» – искренне хохотал он. И ему все верили, зная его бесшабашную удаль. Боялся он одного: попасть в плен и расстаться с родиной. Три года, проведенные им когда-то давно заложником у крымского хана, извели его так, что он вернулся домой живым мертвецом. Тоска по «казацкому товариществу» иссушила его. А очутился в Диканьке – и все зажило в какой-нибудь месяц. И запил же он тогда на радостях! До сих пор еще вспоминают казаки те разудалые дни. Земля дыбом стояла, река вспять потекла, небо вертелось, как дзыга[8]. Есть о чем вспомнить!

И теперь, попав на рубеж родимой земли, он снова воскрес. Дудки! Москва далеко позади. Возьми-ка Яценку. Да ты его днем с огнем не найдешь, ежели он у себя на Украине! Попробуй найди его, когда тут что ни хата, то убежище от врагов.

– Коняку бы только, – вслух подумал казак, продолжая ползти к краю оврага.

Вскоре перед ним открылось сельцо. Он деловито оглядел хаты.

– Небогато живут… Хвороба тут, а не пожива.

Мгла быстро сгущалась. В сумерках все дворы были похожи один на другой. Однако это была только видимость. Казак сразу нюхом угадал, кто как живет.

В полночь он подполз к облюбованной усадебке. Пес, зачуявший его, высунул морду из будки, но Яценко одним ударом размозжил ему дубинкой череп. «А не лезь!» – шепнул он, словно оправдываясь, и направился к коновязи.

Под утро он был далеко. Украденный жеребец, пугаясь разбойного посвиста и улюлюканья, мчал его бешеным карьером.

Десятка за три верст от Диканьки казак променял коня на свитку и сапоги и отправился к Кочубею. По дороге встречались знакомые, расспрашивали, где он был, почему пропадал; гонец болтал все, что приходило в голову, но ни слова не сказал правды.

– К ляцкой королеве ездил. Дюже она просила себе мужа-казака.

– И взяли тебя в короли? – хохотали дивчата и парубки.

– Так я вам и казав. Брысь, голодранцы!

Так, с шуточками и песнями, он проходил через хутора и деревни, пока не очутился в Диканьке.

Поравнявшись с хатой вдовы Параськи, он заприметил в окне хозяйку, лихо подмигнул ей и тут же, посреди дороги, пустился в пляс.

Собралась толпа.

– Ай да гайдамак! Ну и казаче! – ревели восторженно люди. – Да откуда ты взялся, душа пропащая?

– З Варшавы! У ляцкой королевы галушки куштувал.

Его наперебой приглашали в гости, но он отказывался:

– Сорок дней и сорок ночей ходил. Треба и отдохнуть.

Чем ближе подходил он к усадьбе Кочубея, тем сильней охватывала его какая-то смутная тревога. «Верит царь или не верит? – снова проснулась позабытая было мысль. – А что, ежели не верит?» Обидно было думать, что царь, чего доброго, считает его продажным человеком, которого можно купить для любого дела. А разве Яценко такой? Разве из-за корысти отправился он к Петру с челобитной? Не потому ли спешил он в Москву, что искренне, всеми помыслами желал добра своей родине?

Генеральный судья увидел Яценку из окна и до того всполошился, что, позабыв осторожность, бросился к нему навстречу.

– Гонец вернулся! – крикнул он жене. – Да гонец же приехал, Любовь Федоровна!

Она догнала мужа в сенях, больно ущипнула его за плечо:

– Я вот дам тебе гонца!

В соседней горнице послышались тяжелые шаги, и в дверях показалась лысая голова полковника Искры.

– Яценко?

– Он.

Ловким, видимо привычным, толчком загнав судью в горницу, Любовь Федоровна неторопливо выплыла на крыльцо.

Яценко стоял посреди улицы и, широко разводя руками, что-то бормотал. Со стороны его можно было принять за пьяного – так нетвердо держался он на косолапых ногах.

– Верит или не верит? – уже вслух вопрошал он пространство. – Верит – не верит?

Тут он увидел наконец Любовь Федоровну, знаками подзывавшую его, и, кручинно вздохнув, направился вслед за ней.

В хоромах он уселся между Кочубеем и полковником и слово в слово передал свою беседу с царем.

– Так, так, – непрестанно кивала Любовь Федоровна, устроившаяся против казака, чтобы лучше было следить за выражением его лица. – Я ж так и думала! Я ж говорила, что не надо в Москву посылать.

Искра заерзал на стуле:

– Как же не говорили? Вы одни и добивались. То мы с Васылем говорили, чтоб не посылать.

Круглое лицо судьихи вытянулось от злобы. Слово за слово поднялся такой визг, что Яценко, опасаясь за целость своего чуба, шмыгнул под стол, а Искра самоотверженно заслонил своим жирным телом судью. Но Любовь Федоровна ловким ударом оттолкнула его и впилась зубами в плечо мужа. Тот завопил таким отчаянным голосом, что даже таившаяся за дверью Матрена не выдержала, вбежала в горницу:

– Мамонько, мамо! Что ты, мамонько!

Появление дочери еще больше взъярило старуху. Загремели столы, стулья, покатилась во все углы посуда из опрокинутой горки.

– А и гетьманьска девка тут! Тоже за батьку! – взвизгнула старуха и обеими руками сгребла дочь.

Учуявший свободу Кочубей кубарем выкатился в сени и скрылся в чулане под ворохом мучных мешков.

– Где он? – не выпуская из рук дочерней косы, неистовствовала Любовь Федоровна. – Где он? Дайте мне его сюда! Матрену на погибель с Мазепой спаровал, теперь и нас на погибель гонишь?!

– Врешь! – орал в ответ Кочубей, не вылезая, впрочем, из чулана. – Не греши перед Богом. Не паровал я их!

Наконец, благоразумно придвинувшись к оттоманке, старуха в истерике повалилась на подушки.

Воспользовавшись суматохой, Яценко выбрался из-под стола, стремглав выскочил на улицу и с досады так напился, что едва не умер под забором той самой хаты, из которой уворовал четверть ведра настоянной на тютюне, порохе и чесноке горилки.

Искра суетился подле хозяйки, усердно дул ей в лицо, обмахивал платочком, целовал сморщенную желтую руку и униженно просил:

– Любовь Федоровна, ну краля писаная моя, да очнитесь же!

Принесенный сенной девушкой ковш холодной воды стоял нетронутым. Искра знал, что стоит ему только притронуться к нему, как немедленно в его голову полетит все, что подвернется судьихе под руку.

– Вы присядьте, краля! – молил он. – Это же вредно так убиваться. Могут морщинки пойти на лице.

После долгих уговоров судьиха расслабленно встала и, держась за полковника, подошла к оконцу.

– Вже можно, пан, – освобождая Кочубея из-под мешков, шепнула старушка ключница. – Та не лякайтесь, бо вже тыхо…