Читать книгу Жди меня (сборник) - Константин Симонов - Страница 3

Тяжкий запах добра смешан с вонью эфира.

Мир завешен гардиной, и прочная мгла

От сотворенья мира

Стоит в четырех углах.

Оно создавалось не сразу, надежное здешнее счастье.

Оно начиналось с дощечки: «Прием с двух до десяти».

Здесь продавалась помощь, рознятая на части:

От висмута – до сальварсана

От целкового – до десяти.

И люди дурно болели, и дом обрастал вещами.

Он распухал, как лягушка, опившаяся водой.

Скрипела кровать ночами,

И между обедом и чаем

В новый рояль, скучая,

Стучали по среднему «до».

Так с большими трудами, с помощью провиденья

Была создана симметрия, прочный семейный квадрат.

Здесь вещи стоили денег

И дети стоили денег,

Не считая моральных затрат.

Над городом грохнула осень, но врач затворил окошко.

Приделал на дверь четыре давно припасенных замка.

Припрятал столовые ложки,

Котик сменил на кошку

И высморкался без платка.

Он брал за визиты натурой: шубами и часами,

Старыми орденами, воблою и мукой,

Он прятал и ел глазами,

И умные вещи сами

Ластились под рукой.

Он долго жил как властитель,

Он хвастал, что сто миллионов

Войн и переворотов

Дверь не откроют в дом.

Сын станет опорой трона,

А дочь…

Но гадкий утенок,

Чтоб он, не родившись, сдох!

Так часто бывает: в доме,

Пропахшем столетним хламом,

Растет молчаливый ребенок,

Чуждый отцовской лжи.

Девчонка рвалась из дома

И бредила океаном.

Ей племя пыльных диванов

Мешало дышать и жить.

Она подросла и стала девушкой первого сорта.

А мир изменился – грохочут дальние поезда,

Она решила уехать,

Понюхать соленого пота,

Лучше куда угодно,

Чем обратно – сюда!

Отец обругал наше время,

Отец был кряжистым дубом.

Он проклял меня, который дал руку ей, чтоб уйти.

Он даже попробовал спорить,

Но я показал ему зубы.

Он съежился

И пропустил.

Так я с собой на север привез хорошего друга.

Мы спали на жестких досках

И ели неважный хлеб.

Да, жить приходилось туго,

Паршивый, холодный угол.

Но мы сговорились друг с другом,

Что счастье не в барахле.

Она училась работать, молча и спотыкаясь,

Упрямая, как ребенок, пробующий ходить.

Девчонка так исхудала, что, взяв большими руками

Ее, как больную птицу,

Я согревал на груди.

Я начал видеть всю правду,

Да видно, что поздно начал.

Ей с детства кутали шейку,

А здесь мороз и вода,

Я знал, что девчонка плачет,

Но я не видал, как плачет,

А это не значит – плачет,

Раз никто не видал.

Я почернел от горя, когда она умирала.

Я проклял себя, который взял и не уберег.

Эх, если бы смерть как взятку

Мои потроха забрала,

Я б сунул ей взятку в зубы —

Черт с ней, пускай берет!

И вот я стоял, как наследник,

Над худеньким мертвым телом,

Я мог говорить с собою и мог кричать в потолок,

Я мог, наконец, как собака (кому до этого дело?),

Страшно завыть по хозяйке,

Скорчившись под столом…

На память остались вещи.

Но я вещей не боялся.

Кто сиротел – тот знает, как можно с вещами дружить.

Я ушел из поселка

И долго работал и шлялся,

Каждый по-своему лечит свою захворавшую жизнь.

Прошло, наверно, три года, и черт меня дернул приехать.

Я много страдал, я думал – меня не узнать в лицо…

И встретился на тротуаре с глухим деревянным смехом,

С хитрым стуком подметок —

Словом, с ее отцом.

Он постарел и согнулся, но видел еще отлично.

Он встал поперек дороги, и на его лице

Выстроились в порядке все чувства, коим прилично

Быть в удрученном отце.

Я был благородным жестом введен в его старую крепость.

Дом разрушался. Глухо, по-старчески били часы.

Дочь его, как живая, глядела с большого портрета,

На кончике стула, как мертвый,

Сидел единственный сын.

Старик рассуждал о прошлом,

Он где-то выведал даже,

Как плохо мы пили и ели,

Как нам жилось и спалось.

Чем я становился суше,

Тем он умильней и глаже.

И было мне непонятно, что на него нашло.

Тогда я вспомнил про сына:

«Так вот причина радушью!

Пусть я расскажу побольше,

Пусть сын разглядит порок.

– Гляди на него и бойся продать ему свою душу,

Гляди на него и бойся переступить порог!»

И сын молчал и боялся.

Я встал и надвинул шапку.

Девчонка мне улыбалась так, что больно смотреть.

Я вспомнил ее живую

И сгреб со стены в охапку:

«Довольно!

Какого черта висит здесь ее портрет?»

Только у самой двери

Я поглядел на сына:

И этот унылый заморыш – брат своей сестры?

О, будь в нем хоть капля жизни,

Я б разогнул ему спину.

Я б вывел его из дому

И дверь бы за ним закрыл.

Но дверь наотрез замкнулась.

Дом заскрипел

И замер.

На лестнице пыль и темень, я долго искал огня.

И сверху раздался топот,

И вновь загремели замками.

Нет, я ошибся в мальчишке – он догонял меня!

Сейчас наш поезд трясется

Где-то под Кустанаем…

Мальчишка уснул на полке.

А я вспоминаю отца:

Он скоро умрет от удушья,

И дом четырьмя стенами

Сомкнется и с грохотом рухнет

На труп своего творца.

1935