Читать книгу Господин мертвец. Том 2 - Константин Соловьёв - Страница 4

Едва оказавшись в расположении четвертого отделения, Дирк ощутил перемену, которую не смог бы выразить словами. На первый взгляд, не было никаких разительных отличий: размытые стены траншей были качественно укреплены, наблюдатели стояли на своих местах и даже пулеметы блестели смазкой под специальными козырьками, защищающими их от дождя. Разглядывая вытянувшиеся по стойке «смирно» фигуры в сером, Дирк ощущал в то же время какую-то мельчайшую деталь, которая ускользнула от его органов чувств и теперь едва ощутимо покалывала, сигнализируя если не об опасности, то о чем-то подозрительном.

Своему чутью Дирк вполне доверял. Оно не единожды предупреждало его о том, куда упадет граната или когда начнется штурм. Вот и сейчас, прислушиваясь к этому ощущению, мимолетному, точно легкий зуд от блохи, Дирк озирался, пытаясь понять, что именно вызывает в нем это подспудное напряжение. Но чутье не умело говорить по-человечески. Оно просто предупреждало его о чем-то плохом, и не более того.

– Где ефрейтор Мерц? – отрывисто спросил он часового, замершего на наблюдательном посту с винтовкой наперевес.

Фриш – а это оказался он – испуганно заморгал, ответив своей обычной ухмылкой, кривой и заискивающей. Эта улыбка была такой же неотъемлемой его частью, как выдающийся семитский нос и подергивающиеся, словно постоянно что-то бормочущие, губы. Почтение перед начальством, вбитое когда-то фельдфебелями тренировочного лагеря, было не по зубам стереть даже Госпоже. При виде унтер-офицерского галуна Фриш рефлекторно вскакивал и замирал по стойке, но эта кривая улыбка вечно все портила. Она выбиралась на лицо, как щербатая луна на небосвод, и сияла оттуда, своим неуместным блеском раздражая начальство. Фриш просто не мог не улыбаться. Дирк был уверен – даже просвисти рядом осколок, который перерубит тощую грязную шею, на упавшей наземь отрубленной голове все равно будет эта в высшей степени неуместная, но неистребимая ухмылка.

– Ммммм… Га-г-господин ефрейтор у с-себя в блиндаже! – выпалил мертвец, задирая острый подбородок. – Я до-да-д-доложу!

– Не стоит, рядовой. Оставайтесь на посту.

– Т-так точно, господин унтер-офицер!

«Неплохой парень, – подумал Дирк, оставляя вытянувшегося во весь рост Фриша за спиной. – Но хотел бы я знать, его-то каким ветром к нам занесло?.. Сидел бы сейчас при деле где-нибудь в городе, может, даже и в Берлине, делил бы цифры и исписывал аккуратным почерком гроссбухи…»

Впрочем, аккуратность Фриша сослужила ему добрую службу и вдали от гроссбухов. Он был лишен воинской отваги или острого тактического ума, так что даже чин ефрейтора был для него недостижим. Нескладный, тощий, как и все новобранцы последних призывов, с беспокойным и пугливым взглядом, Фриш едва ли мог быть гордостью своего отделения.

Если бы не его аккуратность. Кровь многих поколений трудолюбивых предков не позволяла Фришу выполнять порученное ему дело кое-как. Всякий приказ вне зависимости от того, в чем он заключался, воспринимался Фришем с огромной ответственностью. Он не просто выполнял порученное ему, он прикладывал все силы, чтобы это было выполнено предельно точно, быстро и правильно – а сил в тщедушном теле оказалось неожиданно много.

Однажды Мерц невзначай поручил Фришу почистить свою винтовку, за что и поплатился. Знай он получше своего подопечного мертвеца, позаботился бы о том, чтобы тот вовремя закончил работу. Фриша не было видно весь день, кое-то из «Висельников» даже предположил, что бедолага дезертировал. В этом случае его ждала незавидная участь: тоттмейстер Бергер всегда плохо относился к беспокойным мертвецам. Но Фриш нашелся, а вместе с ним нашлась и винтовка ефрейтора Мерца, которая, судя по ее бедственному виду, побывала на фрезеровочном станке. Трудолюбивый Фриш драил ее до тех пор, пока не стал сдаваться металл. После этого всякий, кому приходилось отдавать Фришу приказ, заботился о том, чтобы вовремя его отменить или предусмотреть все возможные ситуации, которые могут возникнуть в ходе его выполнения.

Таким же он был и при жизни. Трудолюбивым, исполнительным сверх всякой меры, раз и навсегда принявшим для себя простое правило – человек, который отдает приказы, разбирается во всем этом лучше его, рядового Фриша. Поэтому надо сосредоточиться только на том, чтобы выполнить приказ.

С этим был связан забавный случай, о котором Дирк слышал от всезнающего «Морригана».

Когда-то, когда Фриш был еще жив, его взвод занял небольшую бельгийскую деревеньку. Никакой важности она не представляла и была тем, чем обыкновенно были все деревеньки этого края после четырех лет войны – нагромождением дерева и камня посреди развороченной снарядами земли. Единственным уцелевшим зданием был двухэтажный склад, полный сушеных коровьих рогов. Коров в окрестностях давно не осталось, по большей части были угнаны беженцами или съедены вечно голодными фронтовиками, но на коровьи рога желающих не нашлось – и те имели шанс долежать до самого конца войны.

Командир взвода, заняв деревню, отправил на склад Фриша с приказом обосноваться на втором этаже и наблюдать за окрестностями, при появлении врага – вступать в бой. На что-то большее щуплый Фриш определенно не годился. Через несколько часов к деревне подошла французская кавалерия, и командир, здраво оценив свои шансы, увел взвод под прикрытием сумерек, не забыв помянуть треклятых пуалю цветистым баварским словцом. Забыл он кое-что иное, а именно – Фриша, заступившего на пост в своем никому не нужном складе. Может, просто никто не вспомнил о нем в суматохе.

Фриш следил за тем, как уходит его взвод, сжимая в руках винтовку. Винтовка и полсотни патронов – вот и все, что у него оставалось, не считая обычного армейского мешка, котелка и лопатки. Любой другой на его месте припустил бы следом за своими, теряя по пути сапоги. Или попытался сдаться в плен французам. Их было сотни две, не меньше, и вступать с ними в бой было бы безумием даже по меркам самой безумной войны в человеческой истории. Но Фриш не сделал ничего из этого. Ведь у него был приказ – оставаться на складе, при появлении врага – вступать в бой.

Если он что-то и умел в этой жизни, так это ответственно выполнять приказы.

Французы вошли в деревню на рассвете и были немало удивлены, обнаружив посреди старых руин огрызающееся редким винтовочным огнем здание. Фриш не стал стрелять сразу. От природы он был близорук, поэтому подпустил кавалеристов как можно ближе, прежде чем открыл огонь. Стрелял он точно так, как учили, равномерно щелкая спусковым крючком и передергивая затвор старенького «маузера», в едином темпе, как автомат. Он хорошо помнил приказы и инструкции и стрелял точно так, как предписывалось в тренировочном лагере ландвера.

Хлоп, хлоп, хлоп.

За первый же заход он уложил шестерых. На открытом пространстве перед складом всадники были как на ладони, и господствующая высота дала Фришу существенное преимущество. А еще у него был приказ – воевать, и он собирался его исполнять до тех пор, пока останутся патроны.

Французы откатились назад, но быстро сообразили, что противостоит им не взвод и даже не отделение, а какой-то безумец, забаррикадировавшийся на складе. У них не было артиллерии и пулеметов, но против одного человека и дюжина – непобедимая армия. Французы вновь устремились вперед.

«Маузер» вновь встретил их размеренной стрельбой, едва слышимой в грохоте копыт. Французы один за другим слетали с седел – кто с раскроенной пулей головой, кто судорожно пытающийся зажать дыру в животе. Фриш никогда не отличался меткостью, но здесь меткости от него и не требовалось. Хватало лишь выдержки и терпения. Фриш не стремился стать героем, он просто выполнял полученный приказ. Приказ велел ему воевать – и Фриш воевал так, как умел.

Его забросали гранатами и крепко контузили – руки у него дрожали настолько, что едва могли удерживать вес «маузера». Но пока могли и пока хватало патронов, Фриш ловил в прицел угловатые тени и жал на спусковой крючок. Снова и снова. Когда по-настоящему упорный человек берется за дело, он может добиться всего, чего угодно. Фриш не задумывался о том, что будет, когда закончатся патроны. Исполнительность дарит своим слугам нерассудительность, да у Фриша и не было времени рассуждать. Он просто ловил в прицел зыбкие тени, спускал крючок, передергивал затвор и повторял это вновь и вновь.

К полудню над деревней мелькнули германские аэропланы – и французы поспешили убраться под защиту леса, бросив все еще огрызающийся огнем склад – и еще тридцать без малого мертвецов вокруг него. Надо думать, они бы были безмерно удивлены, если бы им довелось взглянуть на единственного защитника – тощего, скорчившегося у окна Фриша с раскаленным «маузером» в едва шевелящихся руках. Фриш был спокоен и собран – у него оставалось еще четыре патрона.

Походить в героях ему не удалось. Мертвые французы были записаны на счет небесных асов кайзера, а Фриш получил выволочку от командира – за то, что отбился от взвода и растерял боезапас. О том, что этот маленький тощий человечек с кривой ухмылкой на лице способен в одиночку уложить почти три десятка испытанных французских драгун, не мог подумать никто из взвода. Фриш же и не пытался кого-то убедить – он был счастлив только лишь оттого, что выполнил приказ и вернулся к своим.

Судьба легко сдает своих любимчиков.

Через каких-нибудь пять месяцев рядовой Яков Фриш молча уткнулся в бруствер лицом, за мгновение до оглушительного взрыва шрапнельного снаряда ощутив, как в горле рождается острая боль, словно он впопыхах проглотил карамель с острым засахарившимся краем… Когда похоронная команда стаскивала мертвецов в кучу, кто-то выругался и набросил на холодное, уже застывшее лицо Фриша полотнище. Немного найдется желающих смотреть, как за тобой наблюдает мертвец с перекошенной ухмылкой на лице.

Только добравшись до штабного блиндажа четвертого отделения, почти столь же основательного, как и взводный, но немногим меньше его, Дирк понял, что же резало ему глаз на протяжении всего пути.

Беспорядок. Мерц всегда был педантом, первым делом заставлявшим своих мертвецов принять его же доктрину о полном порядке, который должен поддерживаться в траншеях, даже если на голову сыплются бомбы. Всякая вещь должна находиться на своем месте, как и всякий солдат. «Человек, не способный навести порядок вокруг себя, – говорил Мерц в те времена, когда еще свободно владел языком, – не способен и разобраться с тем, что творится у него в голове».

Поэтому позиции четвертого отделения всегда являли собой образец казарменной чистоты. Даже в периоды проливных дождей проходы были аккуратнейшим образом вычищены, а все имущество отделения – сложено, смазано и подготовлено к немедленному использованию. Дирк не мог сказать, что теперь здесь воцарился беспорядок, но машинально подмечал детали. Патроны на некоторых полках навалены друг на друга – Мерц бы никогда такого не допустил. Вот откололась доска и болтается на одном гвозде. Чьи-то нечищеные сапоги на скамье. Россыпь гильз, втоптанных в землю. Забытый на бруствере планшет. Из этих деталей складывалась единая картина, которая Дирку очень не нравилась. Если Мерц запустил свое отделение настолько, что забыл про порядок…

Караульным у блиндажа Мерца стоял Эбелинг – угрюмый широкоплечий малый, всегда старавшийся повернуться к собеседнику левой стороной лица. Правая была срезана осколком мины и, несмотря на все ухищрения Брюннера и большое количество сапожной дратвы, не представляла собой приятного зрелища. Может, поэтому у Эбелинга и не было собеседников. Увидев Дирка, он вздрогнул совсем нехарактерно для мертвеца и, вытянувшись по стойке, попытался незаметно стукнуть кулаком в дверь. Наверно, ему бы это и удалось, если бы не пришлось иметь дело с тем, для кого стремительное и бесшумное передвижение в траншеях давно стало обыденной привычкой. Но Дирк не дал ему такой возможности.

– Ефрейтор Мерц у себя? – спросил он холодно, оказавшись лицом к лицу с мертвецом. Под его взглядом Эбелинг подтаял, утратил уверенность.

– Так точно, господин унтер-офицер.

– Хорошо. Ступай к перископу и занимайся наблюдением. Да, это приказ.

Эбелинг удалился, и у Дирка появилась возможность припасть к охраняемой прежде двери. Дверь была плохонькая, при всем усердии мертвецы Мерца не смогли бы найти здесь хороших досок, так что Дирку не составило труда приоткрыть ее на полпальца. Изнутри потянуло гнилостным запахом подземелья. Пожалуй, даже более неприятным, чем царил во взводном блиндаже. Возможно, грунтовые воды залегали здесь ближе к поверхности. Сущее наказание для солдата. В таком блиндаже всегда стоит по щиколотку воды, сколько ее ни вычерпывай, а внутри разворачивается царство самой гнили. Гниют доски настила, раскисая под сапогами, зеленеют телефонные кабели, протянутые вдоль стен, даже полевая форма разлезается за считаные недели. Но Дирк не ощутил особенной влажности. Скорее, здесь было что-то другое. Он уже догадывался, что именно, но, уловив доносящиеся из-за двери звуки, приблизил ухо к ближайшему отверстию.

– …милитаризм является не только молохом экономической жизни, вампиром для культурного прогресса, главным фальсификатором, влияющим на расстановку классовых сил. Милитаризм является также скрытым или явным решающим регулятором, определяющим ту форму, в которой развертывается политическое и профсоюзное движение пролетариата. Сегодняшняя Германия возложила слишком много жертв на алтарь алчного божества капитализма. Пролетариат тянут в братоубийственную войну, не в силах самостоятельно скинуть националистические шоры. Завтра за город с названием, которое вам ничего не скажет, погибнет ваш брат или отец. Но даже это – не самое страшное преступление правящего класса, есть и куда более отвратительные, такие, подобия которым церковные зазывалы не смогут найти в Библии. Да, я говорю о той отвратительной игрушке буржуазии, тлетворной, разложившейся и зловонной, которая именуется Чумным Легионом. Это порождение безумной милитаристской системы провело новую линию раздела по многострадальной Германии, как ланцет хирурга проводит новую линию разреза. Классовое общество, чьи противоречия под покровом капитала вызревали веками, издавна основывалось на угнетении правящим классом меньшинства, тех, на чьем труде они паразитировали. Банкиры, промышленники, министры, владельцы ресторанов, газет и бирж без устали снимали богатую жатву с пролетариата, но эта война, последняя, мировая война, доказала, что безумный, потерявший управление экипаж империализма не остановится даже перед извечной пропастью, которая разделяет два берега, жизнь и смерть…

– …как его зовут? Либкер?

– Либкнехт, тупица. Не мешай.

– Извини.

– Кхм… На службу миллионам сегодня поставлена не только жизнь, но и смерть. Институт подавления, заковывавший пролетариат в военную форму и отправляющий сотнями тысяч гибнуть на безвестных полях, работает подобно огромной фабрике, не останавливаясь ни перед чем. Сегодня на войну идут мертвецы. Люди, которые один раз уже отдали свою жизнь за то, что буржуазные газетенки смущенно называют «Судьбой Великой Германии», а эксплуататоры измеряют звоном монет. У них забрали право распоряжаться их же судьбой, и они идут умирать во второй раз. Не за мир, не за свободу немецкого народа. А за тех, кто имеет трусость прикрывать себя этим щитом из мертвого безвольного мяса, из наших вчерашних братьев, обращенных страшным слепым оружием. Да, я говорю о зарождении нового класса, от поступи которого земная твердь еще только начинает дрожать, но эта дрожь вскорости обернется тем потрясением, которое обрушит последние устои империй. Мертвецы – вот истинно униженный класс, ничтожный в своей беспомощности и в то же время пьяный от ненависти к своим поработителям-тоттмейстерам. Тоттмейстеры утверждают, что только их сила держит этих бедняг в состоянии подобия жизни. Но кто такие тоттмейстеры, если не поработители человеческих душ, отвратительное подобие эксплуататоров и прислужников капиталистического молоха?..

– Ох и горазд этот парень болтать. Прямо как офицер штабной на докладе, ей-богу.

– Ты этого парня еще вспомнишь, будь уверен. Говорит по-ученому, но голову на плечах имеет, это уж ты мне поверь. Ладно так их кроет, подлецов, почти по матери. Эксплуататоры, империалисты, душегубы… И тоттмейстеров не жалеет. Слышал, как он их?..

– Как бы не доигрался.

– Поговаривают, он из нашего брата.

– Мертвец, что ли? Иди ты.

– Точно не знаю, но слухи есть. Мол, полицейские его по-тихому уже раз расстреляли, чтобы народ, значит, не баламутил. Но кто-то из тоттмейстеров его поднял, и с тех пор он часто Чумной Легион в своих проповедях поминает.

– Стой-ка, это что ж выходит, свой на своего пошел? Тоттмейстер на тоттмейстера? Врешь ведь, брат. Ворон ворону…

– Да ведь не наши тоттмейстеры его подняли, а русские! Пустая твоя голова!

– Хорошенькое дело… Значит, иваны будут у нас свои порядки наводить? Своих командиров нам мало?

– Да пойми ты, чучело бездушное! Нет больше никаких иванов и томми, и пуалю тоже нет. Помнишь, что он про линию раздела писал?

– Да вроде бы… Как ланцетом и…

– Это раньше классы были, все эти фабриканты, газетчики и рестораторы с одной стороны, а простой люд вроде нас – с другой. Ради них пехота по полю свои кишки разматывала. Это и было угнетение одним классом другого. А теперь раздел иначе пошел, смекаешь? Не на богатых и бедных. А серьезнее. На живых и покойников.

– Ох ты. Круто берешь.

– Да ты почитай, почитай… Он про это и пишет. Про тысячи покойников, которых, значит, лишили всего. Про титаническую силу, которая пока скована и не понимает своей истинной силы. Про нас, смекаешь? Или Брюннер тебе полную башку ваты набил? Только у мертвецов нет богатых и бедных. Все мы тут одинаковые, разве что у кого уха не хватает, у кого руки, а у кого половины живота. Нам нечего требовать от банкиров, на их деньги нам не набить брюхо и не жениться. Вон он, раздел. Мы теперь по другую сторону. От всех них. От всех живых.

– Погоди… Ты сам-то понимаешь, что метешь? Живые и мертвые? Раздел? Это что же выходит, мы теперь вроде как две армии?

– Мы и были всегда двумя армиями, бестолочь. Вспомни тех ублюдков, что третьего дня приходили. Ночью, с ножами и лопатками. Если бы Варга их не напугал, что бы они с нами сделали? Вот он, твой пролетариат! Тот самый, за который меня пулеметной очередью в декабре семнадцатого срубило. Вот они, наши братья по социальному классу! Смекаешь?

– Страшные вещи ты говоришь, приятель. Только сам пока не разумеешь толком, вот что. Где две армии встречаются, там бой. Живые и мертвые, говоришь? Самому-то не страшно?

– Я свое отбоялся… Как помер, так и отбоялся.

– А мне страшно. Как представлю…

– Представляй меньше, а думай больше, вояка. Что тебе живые сделали? Фон Мердер, который глядит на тебя, как на козье дерьмо, и рад бы спихнуть в яму и земли сверху накидать, неважно, жив ты или нет. Люб он тебе? А остальные! Ты давно живых людей видел, братишка? Да они нам в спину плюют, а при случае – осиновый кол под ребра и в могилу. Те самые, за которых мы свои бессмертные души Ордену отдали!

– Тише ты… Я о своих помню. Когда на фронт уходил… Жена у меня была, брат.

– Молодая?

– Молодая. Красивая. И сестра с шурином. Сейчас уже дети есть, наверное. Племянники, выходит. Что ж это, они мне враги теперь? Армии придумал, чтоб тебя… Это с ними я воевать должен?

– Да никто и не говорит, чтобы воевать! Не сейчас, по крайней мере… Не можем мы сейчас воевать. Сил у нас нет и этого… сознания, в общем. Идем на убой, как заведенные, пулям грудь подставляем. Только ребра раз за разом лопаются… В том и смысл, чтобы мы разумение получили, смекаешь? Чтобы поняли свою настоящую силу. Тогда совсем иначе завертится, уж поверь. Тогда мы не просто мясом пушечным будем. Тогда перед нами все Ордена задрожат, все эти магильеры ублюдочные белорукие, все офицерики штабные, и фон Мердер, и те…

– Так тебе мейстер и даст!

– И на мейстера управа найдется…

– Заткнись, чурбан! Голова на плечах надоела?

– Говорю тебе, и тоттмейстеры не вечны. Рано или поздно научимся без них жить. Своим умом.

– Ах ты…

Дальше Дирк не слушал: не было нужды. Одним сильным пинком ноги он распахнул дверь в блиндаж. Вложил даже больше силы, чем требовалось, дверь качнулась на хлипких петлях, врезалась в стену и рассыпалась трухой. Дирк шагнул в темный проем, на ощупь расстегивая кобуру. «Марс» мягко защекотал ребристой поверхностью рукояти пальцы, словно здороваясь.

– Рошер! Зиверс!

Они вскочили, как перепуганные школьники, застигнутые учителем в саду во время уроков. Лица у обоих были бледные, как у всяких мертвецов, так что не было нужды даже зажигать лампу, чтобы разглядеть их.

– Го… Гос…

– Стоять! Иначе пристрелю, как крыс.

– Господин унтер!..

– Стоять, говорю. Оружие на землю. Вы оба арестованы.

– Мы не можем быть арестованы, господин унтер, – улыбнулся Зиверс, первым оправившийся от неожиданности. Рот у «Шкуродера» был немного перекошен на одну сторону, след старого удара французской траншейной палицы, оттого его улыбка была кривовата. – Мы – имущество Ордена тоттмейстеров. А имущество не заковывают в кандалы.

Дирку казалось, что его внутренности скручиваются под действием какой-то внутренней судороги в тугую спираль. Еще один оборот – он поднимет «Марс» и выпустит Зиверсу пулю в лоб. Один негромкий хлопок, который пару раз отразится от земляных стен и затихнет. И Зиверс по прозвищу Шкуродер вытянется во весь рост, как по стойке «смирно», закатит удивленно глаза и осядет кучей тряпья у стены.

– Молчать, – процедил Дирк. И хотя собственный голос казался ему слабым, улыбка Зиверса из смущенной стала блеклой и какой-то заискивающей. – Это будете рассказывать мейстеру. Если он захочет вас слушать.

Рошер замер у противоположной стены. Лицо у него было отекшее, невыразительное. Кажущееся непривычно пухлощеким для тощего, как у всех мертвецов, тела. Рошер был единственным во взводе, кто кончил жизнь на настоящей виселице, чем, кажется, втайне даже гордился. На Дирка он глядел ошарашенно, механически облизывая губы. Видно, еще не пришел в себя.

– Где ефрейтор?

– Здесь он, господин унтер…

– Где ефрейтор Мерц? – Ствол «Марса» ткнулся в лоб Зиверса. Не будь тот мертвецом, на гладкой коже налилось бы красное пятно. Но там осталось лишь едва заметное бледное углубление.

– На койке, господин унтер. Он… В общем, без толку уже.

Дирк подошел к койке в углу, жалея, что не зажег лампы. На койке что-то лежало, прикрытое тряпьем. Ему пришлось повозиться, прежде чем удалось обнажить то, что находилось под ним. Это был Мерц. Лицо ефрейтора было обращено вверх, но уже утратило возможность что-то выражать. На щеке синело продолговатое, отливающее йодом трупное пятно. Широко открытые глаза казались полными прокисшего молока, в котором едва можно было различить зрачок, невыразительный и крошечный.

– Ушел к Госпоже… – пробормотал Дирк.

– Никак нет, – сказал Зиверс из-за его спины, – то есть не совсем. Иногда глаза вроде бы проясняются. Но говорить уже не может. Только мычит бессмысленно… И слов не понимает. Он три дня в таком положении, господин унтер. Такие уже не встают. Выработался.

– Мерц… – тихо сказал Дирк, сам не понимая, обращается ли он к мертвецу или просто пробует языком его имя. Ни в том, ни в другом смысла уже не было. – Ах ты, старый рубака… Мертвецкая твоя душа…

Ефрейтор Мерц, собственность Чумного Легиона, лежал на койке и был полностью покорен судьбе. Если присмотреться, можно было заметить, что нижняя челюсть немного подрагивает. Госпожа не мучает своих слуг агонией. Тело его быстро разлагалось, распространяя тот самый запах, который ощущался за пределами блиндажа. Отвратительно было думать о том, что где-то внутри этой мертвой плоти осталось что-то, считающее себя Мерцем, скованное и бессильное.

Дирк подавил желание закрыть мертвецу глаза.

– Отчего не доложили мне?

– Мы… не хотели, чтобы узнал мейстер, – пробормотал Рошер.

– Почему?

Мертвецы переглянулись. Им не хотелось отвечать, но вид взбешенного Дирка с пистолетом в руках не позволял надолго затягивать молчание.

– Боялись, господин унтер-офицер. Всем известно, ежели тоттмейстер душу отпустит… Ну, как с Леммом… В общем, она напрямую в ад попадет, поскольку через проклятую руку магильера высвобождается, а не естественным образом.

– И вы…

– Не хотели докладывать мейстеру до того, как ефрейтор Мерц сам не отойдет, – кивнул мертвец. – Дело же такое… Уважали старика, не хотели душу чернить. Ему недолго осталось. Может, сегодня и отойдет. Хороший был солдат, мир его праху. И нас берег, и ума был большого. Сами понимаем, что дураки. Хотелось и ему последнее уважение оказать…

– Вы не дураки, вы безмозглые идиоты, – сказал Дирк, ощущая, как злость покидает его, словно тяжелые волны отлива отступают обратно в море, оставляя за собой лишь сухой песок и выброшенные на берег острые коряги. – Вы и верно думаете, что можете обмануть мейстера? Он давно уже все знает! И если не распорядился похоронить вас заживо, то только оттого, что у него пока хватает более важных дел!

Зиверс опять ухмыльнулся, теперь уже с хитринкой.

– Я вам так скажу, господин унтер-офицер. Мейстер – он, конечно, сила. Такая, что и в бараний рог скрутить может при надобности. Да только ведь и тоттмейстер – не бог.

– Что вы несете, Зиверс?

– Есть такая мысль среди «Висельников», господин унтер. Тоттмейстер в душу заглянуть может, тут никто не поспорит, даже последний остолоп. Заглянет – и как прожектором все высветит: и как тебя зовут, и сколько родителям лет, и когда ты в последний раз на женщину залазил. Она, сила магильерская, особенная… Только и она в каждый угол не заглянет.

– Вы думаете, что можете скрывать свои мысли от мейстера?

Зиверс колебался с ответом, но затем, видно, понял, что и так сболтнул лишнего, и назад дороги нет.

– Скрывать или нет, а есть среди мертвецов мнение, что можно затаить мысли от тоттмейстера. Просто привычка нужна. Просто мысль должна стать маленькая и как бы неважная. Загнать ее надо поглубже, как обойму в винтовку. С глаз долой, словом. Тогда тоттмейстер ее не почует, стало быть…

– Вы идиот, – Дирк покачал головой, – и идиот, опасный для окружающих. Что вы тут читали? Дайте мне эту вашу дрянь.

Зиверс с неуклюжей поспешностью вытащил из-за пазухи стопку потрепанных листков, передал Дирку. Скверная дешевая бумага, неровные машинописные строки, поплывшие в некоторых местах от сотен прикоснувшихся к ним пальцев. Дирк взял бумажки брезгливо, как берут в руки грязную салфетку или половую тряпку.

– Значит, это и есть сочинения господина Либкнехта? Очень интересно.

– Статья, господин унтер-офицер, называется «Милитаризм и мертвецы».

– Нет, рядовой Зиверс. Может, где-нибудь в Берлине это и статья. А здесь, на фронте, это подрывная литература. Вы знаете, что полагается за распространение подрывной литературы и революционную деятельность?

Зиверс-Шкуродер пробормотал что-то сквозь зубы. Зубы были крепкие, белые, как у молодого волка. И сам Зиверс сейчас походил на волка, присмиревшего, ощущающего чужую силу, но все же непокорного. Немного оробевший от неожиданности, он ощущал себя неловко перед Дирком, сам был какой-то помятый, грязный, скособоченный. И, кажется, сам презирал себя сейчас за то, что выглядит именно таким.

«Кажется, он ненавидит меня, – отстраненно подумал Дирк. – Неужели только лишь из-за того, что я унтер-офицер? Или тут нечто большее? Может, он уже провел для себя ту самую линию и я для него – даже не командир, а попросту предатель, не собирающийся отказываться от службы человеку? Как это мерзко. Быстрей бы закончить».

– Революционной деятельности я не веду, господин унтер, – отрывисто сказал Зиверс, глядя себе под ноги. – А статья – она статья и есть. Писанина, и все.

– От кого вы ее получили?

– Нашел в траншее, – Зиверс вскинул голову, вновь переходя к состоянию самоуверенной дерзости, как человек, которому терять уже нечего, – ну и взял на самокрутки. Бумага еще ничего. Что ж не взять-то?

– Значит, прочитали?

– Прочитал. Стрельбы нет, все лучше, чем червей кормить.

– Стремление к знаниям похвально. – Дирк усмехнулся и, подняв листки к глазам, стал читать вслух: – «Сейчас, сквозь кровавую пелену мировой бойни еще нельзя различить, чем это обернется в будущем. Многие из тех, кто старательно не понимает сути вещей, считают, что Чумной Легион так и останется страшной игрушкой, которую уберут в пыльный шкаф, как только в ней отпадет надобность. Они не слышат грозного ропота того класса, в котором отчаянье смерти соединилось с болью одиночества, а горечь нищеты – с пониманием собственной беспомощности. Сейчас этот класс, класс мертвых солдат и забытых героев, еще не готов даже воспринять сам себя. Но пройдет время – может, год, а может, и более того, – когда он откроет глаза. И спросит: «Кто я?» И в этот миг те, кто его создал, будут обречены…»

Дирк поморщился, смял хрупкие листки в руке и комом бросил под ноги.

– Значит, мыслите себя в авангарде нового класса, рядовой Зиверс?

– Да уж лучше, чем быть цепным псом, – огрызнулся Шкуродер, недобро щурясь. – Вы, господин унтер, конечно, в некотором смысле из нашего брата, да только и вы, пожалуй, всего не понимаете.

– Вот как? – Дирк опять ощутил зуд в указательном пальце, терпеливо лежащем на спусковом крючке верного «Марса». – Вы хотите сказать, что я все это время не был с вами? Не шел вместе с вами на штурм? Не подставлял живот под пули?

– Тут спору нет, солдат вы тертый и похрабрее многих, – согласился Зиверс. – На этот счет, господин унтер, я вам ничего не скажу. Бывало, и мою шкуру из огня спасали.

– Так отчего же я не провозглашаю себя апологетом нового класса? Отчего не читаю никчемных статеек?

– Порода у вас другая… Я не в дурном смысле, господин унтер. Порода – она и у человека, и у мертвеца бывает.

– Ненависть к живым – что ж это за порода?

В глазах Зиверса зажглись огоньки. Багровые, вроде тех, что осветительными ракетами по ночам поднимаются над траншеями, заливая развороченное поле зыбким, но в то же время тяжелым светом.

– Знаете, господин унтер, я ведь до войны лудильщиком работал. Снимал каморку, в которой денно и нощно смердело крысами и мочой, жрал всякую дрянь, а иногда и вовсе ничего не жрал. Несколько пфеннигов в день – вот и весь заработок. Сидишь, скрючившись, и работаешь, пока пальцы не сведет, как от ледяной воды. И полицмейстер, если завидит тебя на улице днем, манит пальцем, а потом коротко бьет кулачищем под дых. Мол, живи себе, небо копти, да не забывайся… А то и гимназисты лавчонку камнями забросают. И попробуй обидь кого, тут уж ребра переломают живо…

– Господи, да при чем здесь ваша лавка?..

Но Зиверс, накопивший в себе злость, продолжал говорить, и перебить его теперь было сложно. Даже пистолета он не замечал.

– Люди – порядочная дрянь, господин унтер. Они всегда готовы плюнуть в лицо тому, кто ниже их. Вот отчего все эти революционные басни нынче так популярны… Меня за человека не считали даже тогда, когда я был жив. И если бы я издох в своей норе, внимания обратили бы не больше, чем вы – на дохлого французишку. А потом меня призвали. Лимбруг, восемнадцатый год. Меня научили держать винтовку, а если я путал левую ногу с правой, фельдфебель, здоровенный детина с быка весом, живо отпускал мне такую пощечину, что свет в глазах мерк. Я видел там их всех. Лощеных адъютантов, злых, как маленькие хорьки. Тучных оберстов, надменных и свирепых. Всю эту публику видел, вдоволь этой каши почерпал. Ночевали мы в бараках, где было по колено воды. А жрать давали гнилую картошку пополам с гороховыми отрубями. Даже там мы, надежда и опора Германии, не были людьми. Понимаете?

– Я тоже был солдатом, рядовой Зиверс.

– Значит, уже забыли, каково это… Чувствовать себя тем, что не глядя бросают под ноги. Бесправной мошкой, которая живет один день ради того, чтобы другие жили год. Знаете, как я умер?

– Нет.

– Нас подняли в наступление. Прямиком на французские пулеметы. Они били прямо в лицо, настоящий свинцовый шквал… На моих глазах пуля оторвала одному парню голову вместе с каской. Мы были в третьей волне. От первых двух не осталось ничего, только втоптанные в грязь серые свертки, из которых торчали изломанные конечности. Я видел чьи-то сапоги, которые спокойно стояли посреди этого ада. Снаряд ударной волной просто вышиб их владельца. Из воронок доносился даже не стон, а самый настоящий рев. Раненые скатываются туда и ждут помощи, пытаясь ремнями перевязать обрубки рук и ног, истекая кровью и бессильно царапая пальцами землю. И эти пулеметы… Как страшно они бьют. Точно кто-то заколачивает стальные гвозди, не разбирая куда: в головы, животы, лица… Это не капиталисты там бьются, хоть французские листовки и кричат, что мы бьемся за тех, кто жиреет в тылу за нашей спиной. Это люди, господин унтер-офицер. Много живых людей. Одни люди регулируют панорамы орудий и кричат: «Огонь!», отправляя на наши головы кипящую сталь, превращающую человека в искромсанную тушу вроде тех, что висят на скотобойне. Другие кидают гранаты, которые впиваются в кишки и вытряхивают их. Люди поднимают друг друга на штыки так, что хрустят кости. И проламывают друг другу черепа топорами. И заливают поля ядовитым газом, после которого траншеи полны посиневшими раздувшимися трупами. И крушат себе подобных танковыми гусеницами, превращающими человека в еще шевелящийся кисель…

– Прекратите! – приказал Дирк. – Я видел не меньше вашего, Зиверс!

– В какой-то момент я просто не смог идти в атаку. Меня била дрожь, такая, что даже гранаты в руках не удержать. Я просто свалился, как дохлая кляча. И не мог подняться. Что-то сломалось внутри меня, что-то важное. Я бросил винтовку и вжался лицом в теплую грязь, рыдая, как сущий младенец. Те, кто бежал рядом со мной, уже висели на колючей проволоке, иные корчились неподалеку. И какой-то лейтенант, бежавший в следующей, четвертой, волне, приказал мне подняться. И направил пистолет – прямо как вы сейчас. Я запомнил, что он был молод и у него были светлые ресницы. Он приказал мне подняться, а я не смог. Он сам отчаянно трусил, даже руки прыгали. Ему самому было очень страшно бежать туда, где люди навеки смешиваются с землей, выстилаются один за другим… Он лишь нашел того, кому было еще хуже, чем ему. Я попытался встать и не смог. Все члены отнялись, только зубы стучат. А он долго и не просил. Взял и выстрелил мне в грудь, вот сюда. – Зиверс отвернул ворот кителя, демонстрируя уродливое темное отверстие пониже ключицы. – Потом я долго был как в тумане. Морок какой-то… Не понять, жив или мертв. Словно из тела выжали душу и набили его тяжелой дубовой стружкой. Как чучело. Тогда я и понял все.

– Что вы поняли, рядовой Зиверс? – устало спросил Дирк. Разговор был тяжелый, и Дирк утратил над ним контроль, позволив собеседнику вывернуть душу. Душа Зиверса или то, что от нее осталось, больше походило на лежалый труп, который по весне показывается из-под снега.

– Правду. Понял, кто самый худший враг человеку. Не Господь Бог, ведь даже если он есть, он бы не стал шутки ради устраивать подобный спектакль. Только лишь ради того, чтобы посмотреть, как двести тысяч душ превращаются в мясное рагу. И, верно, не дьявол – рогатый старик бы обмочился от страха, увидь он залп шрапнели по пехотной колонне… В траншеях болтали, что самый страшный враг человека – это короли и министры, которые отправляют своих подданных на бойню, лишь бы иначе начертить линии на карте. Но это тоже чепуха. За теми пулеметами, которые рвали в клочья наши порядки, не было ни одного министра, и наверняка ни один король не отрывался от государственных дел, чтобы подняться в небо на аэроплане и несколькими бомбами превратить взвод в кровавое месиво. Там я понял все… Самый страшный враг человека – другой человек, господин унтер. Самый яростный, самый мстительный, самый беспощадный. Люди жрут друг друга, как жрали от сотворения мира. И будут этим заниматься независимо от того, будет здесь Фландрия или какая-нибудь Новая Зулусия, кто будет носить корону и какого цвета женские чулки будут выпускать фабриканты. Люди – вот кто виноват во всем. Они убили нас, эти трусливые, вечно голодные и алчные люди. А теперь они ненавидят нас же. И боятся. И презирают. Потому что они убили нас и мы не похожи на них теперь. Вы спрашиваете, причисляю ли я себя к классу мертвецов? Да еще бы, черт возьми! К любому, кто не похож на этих ублюдков с их лживыми бьющимися сердцами! К любому, который рано или поздно заставит их осознать! И пожалеть!

Зиверс замолчал и, лишившись своего внезапно вспыхнувшего и погасшего гнева, вновь стал прежним – неловким и смущенным. Точно пулемет, расстрелявший весь боезапас. Замерший в углу Рошер бесконечно долго поправлял ремень, ни на кого не глядя. Мерц лежал неподвижно, и только его нижняя челюсть едва заметно подрагивала.

Установившаяся тишина, густая и тяжелая, как маскировочная сеть, требовала слова. Слова командира. Дирк попытался его найти. В конце концов, он был унтер-офицером, а у унтер-офицера всегда в запасе есть пара нужных слов.

– Не предавайтесь излишней жалости, Зиверс. Госпожа пригласила каждого из нас в свое время, и у вас не больше причин взыскивать к ней, чем у любого мертвеца этой роты. Чумной Легион лишь орудие, а мы не более чем его составные. Орудие на страже жизни. Страшное, уродливое, отвратительное, как и всякий другой инструмент подобного рода. Но винтовка стреляет до тех пор, пока не разрывает ствол. И даже если бы она знала, что после этого ее выбросят или отдадут на переплавку, она не перестала бы стрелять. Служба в Чумном Легионе – не награда, но и не наказание. Это долг, который мы приняли на себя и который несем.

– Долг… – прошептал Зиверс с ненавистью. – Вы, офицеры, так любите это словечко, уж не в обиду вам будет сказано. Для вас долг – что-то красивое, важное. Отливающее медью полкового оркестра и пахнущее платочками растроганных дам. Долг! Будьте вы прокляты со своим долгом! Полагаете нас, мертвецов, благородными защитниками, которые пришли на помощь еще живым и выполняют свой последний долг? Откройте глаза, унтер. Как только с этой войной будет покончено, вы увидите, как нам заплатят за этот долг! За куски плоти, которые мы оставляли на колючей проволоке от Вердена до Пашендаля. Вы мните себя спасителем, защитником… Как глупо! Да! Глупо! Для них вы не больше чем дрессированное мясо. Отвратительное, смердящее, опасное. Думаете, кто-то из них благодарен вам? Кто-то вспоминает вас и сочувствует? Как бы не так! Эти люди, ради которых вы так надрываетесь, унтер, ради которых рискуете рассыпать свои мозги по траншее из-за шальной пули, ненавидят вас. И боятся. Как только закончится вся эта бойня, и неважно, кто кого возьмет, вас вышвырнут на помойку, как и большую часть всего Чумного Легиона. Никто не станет вешать орден вам на грудь и вспоминать Германию, которую вы спасли. Мейстер попросту выстроит нас на плацу, махнет рукой – и спустя полчаса похоронные команды будут забрасывать в грузовики сотни смердящих мертвых тел, которые закопают в ближайшем овраге, не поставив даже креста. Такая будет благодарность за посмертную непорочную службу. Вот чем это закончится.

Дирк медленно убрал пистолет в кобуру. В глазах Зиверса сверкнуло непонимание. Он уже ждал этой пули, понял Дирк, оттого и распалился так, ждал сухо треснувшего выстрела и мягкого поцелуя Госпожи в темя. И теперь он ничего не понимал.

– Вы ведь на это и рассчитывали, не правда ли? – спросил его Дирк сухо. – На то, что я разозлюсь и досрочно прекращу вашу службу в Чумном Легионе? Этого не будет. Госпожа сама определит, когда вы воссоединитесь с ней. Думаю, в ее планах подержать вас здесь еще немного. И если я услышу о подобных разговорах или еще раз найду у вас подобную дрянь вроде этого Либкхнета, я обещаю, что лично отдам вас мейстеру. И он наверняка придумает для вас более интересный конец, чем пуля в лоб.

Зиверс и Рошер вытянулись, едва не цепляя касками низкий потолок блиндажа.

– Разрешите спросить, господин унтер-офицер. – Рошер заговорил явно через силу. – Ефрейтор… Что делать с Мерцем?

– Ничего, – глухо ответил Дирк. – Эти вопросы находятся в компетенции мейстера. Я… доложу ему в ближайшее время о том, что ефрейтор Мерц в связи с состоянием рассудка больше не может выполнять обязанности командира отделения. Придется подыскать ему замену. Наверное, пришлю вам Карла-Йохана. Он хорошо знает отделение и быстро освоится. И приструнит вас заодно.

– Но Мерц еще жив, госпо…

– Он давно мертв, – резко сказал Дирк, оправляя портупею с кобурой, – как и мы все. Если он еще способен воспринимать окружающее, но не способен служить командиром отделения, не в наших силах держать его в роте. И не смотрите на меня так, Зиверс! Я знаю Мерца дольше, чем любой из вас. Мы с ним месили грязь в Чумном Легионе еще тогда, когда вы все были живы и дышали полной грудью. Но я не могу оставить свое отделение без командира. Мерц был славным солдатом и выполнил долг до конца…

Несмотря на то что Зиверс покорно молчал, давно утратив азарт и не возражая, Дирку захотелось сплюнуть, словно его собственные слова были наполнены зловонием. Наверное, оттого, что он вновь помянул слово «долг».

На пороге блиндажа Дирк все-таки остановился. И спросил у Зиверса:

– Еще один вопрос, рядовой. Если бы этот ваш Либкнехт добился своего… Каким-то неведомым образом дал всем мертвецам свободу и собственную волю… Допустим. И распалил новую войну, теперь уже между живыми и мертвецами. Вы бы приняли в ней участие?

Шкуродер взглянул на Дирка исподлобья и отвернулся, ничего не сказав.

– Спасибо, рядовой. Я так и предполагал. Вольно.

Доклад мейстеру о печальном состоянии Мерца пришлось отложить. Около замаскированного «Морригана», который уже казался пустившей корни неотъемлемой частью местности, Дирк наткнулся на Зейделя, как обычно подтянутого, чисто выбритого и собранного. Командир отделения управления роты сам редко появлялся на переднем крае, в расположении штурмовых взводов, предпочитая доверять приказы и инструкции своим собственным мертвецам-посыльным. Еще меньше он любил, когда мертвецы показывались возле штаба, не имея соответствующего распоряжения тоттмейстера Бергера. В такие минуты его тощее лицо, рельефное и твердое, как скорлупа грецкого ореха, не выражало ничего, кроме надменного и в то же время вежливого удивления.

– Хауптман не принимает докладов, – сказал Зейдель, едва лишь Дирк приблизился к едва видимому в зарослях танку.

– Полагаю, мой доклад он сочтет важным, господин лейтенант.

– Важным? – взгляд Зейделя потемнел. – Считаете себя привилегированным мертвецом, унтер? Распоряжение отдано для всех.

– Извините, господин лейтенант, но я полагаю, что мое донесение имеет в данном случае определенную важность. Командир моего четвертого отделения, ефрейтор Мерц…

Зейдель скривился. Лицо, похожее на грецкий орех, еще больше сморщилось, тонкая кожа натянулась на остром черепе. Такое выражение лица обыкновенно бывает у человека, увидевшего что-то донельзя нелицеприятное. Например, излишне упрямого и самонадеянного мертвеца.

– Я повторяю, унтер. Никаких докладов сегодня! Вплоть до дальнейших распоряжений хауптмана.

Как и фон Мердер, Зейдель предпочитал именовать Бергера на армейский манер, игнорируя его орденский чин. Это резало слух. Но тоттмейстеру Бергеру всегда было плевать на это. Подобные вещи никогда его не волновали.

– Что-то случилось? – спросил Дирк.

Задавать вопросы Зейделю бесполезно. Как шутили в роте, даже если спросить его, идет ли дождь, он скроит надменную физиономию и не ответит, даже если по ней будут стучать капли. Но Дирк постарался убрать из голоса всякое подобие привычных унтер-офицерских интонаций, отчего вопрос прозвучал как-то буднично, по-штатскому, словно адресован был не лейтенанту, а обычному человеку другим таким же обычным человеком.

Как ни странно, на Зейделя это подействовало. Может, ему тоже не хватало простого человеческого общения в последнее время, особенно тут, где он оказался практически отрезан от привычного ему человеческого общества. С фон Мердером и его свитой словом не перебросишься: те с самого начала установили дистанцию, похожую на невидимую демаркационную линию, даже к живым офицерам роты относясь с холодком, достаточно хорошо скрываемым, чтобы быть в нужной мере оскорбительным. Беседовать с Хаасом Зейдель считал ниже своего достоинства: вечно пьяный люфтмейстер, по его мнению, вел себя совершенно неподобающим образом, якшался с мертвецами и вообще, как и все магильеры, был без царя в голове. Что до интенданта Брюннера, в его царство иголок, дратвы, эфира и разложения старались пореже заглядывать и люди и мертвецы.

– Черт его знает, что случилось, – проговорил Зейдель, понизив голос, – Хауптман с утра сам не свой. Не ел уже три дня. Того и гляди без памяти свалится.

– Опять что-то чувствует?..

– Да. Говорит, совсем рядом сплетается что-то.

– Сплетается?

– Так он сказал. Чары сплетаются, не знаю… Что-то дурное, одним словом. Дрянь какая-то.

– Думаете, есть смысл объявлять тревогу?

Зейдель досадливо дернул плечом:

– Мне-то почем знать? Я лейтенант, а не магильер. В Пехотном Уставе ничего не сказано о том, что надо предпринимать при обнаружении посторонних чар. Вам виднее.

– Не уверен, господин лейтенант. Мы чувствуем… Просто напряжение. Вряд ли это имеет отношение к французским чарам, скорее всего, просто отображение чувств нашего мейстера. Мы хорошо улавливаем его настроение.

– И что он сейчас чувствует? – спросил Зейдель с несколько брезгливым интересом.

– Словами не объяснить. Тревогу или что-то вроде того. Озабоченность. Напряжение. Страх.

Зейдель хрипло рассмеялся:

– Тоттмейстер чувствует страх?

– Все живое чувствует страх, господин лейтенант. Только Госпожа способна забрать его.

– Не хочу слушать об этом. Чертовы богохульники… Ступайте к себе, унтер! Если будет срочный приказ, я передам через Хааса. Если этот пропойца еще в состоянии удерживать себя на ногах. Клянусь, когда-нибудь я отдам его под трибунал. Ступайте, и нечего отрывать офицеров от дел. Позаботьтесь о своих мертвецах!

Дирк козырнул и направился в обратную сторону. Зейдель, немного размякший от скуки, снова обрел былой настрой, и соваться к нему с расспросами было бесполезно. Тоттмейстер Бергер сам расскажет о том, что удалось узнать, если будет для этого в достаточно добром расположении духа. В последнем Дирк не был уверен. Его собственные ощущения были лишь отблеском того, что чувствовал мейстер, но и этого хватало, чтобы понять – настроение у того самое прескверное.

Неподалеку от «Морригана» обнаружился кепмфер. Безмолвный стальной слуга скорчился в негустом подлеске, припав к земле, серебристые пальцы-иглы нервно подрагивали, как у эпилептика. Лишенные собственной воли и сознания, кемпферы, эти мертвые марионетки, еще больше обычных «Висельников» зависели от настроения своего хозяина.

В расположении взвода «листьев» тоже царило некоторое смятение, Дирк наметанным взглядом быстро это определил. Козырявшие ему мертвецы выглядели как обычно, но он ощущал их внутреннее напряжение, как один магнит ощущает поле другого, оказавшись рядом. То самое напряжение, которое поселилось в нем самом. Просто легкая вибрация вроде той, что ощущаешь, прислонившись к броне работающего «Мариенвагена». Легкая и отвратительно тревожная.

Первым делом Дирк вызвал наблюдателей и приказал доложить обо всех изменениях на французской стороне за последние сутки. Это ничего не дало – французы проявляли не больше энтузиазма, чем обычно. Четыре непродолжительных артобстрела, не очень настойчивых. Пару раз хлопнули минометы – тоже без четкого прицела, больше для того, чтобы нагнать страха. Следов каких-либо перемещений на французской стороне нет, как и признаков готовящейся атаки. Конечно, можно было бы связаться со штабом фон Мердера и уточнить ситуацию у них. Двести четырнадцатый взвод располагался непосредственно на передовой, в то время как «Висельники» находились в качестве резерва в тылу. Значит, наблюдателям оберста больше видно в их бинокли и перископы.

Дирк не стал этого делать, ограничившись лишь тем, что приказал дежурному отделению удвоить бдительность и ни на миг не выпускать оружия. Карл-Йохан, поддавшийся общей тревоге, спросил, не стоит ли отдать приказ по всему взводу надеть доспехи, но Дирк ответил отрицательно. Доспехи мертвецов предназначались для штурма, и надевать их полагалось при появлении признаков скорого контакта с противником. Облачись «Висельники» в доспехи сейчас, это почти полностью парализовало бы всякое движение на их позициях: траншеи не были достаточно широки для того, чтобы вмещать в себя полсотни облаченных в сталь мертвецов. При этом отсутствовал хоть какой-нибудь признак опасности.

«Сейчас бы стакан красного, – подумал Дирк, поймав себя на том, что рука машинально потирает кобуру, – и девушку. Не развратную, не фронтовую. А такую… Чтобы просто была рядом и слушала. Терпеливо, мягко, как только девушки умеют слушать. Чтобы были приоткрытые шторы, сквозь которые по полу медленно, как карамель, разливался закатный отсвет, и чтобы в ресторанчике на первом этаже наигрывали новомодный фокстрот, такой беспокойный, как птица с подвернутой лапой, и в то же время умиротворяющий…»

Клейн и Тоттлебен, вызванные Дирком в штабной блиндаж, были мрачны, каждый по-своему. Оба доложили о состоянии дел в отделениях, но, даже зная, что там царит полный порядок, Дирк все равно не мог найти душевное равновесие. Тревога подспудно грызла его острыми и мелкими крысиными зубами. Наблюдатели были выставлены, оружие подготовлено, патроны снаряжены в ленты и обоймы. Даже случись внезапное нападение французов, в двухминутный срок весь взвод будет готов выйти по тревоге в полной боевой форме.

Что же чувствует сейчас тоттмейстер Бергер? Если и в самом деле французские магильеры взялись за чары, какой сюрприз они могут преподнести «Веселым Висельникам»?

Тоттмейстер в отличие от всякого другого магильера бессилен без своих слуг. Мертвых слуг Госпожи, любезно одолженных им с условием непременного возврата. Но где им найти мертвецов тут, посреди растерзанной земли, где даже от лесов остался невысокий частокол? Полчища мертвых животных? Маловероятно. Одно дело добыть кабана, другое – столько зверья, чтобы оно представляло опасность для двух с лишком сотен вооруженных и хорошо защищенных штурмовиков Чумного Легиона. Тут не хватило бы всего берлинского зоопарка. Мертвые птицы? Тоже исключено. Уж конечно, Хаас предупредил бы, если бы в их направлении двигались мертвые стаи. Тоттмейстеру нужны мертвецы. Но здесь их нет. Разве что…

Разве…

– Кхм, унтер… поговорить можно? – Плечистый Клейн осторожно тронул Дирка за рукав. – Этот новенький…

– Что? Новенький? Какой?

– Гюнтер этот. Из последнего пополнения.

– Который сбежать собирался? Да, я с ним познакомился. Что такое?

– Ненадежен, – поморщился Клейн, всегда придирчиво относившийся к мертвецам своего пулеметного отделения. – Кажется, до сих пор толком не отошел. Вид потерянный, и соображает со скрипом, свиная печенка… Прикажешь что – смотрит, словно Госпожу увидел…

– Может, мозг поврежден? Иногда бывает. Снаружи как новенький, разве что дырка в груди, а мозг едва ли не всмятку… Хотя нет, мейстер бы заметил, конечно.

– Тут другое, господин унтер. Кажется мне, не приживется он у нас.

– Не говорите ерунды, ефрейтор, – одернул его Дирк. – На возможность пополнения личного состава в ближайшее время можете не рассчитывать. Его брать негде. Если у вас в отделении много людей, можете отдать лишних. Уверен, Тоттлебен будет вам благодарен.

– Я не это имею в виду. Просто он… не из тех, кто подходит Чумному Легиону.

– Он из штурмовиков Крамера. Там трусов не держат.

– Сам знаю. – Верзила Клейн развел руками, демонстрируя собственную беспомощность. – Просто иногда так бывает…

– Иногда так бывает… – эхом отозвался Дирк, пытаясь отыскать хвост потерянной мысли. – А, черт. Делайте с ним что хотите, Клейн! Через два дня он должен стать образцовым «Висельником»! Разбираться с каждым рядовым я не могу. Кстати, что там с Классеном?

Тоттлебен, командир третьего отделения, поднял голову:

– В порядке, господин унтер. Осваивается.

– Я пообещал мейстеру, что с ним не будет хлопот. Не пожалею ли я об этом?

– Никак нет! – Взгляд Тоттлебена налился уверенностью. – Он славный парень и способный. Очень боится, что его из Чумного Легиона выпишут… Каждый день тренируется одной рукой управляться. Из винтовки стреляет, топором рубит… Из него будет толк, господин унтер, даже с одной рукой. Конечно, он не такой ловкий, как раньше, но вы ведь сами сказали, выбирать не приходится.

– Это верно. Нам пригодится любой мертвец, даже если у него будет одна рука и одна нога. Сами понимаете, тут затевается что-то серьезное. Мейстер недаром тревожен. Он что-то чувствует. И что бы он ни чувствовал, ничем хорошим для нас это не обернется.

– Французские мертвецы? – деловито осведомился Клейн. – Три горба твоей старухе, всегда хотелось поглядеть, каковы французские покойнички!

– Не знаю каковы. Но узнать нам придется, и, возможно, достаточно скоро. Держите своих мертвецов в полной готовности и с заряженным оружием. Карл-Йохан временно исполняет обязанности командира четвертого взвода.

Тоттлебен и Клейн кивнули, ничего не спрашивая. Они достаточно долго служили в Чумном Легионе, чтобы понимать некоторые вещи без дополнительных вопросов. Может, поэтому Дирк и доверял им отделения.

В блиндаж, гулко шлепая подкованными подошвами по лестнице, спустился сам Карл-Йохан. Полчаса назад он убыл в расположение четвертого отделения принимать отряд после Мерца. Слишком быстрое возвращение ефрейтора было неожиданным. Не понравилось Дирку и выражение его лица. Всегда спокойный, прячущий в усах улыбку, Карл-Йохан выглядел взволнованным, и только вбитая службой привычка в первую очередь соблюдать субординацию и лишь потом выкладывать плохие новости могла бы ввести в заблуждение постороннего наблюдателя. Но в штабном блиндаже второго взвода «Веселых Висельников» посторонних наблюдателей не было – и Клейн с Тоттлебеном тоже едва заметно напряглись, увидев лицо Карла-Йохана.

– Господин унтер!..

– Слушаю вас, ефрейтор, – нетерпеливо бросил Дирк, – докладывайте. Что-то с отделением?

– Отделение… в порядке. Я прибыл и сменил ефрейтора Мерца. Он… немного не в форме. – Тоттлебен и Клейн понимающе переглянулись. – Но дело не в нем. Мною установлено отсутствие в отделении одного из нижних чинов.

«Вот так так, – глухо сказал в голове у Дирка незнакомый голос. Незнакомый, но очень неприятный. А потом добавил: – Стойте-ка…»

– Стойте-ка, вы говорите о дезертире в четвертом отделении? Но ведь там не было пополнения! Новые мертвецы попали во второе и третье…

Дезертировал кто-то из старослужащих? Дирк явственно ощутил, как его спина покрывается извилистой картой отвратительно ледяных рек. Всего лишь иллюзия, конечно, мертвецов не бросает в пот. И мертвецы не волнуются. Но Дирк, пораженный услышанным, едва мог собрать мысль в кучу, те расползались, как проворные змеи.

А ведь и верно, момент самый удачный. Мейстер уже несколько дней как пребывает в отрешенном состоянии, выискивая следы французских тоттмейстеров. Значит, мог не обратить внимания. Не задержать. Но кому в голову из четвертого отделения пришло бы что-то подобное? Там не было мертвецов вроде Мартина Гюнтера, там все были прожженными фронтовиками, которым ему не раз приходилось доверять свою жизнь. Мертвец, свыкшийся со своей судьбой, принявший новые правила существования, не бежит. Обычно не бежит. Ему некуда бежать, ведь с тех пор, как он умер, у него нет ни дома, ни семьи. Только Чумной Легион, его настоящее, его будущее, его проклятье и его награда. Значит, кто-то все-таки…

– Кто? – спросил Дирк резко.

– Ромберг, – лаконично ответил Карл-Йохан.

– Огнеметчик Ромберг?

– Так точно, господин унтер.

– Вздор.

– Так точно, господин унтер.

– Я знаю Ромберга почти год. Отличный солдат, хладнокровный, надежный и смелый. Он бы никогда… Вы все проверили?

– Так точно. Мы осмотрели все траншеи и убежища отделения. И соседние тоже. Его нет в расположении взвода.

«Личные вещи?» – чуть было не спросил Дирк по привычке. У мертвеца нет личных вещей. Только форма, амуниция, оружие да боеприпасы.

– При каких обстоятельствах он пропал?

– Вечером был выставлен в караул около восточной оконечности расположения отделения. Отсутствие обнаружено в десять пополуночи, когда рядовой Эшман прибыл его сменить.

Дирк выругался сквозь зубы. Если бы не Мерц… Тот всегда проверял часовых, до нескольких раз за ночь. Не то чтобы не доверял, просто ввел в привычку. Если обнаруживал, что часовой отвлекся, незаметно подбирался ближе и отвешивал звонкую оплеуху. «Пусть лучше командир хлопнет, чем французский лазутчик голову снимет», – говорил в таких случаях он. Но проделывать этот номер ему приходилось нечасто: мертвецы второго взвода к своей службе относились со всем старанием. Пока Мерц мог поддерживать в себе иллюзию жизни. А теперь он лишь человекоподобная кукла с незрячими глазами цвета прокисшего молока.

– Дело плохо, – сказал Дирк вслух. – И еще хуже то, что мы потеряли много времени. Надо поднять по тревоге взвод. Создать разведывательные партии по три-четыре мертвеца. Известить соседние взвода… Поверить не могу, что Ромберг на это пошел. А еще придется известить мейстера. И это самое паршивое, потому что мне кажется, что первый, кто отвлечет его от дел, кончит дни в качестве кемпфера… У вас есть что добавить, ефрейтор?

– Так точно, господин унтер. – Карл-Йохан позволил себе крохотную паузу. – Есть подозрение, что рядовой Ромберг оставил пост не самовольно.

– Как это? Потрудитесь объяснить.

– Его винтовка осталась на месте. А также обоймы к ней и ручные гранаты.

– То есть он ушел без оружия?

– Такое складывается впечатление, господин унтер.

– Вздор, – сказал Дирк. – Ни один фронтовик не уйдет без оружия.

– Нам тоже так показалось.

– Какие-нибудь следы?

– Сложно разобрать. Земля перекопана воронками. Но мне показалось, что там можно разобрать несколько свежих отпечатков сапог.

– Французские сапоги? – живо вскинулся Клейн. – С треугольной насечкой?

– Нет, – сказал Карл-Йохан и отвел взгляд, – наши сапоги, немецкие. Подкованные.

Рука сдавила что-то твердое, плотное. Сама, без всякого мысленного приказа. Оказывается, она успела расстегнуть кобуру. Совершенно рефлекторным движением. Забавно. Считается, что только живые люди способны на безусловные рефлексы.

– Господин унтер… – Тоттлебен осторожно положил руку ему на плечо, – я полагаю, нам стоит избегать поспешных действий. Вы ведь помните, чем кончилось дело с Леммом.

– Помню. Именно поэтому собираюсь избегать поспешных действий. – Дирк уже взял себя в руки. Даже тревожное ощущение, терзавшее его последний день, несколько улеглось. Может, оттого, что теперь он был избавлен от муторного и бесполезного ожидания. – Шеффер!

Денщик скатился в блиндаж почти мгновенно, оставляя на чистых ступенях плоские куски грязи. Руки лежали на «трещотке» – Шеффер был готов защитить своего командира, вне зависимости от того, откуда исходила опасность.

– Шеффер, мне нужен лейтенант Хаас. И немедленно.

Шеффер кивнул и исчез. Судя по тому, что Хаас появился через каких-нибудь пять или шесть минут, свой приказ денщик счел предельно серьезным. И передал его в самой категорической форме, хоть и был нем.

– Что за шутки у вас, Корф? – бормотал люфтмейстер, спотыкаясь и тяжело дыша. – Я кто ему, посыльный?.. Личный телеграф?.. Он мне что, приказывать будет? Мне, ж-живому человеку?..

В блиндаж Хаас ввалился красным от злости, но, встретив взгляд Дирка, осекся, словно глотнул вместо воздуха чистый иприт.

– Господин лейтенант, мне срочно нужна связь.

– Я уже понял, что вы зовете не вина выпить… – пропыхтел Хаас, закатывая рукава кителя. – Кто вам нужен? Тоттмейстер Бергер? Фон Мердер? Кайзер Вильгельм?

– Нет, – медленно и спокойно сказал Дирк, – мне нужен лейтенант двести четырнадцатого пехотного полка Генрих Крамер.