Читать книгу Дневник. 1923–1925 - Константин Сомов - Страница 3

3 и 4 дек[абря][41]

Выехал я из П[етербур]га в Москву 3-го вечером, часов в 9. Провожали меня Анюта, Тося, Варюша, Ната и Ника. Ехали все на трамвае, т. к. вещей у меня было очень немного. Было грустно расставаться и смотреть на Анюту. После отхода поезда я был один в купе и плакал. Остановился я в Москве – было морозное солнечное утро, я ехал на санках – у Ив[ана] Ив[ановича] Трояновского – того, что приезжал в П[етербур]г во время укладки картин в ящики. Он живет на 1-й Мещанской в народной какой-то школе. Пошел к сестре Тоси – Талечке, ничего не узнал о Женечке[42]. Потом пошел к Ольге Валент[иновне] Серовой. Обедал у Ив[ана] Ив[ановича] с его семьей: юной хорошенькой дочерью, сыном-мальчиком и дамой-воспитательницей его детей. После обеда пошел к Даше Сомовой.

Застал ее: живут они в одной комнате. Видел ее внука-подростка, сына Нади[43].

Внук ее проводил меня к Вале и Нине. Сначала была Нина, одна, с сыном своим Женей[44]. Страшно удивилась мне и, кажется, обрадовалась. Потом пришла Валя[45].

Разговор гл[авным] обр[азом] шел об умершем Диме. Валя, рассказывая, плакала.

Она стала суровой, Нина – все такая же. Живут бедно и неряшливо. Тут же была и их старинная Клавдия. От них пошел к другому Ивану Ивановичу – Трояновскому, старому[46] и старому знакомому, – и у него ночевал.

5 дек[абря], среда

Утром рано поехал на Мещанскую и с Ив[аном] Ив[ановичем] Троян[овским] (новым) по делам: к Серг[ею] Арсеньевичу Виноградову, у него был Нестеров[47]; в контору Сытина[48]. Потом я пошел один в латвийскую миссию[49]. Далее в Наркомхоз[50] запломбировать экземпляры книги de la Marquise[51], кот[орые] беру за границу.

Пошел я туда в сопровождении симпатичного Хоракова. После обеда у Ив[ана] нелегальную литературу. В 1902 г. была арестована вместе с сестрой за распространение революционных сочинений, выслана на пять лет в Архангельск под гласный надзор полиции, но провела там около года (освобождена по Высочайшему манифесту 11 августа 1904 г. – см.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 102. Д. 2680). В 1905 г. вернулась в Санкт-Петербург и продолжила революционную работу, и вступила в РКПб. В 1907 г. поступила на акушерские курсы, до 1914 г. чередовала медицинскую и педагогическую деятельность. В 1914–1917 г. работала фельдшером. С 1918 г. – в рядах Красной армии на Восточном фронте. В 1921 г. приехала в Москву, вместе с сестрой жила и работала в библиотеке Коммунистической академии (ГАРФ. Ф. А-539. Оп. 4. Д. 722. Л. 3).

Ив[ановича] опять в латв[ийскую] миссию за докторским свидетельством для карантина. Оттуда к Ив[ану] Ив[ановичу] Трояновскому-старику, у которого написал письмо Анюте[52], а потом пил у него чай в компании брата П. Муратова[53]. Ночевал опять у него же.

6 дек[абря], четверг

Утром снес письмо на почту – послал заказным. К Талечке. Потом к Кончаловскому смотреть его картины. Много банальных полотен, ярких, сезаннистых – пейзажи и nudités[54]. Он собою очень доволен, и все его захваливают. С ним и Конёнковым[55] в контору Сытина на совещание художников: присутствовали Грабарь, Машков, Сытин. Последнему обещают загр[аничный] паспорт на 11 дек[абря][56].

Художники решили идти in corpore[57] к Каменеву просить ускорить выдачу этого паспорта[58]. Каменев не принял нас. Уходя, мы в дверях встретились с Луначарским – у него вид банального интеллигента – лицо бледное и желчное. Он нам всем пожал руку и почти не останавливаясь сообщил, что Сытин едет «немедленно».

Поехали сообщить Сытину эту приятную весть. От Сытина, т. е. из его конторы, я поехал обедать на Мещанскую к Трояновскому. В 7 ч[асов] 20 [минут] поезд в Ригу. Я перед отъездом совсем не волновался. Едем вчетвером: я, Трояновский, художник Захаров[59] и С. А. Виноградов. В нашем купе 2-го класса в столике оказалась богатая провизия, кем-то оставленная. Мы за нее принялись с удовольствием, да и у каждого из нас были съедобные вещи[60]. С 10-ти ч[асов] вечера до 3-х ч[асов] ночи мы стояли в пути по неизвестной причине.

7 [декабря], пятница

На границе – в Себеже – около 9 ч[асов] вечера. Легкий, быстрый, милостивый осмотр. Можно было бы провезти, если бы знать, все что угодно. Латвийский чиновник в Зулупе[61] хотел нас отправить в карантин, но мы после переговоров были освобождены от него. Спал я неплохо. Поезд ночью подгонял потерянное накануне время. Во время пути нас занимали Виноградов и Захаров. Последний забавлял анекдотами, прибаутками и историями.

8 дек[абря]

В четверг, в 8 ч[асов] утра приехали в Ригу. На станции пили чудесный кофе. Остановились мы в Kommerz Hotel. Я в одной комнате, чистой и большой, вместе с Захаровым, который почувствовал ко мне симпатию. Трояновский и Виноградов заняли комнату этажом выше. Я позвонил Ивану Мартыновичу Лаздину[62] и друзьям Алексея Ник[олаевича] Иванова. Пришел Влад[имир] Влад[имирович] Мекк[63] и сообщил нам о получении всеми нами английских и американских виз.

В Риге оттепель, грязь, туман. Бродил по старому городу, заходил на почту – писем мне нет. Рига оживлена, много народу, нарядные магазины, всего много.

После П[етербур]га это поражает и так приятно. К 3-м ч[асам] вернулся в отель в комнату Мекка и его жены – Варвары Геннадьевны (Карповой)[64]. В 4 ч[аса] все с ними пошли обедать в погреб Roma. Вкусный обед: я ел борщ, Wiener Schnitzel[65] и пил пиво, но у меня болел живот. К 6-ти часам пошли с Захаровым к Корнелию Генриховичу Варесу и его другу Фредерику Бергфельду. Оказывается, первого из них я знал в П[етербур]ге[66] de vue[67]. Живут они в роскошном особняке, обставленном старинными вещами. Спальни у них как у кокоток. Одеты они по последней моде. А сами они ридикюльны[68] и des tantes crachés[69]. Очень любезны. Мы пробыли недолго, и они пригласили нас завтра обедать. Вернулись домой и у Мекков в компании пили чай. Около 12-ти лег спать и спал хорошо.

9 декабря, воскресенье

Написал письмо Анюте. К 11-ти часам пошел к Ивану Мартыновичу Лаздину. Он и его жена чрезвычайно любезно меня приняли. Он теперь очень важное лицо в латвийском правительстве. А еще так недавно играл в царскосельском оркестре в красном мундире и с удовольствием ходил к Михайловым, и почтительно слушал Серг[ея] Дмитриевича. Живут Лаздины роскошно, тоже везде красное дерево и старинные вещи. С ним к часу дня отправился в музей изящных искусств[70], где было открытие выставки местных художников. Она жалкая и малюсенькая. Я познакомился с художником Тильборгом[71], очень симпатичным Anson’ом[72], тоже художником; с хранителем музея Юрьяном[73] и директором музея Пурвитом[74], которого хорошо помню по Академии художеств, но с которым знаком тогда, кажется, не был вовсе. Они все четверо по очереди меня гидировали. В музее есть чудесные вещи: маленький круглый пейзаж Elsheimer’a с ярким голубым небом; Ingres’a неизвестный до сих пор мне вариант «Рафаэля и Форнарины»; чудесная сцена в Lusthaus’e Pot’a[75]; примитивный фламанд[ский] складень – Мадонна и святые; чудесный этюд – портрет Ван Дейка; Magnasco и многое другое меньшего значения. В общем же музей небольшой и бедный. Из музея я пошел на Школьную улицу к 3-м часам – обедать к Варесу. По дороге встретил длинную похоронную процессию с факелами: хоронили погибшего во время пожара брандмейстера. Обед у Вареса чрезвычайно вкусный, с винами, отлично сервированный на круглом столе. Присутствовали две дамы: одна – стареющая и грубо красивая, мазанная, москвичка, другая – молодая, очень похожая на М. Кшесинскую в молодости. Со мной рядом сидел Полак, муж Зин[аиды] Леонт[ьевны] Хишиной.

Его я встречал когда-то в Москве. Некто Гурвич (Яков Максимович)[76], какой-то еврей и приятной наружности бессловесный латышский офицер. С правой моей стороны сидел человек, будто меня раньше встречавший, но я его не помнил.

К 5-ти часам с частью этого общества я поехал в церковь св[ятого] Петра (готическая с порталом и башней XVII века) на духовный концерт. Играл отличный орган (органист Kreutburg), скрипка – не помню, кто, – и певица Pauline Dobbert[77], отлично певшая Генделя, Баха, Шуберта, Регера. «Dignare», «Ombre mai fu», «O du»[78]

художественной школы, а после ее преобразования в 1919 г. в Латвийскую академию художеств – ректором; 1934 г. покинул этот пост, оставшись руководителем пейзажной мастерской. Многие годы возглавлял рижский Художественный музей.

из «Мессии»[79]; 3 духовные песни из «Maria Magdalena Buch»[80]; «Die Allmacht», «Die Gestirne» и «Litanei»[81]. Органист играл Баха и Guillemant’a[82], один, а со скрипкой – Сицилиану Баха, Larghetto Генделя и из «Orfeo»[83] Глюка. Приятно было слушать хороший орган в готической церкви. В ней два интересных надгробн[ых] памятника:

один со всадником, раскрашенный, а другой со скелетом – точно декорация для «Ahnfrau»[84] Grillparzer’a. Провожал меня домой Гурвич, показывая мне уголки старой Риги, освещенной кое-где фонарями. Домой пришел около 8-ми с половиной и пил чай в комнате Трояновского и Виноградова. В своем номере потом написал письма Мифу и Генриетте Гиршман и делал запись в эту тетрадь, начиная ее с 3 декабря.

10 дек[абря], понед[ельник]

Утром ходили сниматься моментально к фотографу на улицу – для наклейки на визы. Потом в контору White Star Line[85] записываться на маршрут. Думаем выехать 22-го из Ливерпуля на Adriatic’e[86]. Менял деньги в банке. Заходил к дяде Элькана получить с него 30 фунтов, кот[орые] я ему, Элькану, уплатил в П[етербур]ге.

Купил сластей, пряников, мармеладу, апельсиновых корок в шоколадной оправе, винных ягод – угощать моих спутников за чаем. Болела голова, я прилег в своем номере, помешал Богданов-Бельский[87], нечаянно попавший ко мне вместо к Виноградову[88]. Б[огданов]-Бельский посидел у меня немного, он имеет зажиточный вид и, по-видимому, процветает в Риге. Трояновский вручил мне сегодня 30 фунтов – мое содержание за декабрь месяц. К 3½ часам к Лаздиным обедать. Обедал у них и Пурвит. Обед был вкусный. Разговоры художественные: о худ[ожнике] Гуне[89], вещи которого музей хотел бы приобрести, о старинных вещах, о красного дерева мебели, которой увлекается здесь вся рижская дипломатия. После обеда все вчетвером пошли на квартиру Лемпке, две дочери которого очень любезно и весело нас принимали. Из вещей ничего интересного, по-моему, нет. К 8-ми вернулся в отель и увидел сегодня приехавших Конёнковых. Он – дегутантно[90] заросший бородой и гривой, неряшливыми и седыми, похож на своих лесовиков, она – молодая еще блондинка, скорее, красивая, но противная и, на мой нюх, интриганка[91]. Потом в 17-м номере у Виноградова и Трояновского слушал интересные рассказы о Сербии Федора Свербеева[92]. Потом помогал Трояновскому делать список цен на наши картины.

11 декабря, вторник

День прошел в хлопотах в американск[их] и английск[их] консульствах и т[ому] п[одобных] других [местах]. В американском консульстве в конторе должны были присягать: еврейская дева пригласила нас поднять правую руку и повторять ее слова: «Присягаю, что все, что я показал, верно, да поможет Бог». По-русски.

Сцена эта была комична и довольно противна. Обедал один в хорошей частной столовой. Вечером в комнате Трояновского и Виноградова пили чай. Был опять Фед[ор] Свербеев. Еще архитектор Леопольд Исакиевич Лиштвак (еврей?). Очень болтливый, осведомленный в искусствах, но довольно назойливый и подозрительный, по отзыву Виноградова. Говорил он много. Сегодня получил на poste restante’e[93] письма от Анюты и Варюши.

12 дек[абря], среда

Опять хлопоты до 4-х часов. С Ив[аном] Ив[ановичем] Троян[овским] ходил к Лаздину в министерство хлопотать о декларациях. Вчера пришла телеграмма от Сытина, что его паспорт отложен на 18-е. Констернация[94]! Обедали в Roma Keller[95] c Мекками и Свербеевым. После обеда в своей комнате писал письма в Париж Мифу и Генриетте; Варюше и Жене Сомову в Нью-Уорк. Около 11-ти ко мне зашел Трояновский приглашать пить чай к ним. Виноградов интересно и забавно рассказывал о Шаляпине и Собинове. Препоганый этот Шаляпин, страшный жмот.

13 дек[абря], четверг

Из Москвы сегодня приехал Игорь Грабарь. По дороге в вагоне он познакомился с американским журналистом и писателем по вопросам искусства Joseph Zinger’ом – конечно, евреем. Представил его нам. Тип противный и подозрительный – вид шпиона от большевиков. Пил утренний кофе в café Reiner. Потом я ходил с Троян[овским] и другими в контору White Star Line покупать билеты.

Там Ив[ан] Ив[анович] предложил мне остаться в Риге до приезда Сытина и ехать с ним после отхода Adriatic’a на след[ующем] пароходе 29-го. Я сначала нехотя согласился, растерялся, не умел сразу ответить, но к вечеру обдумал ответ и пошел к Трояновскому отказываться. Тот особенно не настаивал, но, видимо, доволен не был. Я обедал с ним в столовой Соколовского, потом с ним же пил кофе у Reiner’a, и объяснение мое было с ним после обеда. Ни я его, ни он меня не убедил. Я говорил, что Сытин, верно, не приедет и ко 2-му пароходу и что я поехал вовсе не для того, чтобы сопровождать его, Сытина. В 9 часов за нами всеми зашел Пурвит, и с ним мы отправились в клуб латвийских художников в старинный (около 1600 [г.]) маленький домик, прелестно и остроумно отреставрированный под старый рижский стиль. На стенах длинной голубой с белым комнаты портреты и картины, эпохистрюкированные[96] художником Гринбергом[97] и отлично запатинированные и закопченные. За ужином было человек 20. Дам не было.

Я сидел между Пурвитом и Гринбергом[98], оказавшимся очень симпатичным. Было множество тостов и речей. Отличился темпераментный архитектор Федерс[99]. Говорили хорошо и тепло Пурвит и Рончевский[100]. Из нашей компании говорил Грабарь ловко и самодовольно; Захаров – в шутливом тоне и очень остроумно; Конёнков вместо речи произнес «подходящее случаю» стихотворение, которое я не понял, по правде сказать. Думаю, что и никто не понял его. После ужина я разговаривал с декоратором рижской оперы Витоль’ем[101] о театральных их делах. После же ужина было немного музыки: Рончевский играл на виолончели – по-любительски, но приятно. А сам ужин был великолепный: бесконечные закуски, бульон с кулебякой, стерлядь, индейка, чудесный пломбир, водки много, вина, ликеры (всё местного производства и очень плохое). Служители, как и швейцар при входе, все одеты в костюмы мольеровских лакеев, с большими отложными воротниками и в голубых чулках. В общем, прием чрезвычайно радушный. Все латыши отлично говорят по-русски и некоторые совершенно как русские. Пили всего много (я – нет), но никто не перепился и никто не скандалил. Разошлись в 3 часа ночи.

14 дек[абря], пятница

День, свободный от хлопот, связанных с нашим отъездом. Ходил в городской музей. Там у Напса[102] в реставрационной заделал несколько выбоин на картинке, купленной С[ергеем] Дм[итриевичем] Лаздину[103], – мой маленький фейерверк.

Работа моя продолжалась каких-ниб[удь] 15 минут. Напс встретил меня как своего старого приятеля. В сопровождении хранителя Юрьяна еще раз осмотрел картинную галерею, потом с ним же в кабинете рисунков рассматривал папки Тимма[104], оставившего после своей смерти весь свой Nachlass[105] городу Риге. В них много красивых поздних акварелей – гуашью изображающих охоты[106], выезды в экипажах и др[угое]. Обедал в клубе художников по приглашению узнавшего меня в музее, но не узнанного мной латышского скульптора Julius Meesnecks’a[107], бывшего, как он сказал, у меня в П[етербур]ге. Я нехотя согласился, и вместе с двумя мне представленными им художниками мы пошли по направлению клуба. По дороге я вспомнил, что этот J. M[eesnecks] – тот самый, который обманул А. Бенуа, увезший его акварели и не заплативший за них. Вспомнил, когда он сказал:

«У меня есть 4 Бенуа». Мне стало противно, но на попятный пойти не сумел. После обеда, за кот[орым] были неинтересные разговоры, поспешил уйти. В книжн[ом] маг[азине] Walter и Rappa нашел и купил книжечку Bode об Elsheimer’e[108]. Вечером в моей комнате один Ив[ан] Ив[анович] пил у меня чай и читал вслух отрывки из дневника Николая II. Дневник очень наивный, ничтожный, но чрезв[ычайно] интересный для выяснения его личности и культуры. В половине 1-го уезжали Мекк с женой в Париж, и мы их провожали.

15 дек[абря], суббота

Ночью чувствовал свое сердце, боялся, не опять ли у меня его расширение. Но скоро оно успокоилось. Опять у меня свободный от дел день. После размена денег и питья кофе с Захаровым ходил в замок[109], но и музей, и выставки, в нем помещающиеся, были закрыты. Купил для Димы шерстяной cache-nez у Thal’я. Ко мне заходил Лаздин, приглашал вместе идти к одному антиквару (я сказал, что не могу), посидел немного и ушел. Обедал я с Захаровым в кухмистерской Соколовского, потом мы пили кофе у Reiner’а под музыку, как и вчера. Дома отдыхали. К 7-ми часам пошел с ним в Domkirche[110] на органный концерт. Хороший орган. Играли фуги Баха; Генделя, Rossi[111], «Ave Maria» Листа, Mackenzie (со скрипкой) и еще что-то красивое – чье, не помню. Внутри церковь эта хуже св[ятого] Петра. Шел дождь. В отеле в нашей комнате пили чай Ив[ан] Ив[анович], Серг[ей] Арсеньевич, а потом пришел Грабарь. Он нам показывал вывезенные им из Москвы два альбома итальянских набросков с натуры неизв[естных] художников XVIII века вроде рис[унков] Hubert’a и Fragonard’a. Много красивых листов. Потом, после их ухода, прочел написанное Грабарем вступление к каталогу выставки Рокотова, им же составленной[112]. У Грабаря осложнения со шведской визой[113]. Из Берлина должен сюда быть сын Сытина. Все еще не решено, когда едем.

16 декабря, воскресенье

Встал позднее обыкновенного. Пошел по направлению к замку. Заходил в Domkirche[114] и осмотрел красивый cloître[115] при ней. Заходил также в современ[ную] католическ[ую] церковь, где шла проповедь на польском языке препротивного ксендза. В замке музей совсем ничтожный. Выставка ужасная – все то, что делалось у нас и в Германии. Только скульптура – конструктивная дичь – вылита из гипса, а не остается в жестянках, деревяшках и стекле. Среди графики отметил очень технически ловкого Vidberg’a[116], ученика Чехонина. Купил две фотографии-открытки с его двух рисунков. В музее встретился с Захаровым, и мы вместе пошли пить кофе в наш отель, т. к. кафе Reiner был заперт. Чувствовал я себя неважно – болела голова и что-то с ногой. Обедал с Захаровым у Соколовского в 3 часа. До обеда сходил проститься с Лаздиным. Жена его лежала больная, и я видел только его. Передал ему шарф, чулки и книгу для наших [– Лаздин сказал], что все он перешлет с дипл[оматическим] курьером. После обеда пошел к Пурвиту на Александровскую улицу. Он принял меня чрезвычайно радушно.

Показывал старинные вещи, им собранные, очень жалкие: безвкусный и новый фарфор, фальшивые миниатюры. Познакомил меня с женой. Меня угощали кофеем. Пурвит гораздо милее и проще И. М. Лаздина, который плавает в своих grandeurs’ах[117]. Домой. Разговаривал с Захаровым. Читал «Страницы из моей жизни» Анны Вырубовой – изд[ание] 1923 г[ода][118]. Захаров ушел наверх, а ко мне пришел Грабарь. Я, лежа на кровати, слушал его хвастливую болтовню: везде и во всем он да он. По-моему же, он дурак большой, но только ловкач. Вечер прошел незаметно. Около часа ночи я лег спать. Днем я написал письмо Вальполю, в котор[ом] между прочими вещами просил его написать о нас статью в американских газетах.

17 дек[абря], понед[ельник]

…[119]

18 дек[абря], вторник

Дел не было. Писал длинное письмо Мифу, Елене Ивановне Кармин в Москву. Во время моего писания Захаров нарисовал с меня силуэт, нехудожественно, а сходство немного карикатурное. Обедал в ресторане при железнодор[ожной] станции, очень вкусно. Вечером с Захаровым был в русском театре. Был 20-летний юбилей Гришина[120] и 1-е представление «Слуги двух господ» Гольдони. Спектакль очень жалкий, декорации и костюмы плохие – Антонова[121]. Актеры играли тоже плохо: Смеральдину – Маршева[122], Юрий Яковлев[123], актер еврейского типа —[124] Труффальдино. Чествование Гришина продолжалось долго и было банально и скучно. После театра в Roma ел omelette’у и пил чай.

19 декабря, среда

Утром было решено, что едем дальше завтра. Заказывали себе билеты. Я ходил в музей смотреть там собрание оригин[альных] рисунков, литографий и гравюр.

Юрьян мне их показывал. Этот отдел в музее очень беден. Этот Юрьян и Напс пригласили меня завтра в музей с ними завтракать и пить. Обедал я один в кухмистерской Соколовского. Ходил потом – было нечего делать – сделать визит разведенной жене Лукомского[125], но по данному ею адресу не нашел ее дома. Эту даму встретил на днях на улице, она меня сразу узнала, разговорилась и очень просила к ней прийти. А я ее совершенно не помнил. Довольно красивая дама.

Был рад, что ее не нашел. Вечерний чай пил в комнате № 17. Слушал, как Виноградов, Грабарь и Свербеев перебирали своих московских знакомых, и где кто, и что с кем. Заходил брат Остроухова[126] – я его раньше не знал, – посидел у меня в комнате. Потом Грабарь жаловался на Ив[ана] Ив[ановича] и ругал его. Говорили с ним и об искусстве. У меня болит правая нога, у самого таза, но ходить могу – не знаю, что это такое. Написал открытые письма М. В. Брайкевичу и Б. В. Элькану.

20 дек[абря], четверг

Сегодня в 11 ч[асов] 30 [минут] ночи едем дальше. Утром сначала выстригся, потом пил кофе. В городской музей. Там в подвале под реставраторской меня угощали холодными закусками и водкой вроде Kümmel’я[127]. Кроме Напса и Юрьяна присутствовали Ансонс[128] и латышский учитель (? кто?), совершенно обрусевший. Было радушно и славно: шутили, рассказывали анекдоты, старик Напс – о своей молодой жизни, про кутежи и любовниц. Учитель, живший в России, – случаи из своей жизни. Потом пришел и симпатичный Пурвит. Около 2-х ч[асов] я ушел. Убрал свои чемоданы, написал письмо Анюте. Ходил в White Star Line. Пил только кофе, обедать не хотелось. Купил провизии на дорогу. Нога болит сегодня больше.

Прострел? Или паралич? Выехали из Риги ночью, провожали нас Пурвит, Юрьян, Конёнковы и двое знакомых Виноградова. Ночь спали великолепно в шлафвагене[129] и с бельем. В Eydtkuhnen’e[130] в 3 часа.

21 декабря, пятница

На таможне все прошло гладко и скоро. Но ехать было уже утомительно не в спальном вагоне.

22 дек[абря], суббота

В Берлине в 7 часов утра. Должны были ехать дальше в 8, но не могли из-за не встретившего нас агента из White Star’a из-за запоздавшей нашей телеграммы[131].

Нас зато потом пришел на станцию повидать художник Вас[илий] Ник[олаевич] Масютин[132], которого я раньше никогда не видал. Я и Захаров три часа провели в Kaiser Friedrich Museum’e[133]. В 4 ч[аса] обедали у Aschinger’а[134] и очень плохо. Потом компанией поехали в Bellevue к Масютину. Жена его и дочка угостили нас кофе с ликером. От них я и Захаров пошли пешком через Tiergarten на Von-der-Heydt-Straße к З[инаиде] Polak, бывшей Хишиной. Захаров с ней дружен и позвал меня с собой. Мне у ней не понравилось. Роскошная квартира. Дочь ее замужем за надменным, неприятным молодым Fürst’ом Hohenlohe[135] – оба они были тут же. Jews in grandeurs[136]. Я на себя рассердился, что пошел к этой Polak. Обедать мы не согласились – виден был богато сервированный стол, – и времени не осталось бы до отхода поезда. Пошли назад к Bellevue. В 9 ч[асов] были на вокзал[е на] Friedrichstraße. В 9.52 в голл[андском] вагоне уехали на Flissingen[137]. Спать было неважно не в спальном вагоне.

23 дек[абря], воскрес[енье]

Утром я пил в вагоне-ресторане чудесный кофе, какого давно не пивал, с orange marmelade’ом[138]. Потом чудесная поездка по прелестной Голландии. Границу мы переехали в 9 ч[асов] утра в Blentheim’е[139] (?). Пейзаж под снегом на солнце, легкие красивые облака. Проезжаем города Arnheim, Nijmegen, s-Hertogenbosch, Tilburg, Breda, Roosendaal. Все так ново, так уютно. Чем ближе приближаемся к морю, тем снегу меньше. Все время я вспоминал пейзажи голл[андских] старых художников – как они похожи на то, что я вижу, – van der Heyden’a, van der Meer’a[140], других и Rembrandt’a. Перед Флиссингеном пейзаж делается мрачным, пустынным, облачным, сумереет – еще больше думаешь о Rembrandt’е. Переезд морем на Folkestone[141] длился 5 с лишком часов. Было бурно, и сильно качало. Я не заболел благодаря Диминому совету и его способу перетянуть сильно пояс и прижать печень и благодаря лежанию на спине. При осмотре вещей на пароходе уже в Англии долго смотрели книги, в особенности «Le livre de la Marquise»[142], кот[орая] смутила своими картинками таможенных людей, но пропустили. Один русский еврей, на пароходе с нами разговорившийся, посоветовал нам остановиться в большом Strand Palace Hotel в Лондоне[143]. Туда мы приехали после двухчасовой езды в темноте. В 11 ч[асов] 10 минут на taxi доехали до Strand’a и получили 2 комнаты в разных этажах, я – с Захаровым, Виноградов – с Трояновским. Грабарь отделался от нас еще до Берлина, чтобы ехать в Швецию в Malmö за русскими картинами, застрявшими там еще до войны[144].

24 декабря, понед[ельник]

Спал крепко, но рано встал, в 7 часов. Взял горячую ванну. В 9 часов брекфаст[145] в большой столовой внизу. Телефонировал Ксении Поляковой и Мих[аилу] Вас[ильевичу] Брайкевичу. Ходили в White Star за справками, потом я помогал моим спутникам покупать шляпы. Потом пошли к некоему Чудакову, знакомому Виноградова[146], и с ним завтракать в ресторан в одной из боковых улиц, выходящей на Strand. Ели большие ростбифы. С этим же Чудаковым поехали еще раз в White Star Line – он помогал нам объясняться. В Star’е нам что-то говорили об американских визах и о возможности подчинения для нас правилам квоты[147]. Я почти не принимал участия в этих переговорах. Телеграфировали Мекку в Париж. Я кое-как справляюсь со своим английским языком. В 4 часа дня ко мне в отель пришел Брайкевич. С ним и с Захаровым пили чай под оркестр музыки в большом hall’е[148].

разговаривали часа 3: Брайкевич расспрашивал нас и рассказывал, я же много молчал, был усталый. Сговорились встретиться у него 26-го, за городом, где он живет. Писал начатое в дороге письмо Анюте, сидя за одним из бюро в большой комнате в подвальном этаже отеля. Из ближайших комнат неслась музыка отличного оркестра – попурри из «Rigoletto», «Jocelin», «Mignon»[149] и др[угое]. Делаю запись в эту тетрадь. Позднее в winter garden’e[150] концерт: trio забавных трех мужчин[151], певица, потом фокусник.

25 дек[абря], вторник

Утром туман. Солнце высоко на тусклом небе, как апельсин. Пошел пешком по пустынному тихому городу. Пошел в Westminster Abbey[152], там служба, стройное пение – Гендель. Потом зашел в St Margaret’s Chapel[153]. Сидел в Hyde Park’e – и тут тихо, пустынно[154]. Смотрел в окна запертых магазинов. Пешком дошел до 49 Queen’s Gate Gardens, где у Поляковых свой собств[енный] дом. Завтракал у них. Ксения передала мне [письма,] полученные на ее имя от Анюты, Мифа, Рене Ив[ановны] Нотгафт. Я сидел у Поляковых до вечера. Видел у них Тедди Lessing’a и Александра Леона[155]. Лессинг все по-прежнему любит Ксению и ей верен. Влад[имир] Лазар[евич] показывал мне приобр[етенные] им в Лондоне русские гравюры. Вернулся я домой в отель по underground’у[156]. В отеле шумный, веселый бал. Толпа смешная, уродливая, курьезная. Все в бумажных комических колпаках и уборах. Я писал письмо Анюте под музыку бала.

26 декабря, среда

За мной заехал М. В. Брайкевич, с ним поехали в Teddington[157]. Потом пешком к его cottage’у. Жена и его дети – две дочери и сын, все уже взрослые[158], – приняли меня очень радушно. За обедом борщ с гречневой кашей. 17-летняя дочь его играла мне на фортепьяно, она готовится быть музыкантшей. Неважно. Перед сумерками уже я, Мих[аил] Вас[ильевич], его 20-летний сын и эта дочка поехали в Hampton Court.

Зашли всего на минуту во дворец – мне хотелось взглянуть на галерею красавиц sir Peter’a Lely[159]. Но было уже так темно, что их едва можно было разглядеть. Да и музей уже запирали. Зато гуляли немного по парку, изумительно красивому, мрачному, оголенному. Все в тумане, и из-за него планы резко делятся один от другого, точно в театре кулисы. Деревья совсем черные, и всё как будто написано indigo с сепией.

Красива аллея корявых оголенных деревьев. Маленький садик в итальянском стиле с evergreen’ами[160], тоже почти совсем черными. Аллея воды с лебедем, из кот[орых] один черный. Вернулись к Брайкевичу к 5-ти и за чаем разговаривали. К 9 вечера я был уже дома. По дороге туда купил себе на улице три апельсина. Мечтал давно о них в России. Писал письмо Анюте и в hall’е[161] ел strawberry ice[162].

27 декабря, четверг

Утром ходили в контору White Star Line. Потом в National Gallery[163]. Какие восхитительные картины! К Ксении Поляковой и с ней ходили по магазинам присматривать вещи, кот[орые] я хочу купить. Но пока ничего не купили. Обедал я у них.[164] Вечером поздно с Ксенией и Лессингом были у Ciro’s[165] на верхней галерее; сидели у барьера за консомационом[166] и смотрели вниз на танцы. Была искусная пара профессионалов, женщина и мужчина, танцевавшие со всевозможными трюками. Их освещали разными электрическими цветами.

28 дек[абря], пятница

Ходил в National Portrait Gallery[167]. Разбил там себе pince-nez. Потом в White Star Line. К Ксении Поляковой. С ней и одной ее знакомой сербкой, говор[ящей] по-русски, ходили по магазинам, и я купил себе носильные вещи. Удачно. Синий Burberry’s[168], серый теплый жилет, шляпу, зонтик. 5 o’clock у нее. Получил через Ксению письма от Мифа, Walpole’я и Генр[иетты] Гиршман. Вечер провел в своем отеле.

29 дек[абря], суббота

Утром вшестером (я, Трояновский, Виноградов, Фед[ор] Ив[анович] Захаров, Грабарь и Мекк – первый, вернувшийся из Швеции, а второй, приехавший из Парижа) поехали в Eastleigh[169] на medical revision[170], без которой нам нельзя сесть на америк[анский] пароход. Зимний ясный, но холодный день, и мне холодно в моем Burberry’s. В холодном нетопленном сарае с каменным полом нам приказали догола раздеться и сложить все свои вещи в мешки, в которых они должны быть дезинфицированы. Потом нас водили в другую, холодную же, комнату, где заставили взять горячую душ[171]. Долго ждали в шершавых плащах, в полухолодной клетушке, пока нам выдадут наши мешки и выдадут бумагу. Все это ридикюльная и жестокая формальность. Нас даже не осматривали, и доктор с нами не говорил. На tram’e продрогшие поехали в Southampton – торопились там в контору White Star’a, но она была уже заперта. Пошли завтракать в небольшой миланский кафе-ресторан, где за маленьким столом поели. Я заказал вкусную sole frite[172]. (Ехать в Америку придется нам не 2-го, как нам предлагали, а на следующем пароходе.)

На станцию, чтобы вернуться в Лондон, пришли на одну минуту позднее, поезд ушел перед носом, и пришлось 2 часа ждать в waiting room’e[173] перед камином.

Я дремал, даже спал, сидя в кресле. Захаров успел сделать с меня набросок.

Целых 2 часа ехали обратно в Лондон. В отеле был около 9-ти. Ксения телефонировала мне, чтобы я встретился с ней в Carlton’e[174]. Я приоделся и поехал туда.

В зале ресторана танцы – красивые элегантные люди, между другими седая высокая леди и старый красивый американец всё время танцевали вместе. Кроме того, танцевали и hired girls, и boys[175]. Профессионалы Vincent Davico и Miss Read танцевали красивые современные, иногда головоломные, танцы. Я ел пломбир.

Поставил для Ксении и Лессинга бутылку сухого шампанского марки «Круг». Мы были втроем и, т. к. я был не в вечернем костюме, сидели поодаль, во 2-м ряду столов. В отель довезли меня Ксения и Тедди на taxi.

30 дек[абря], воскресенье

Туман, дождь, в полдень везде электрич[еский] свет. Я бродил по Piccadilly и Bond Street’ам. К половине первого к Поляковым. Завтракал у них. Их юной дочке Оле по ее просьбе нарисовал карандашом в ее альбомчик нечто вроде того, что я видел в Hampton Park’e тогда в сумерки. Но ничего не вышло похожего, да и вообще рисуночек очень скверный.

Мне бы хотелось по памяти и по впечатлению написать этот сумеречный вид Hampton Park’а: черное, темно-зеленое, серое; несколько планов, последние из которых – едва видные серые очертания деревьев. Одна надгробная лежащая статуя в вооружении, со странно приподнятой и согнутой одной ногой, что я видел на лестнице Nat[ional] Portrait Gallery, навела меня на мысль написать романтическую à la Hoffmann картину: готическая галерея, такая бронзовая фигура, и ночью при луне к ней приходит и приникает к ней белая женская фигура – dame blanche[176]. Или то же в балетной сфере. Дама придет романтической балериной в tutu[177]. Еще 3-я картина на этих днях явилась у меня в голове: Apollo and Daphne[178]. Декоративная картина: зеленое тело Дафны, Аполлон – бледно-золотой, и все на золотом фоне. У Ксении со мной завтракала некая Lady Mullock, стильная и пожилая приятная дама. Потом приехала Надя Бенуа (теперь – Устинова), и скоро ее муж Устинов[179], которого я только видел в П[етербур]ге во время их жениховства. Когда компания стала играть в китайскую игру – tiles[180], – я ушел в кабинет Вл[адимира] Л[азаревича] и там написал письмо Мифу в Париж. Третьего дня я получил от Walpole’я письмо, в кот[ором] он предлагает свои услуги и деньги. Но не едет, а мог бы, если бы захотел. Оправдывается болезнью матери. Вечером с Ксенией и ее братом Алекс[андром] Леоном ездили в китайский ресторан на Oxford Circus. Спросили какую-то смесь из вермишели, бамбука, имбиря, грибов и кусочков курицы. Еда курьезная, но не очень приятная. Пили китайский зеленый чай. Из ресторана пошли к Устиновым, где я увидел Марью Александровну Бенуа[181], жену Леонтия Николаевича, гостящую у дочери. Также и старшую ее дочку Ольгу[182]. Долго сидели, зажигали маленькую елку. Пили red port[183]. Сам Устинов оказался очень любезным, он предлагал мне свои услуги и для визы, и для американской рекламы. Вернулся в отель около 2-х часов ночи.

31 декабря, понед[ельник]

После брекфаста[184] я ездил с Грабарем справляться о ящиках с нашими картинами. Оказывается, они пришли и, кажется, в порядке. Из Риги. Вернулись в гостиницу и компанией пошли на Bow Street просить продления виз на несколько дней для пребывания в Лондоне. В музеи я уже не попал,[185] но пошел на Leicester Square на выставку van Gogh’a[186]. Мне понравилась только одна его картина, отличная: пейзаж зимний с плугом[187]. А в сумерки я с Захаровым ходил на Soho Square, № 24, в магазин Newman’a покупать краски. Там так уютно, такие хорошие вещи, продавцы так любезны. Мы там долго выбирали, что нам нужно, я купил кисти, масл[яных] красок и gouache’ей.

Перед вечером переоделся в смокинг и на taxi поехал за Ксенией. С ней и Ted[dy] Lessing’ом на обед в Savoy. Вл[адимира] Лазаревича в Лондоне эти дни нет, он уехал, не помню, куда. В Savoy’е множество народу, все веселы, бесцеремонно, но добродушно бросают от одного стола к другому шарики, хлопушки. Раздаются сюрпризы, головные уборы и т. д. Смех, шум и веселье, непринужденность. Внизу в большом зале танцы и такая теснота, что это скорее какая-то движущаяся каша, а не танцы. Многие пьяны – и мужчины, и дамы. Мы наблюдали за хорошенькой полупьяной женщиной из куртизанок, по-видимому француженкой, делавшей Ксении глазки. Мы выпили втроем две бутылки шампанского. Ксения дурила, говорила гадости, пускала глазенапы по напр[авлению] к другим столам. Мне же было очень грустно все время. В 12 часов ночи потухли все огни и послышались странные звуки, как бы отдаленные фанфары – неуютная, почти страшная музыка. Потом свет зажегся, и возобновилось веселье, мы ушли около 2-х часов ночи. Я был на содержании Лессинга, что мне не очень было приятно.