Читать книгу Эргархия: Ночная Группа - Константин Ворон - Страница 5

Обычно воспоминания начинаются с обстоятельного рассказа о себе, семье и прочих неинтересных подробностях. Но моя книга – рассказ о пути деев, и потому я сообщу о себе лишь то немногое, что позволит понять, как я очутился в их (со временем ставшим моим) мире. Для этого есть еще одно немаловажное обстоятельство – я должен остаться «неопознанным бродячим субъектом». Одно из Правил Ночи – анонимность. Кто ты есть на самом деле, положено знать только деям.

Я родился в Москве в обычной интеллигентной семье и в тот год, когда начался мой путь в мир деев (это был 1980-й), учился в Московском университете на третьем курсе механико-математического факультета. Заканчивался июнь. Был повод отметить сразу два события: успешную сдачу сессии и выпавший на следующий день наш семейный праздник – мне только что исполнился двадцать один год. Эти два события были отмечены небольшими посиделками. В конце нашего застолья мама преподнесла маленький подарок, не догадываясь, чем он обернется для ее сына.

– Люда и Гриша приглашают тебя недельки на две в гости. Вот твой билет, – сказала она, встав из-за стола.

Я обрадовался. Люда – моя тетя, мамина самая младшая сестра, а Гриша – ее муж. Они познакомились лет десять назад, когда Люда отдыхала в Сочи, и очень скоро их роман превратился в крепкий брачный союз. Гриша жил в Киеве, работал в одном важном научном институте, и Люда перебралась к нему. Гриша был старше меня на пятнадцать лет, но у меня с ним сложились хорошие отношения. Он был человеком буйным и веселым, часто бывал в Москве и обычно останавливался у нас. Он всегда привозил «Киевский торт» для мамы и пару бутылок «Перцовки» для отца, которые они распивали вдвоем в первый же вечер его приезда. Мне от этого пиршества доставалась лишь одна рюмка. Правда, когда отец отворачивался, Гриша тихонько подливал мне еще.

Распитие сопровождалось занимательными рассказами о киевских событиях и историями из жизни, как говорил Гриша, «поведенных ученых». Институт, в котором он работал, помимо всяческих автоматик и телемеханик, занимался еще и разработкой систем здорового образа жизни, что подвигало часть ученых на увлечение вегетарианством и сыроедением, а отсюда недалеко было и до мистических поисков. А там, где мистика, там и деревенские ведьмы, прилетающие по ночам на помеле прямо из Конотопа. Истории о столкновениях «поведенных ученых» с ведьмами и колдуньями, хоть и преподносимые с юмором, создавали какой-то особый магический ореол вокруг его родины.

В придачу к билету мама вытащила из своей сумки запечатанный пакет.

– Отвезешь это письмо в киевскую лабораторию биоэлектроники, – сказала она и вручила мне пакет. – Гриша поможет ее разыскать.

Моя мама увлекалась Рерихами и биополями. Она посещала занятия в лаборатории биоэлектроники, которая располагалась в то время в Фурманном переулке. Это была общественная организация, возникшая то ли по недосмотру, то ли по умыслу тогдашних советских властей. Там занимались изучением биополей и их влиянием на человека, растения, приборы и все что угодно. Ее филиалы расползлись по всему Советскому Союзу. Те, кто там занимался, называли себя экстрасенсами. Мама приводила туда и меня.

Секция биоэлектроники в Фурманном переулке состояла из несколько просторных комнат. В каждой из них заседала своя школа экстрасенсов. Некоторые охотно обучали своему искусству новичков. Поскольку моя мама занимала в руководстве секции какой-то, хотя и не самый важный, пост, у нее был доступ ко всем школам. Она хотела, чтобы я пошел по ее пути и овладел всеми премудростями экстрасенсорного дела.

Экстрасенсы щупали биополя, видели ауру, предсказывали болезни и тайком их лечили. Я тоже пробовал ощутить биополе. Надо сказать, кое-что действительно получалось. Я чувствовал рукой край стола при закрытых глазах и даже видел свечение вокруг голов самых продвинутых экстрасенсов. Одно только не удовлетворяло меня в Фурманном – там не было никакой тайны, не было ничего магического, ничего запредельного. Сухие наукообразные рассуждения о биополе, об энергоинформационных воздействиях и матрицах. Плюс Агни-йога. Мне же хотелось той сладкой жути, которой были пропитаны книги о тибетских ламах и африканских колдунах.

В то время моя голова напоминала мусорное ведро, заполненное огрызками знаний от самых разных оккультных школ. Я побывал не только в Фурманном, но и познакомился с несколькими практикующими группами, даже участвовал в экзотических сеансах медитации, но каждый раз уходил разочарованным. Руководители школ оказывались или слащавыми проповедниками банальных истин, или сексуально озабоченными шарлатанами, которые стремились не столько передать своим ученикам древние знания, сколько под загадочные речи затащить в постель наивных девочек. Впрочем, бывали и умные люди, хотя и зацикленные на идее своей богоизбранности. Больше всех мне импонировал Вар Авера (Валерий Сергеевич Аверьянов). Я побывал на нескольких встречах с ним, но вступать в его секту не хотелось из-за атмосферы какой-то болезненной извращенности и зацикленности на демонстративной агрессии и жестокости.

Хотя в лаборатории в Фурманном и царило внешнее наукообразие, но под его покровом глухо враждовали между собой тайные эзотерические группировки. В соперниках они видели ставленников темных сил, а к провинциальным лабораториям относились как к союзникам или противникам в борьбе за влияние в своей среде.

Молодая киевская лаборатория считалась ветвью той группы, к которой принадлежала моя мама. К ее письму прилагалась схема прибора, позволявшего получить кирлиановские свечения – «изображения биополей». Какие-то тонкости в строении прибора позволяли определять «темные составляющие» свечений и тем самым разоблачать «агентов тьмы».

Кирлиановские свечения – это свечение живых тканей в высокочастотном электромагнитном поле. Руководитель кирлиановской группы, импозантный технарь с украинской фамилией, «борьбой тьмы и света» не заморачивался и просто пытался найти и расшифровать свечения исходя из китайской системы иглоукалывания. Он утверждал, и, говорят, небезосновательно, что китайские точки светились как-то по-особенному.

Кирлиановские увлечения представлялись странной загадкой. Университетский курс физики позволял полностью объяснить механизмы свечения предметов. В связи с этим слова солидных обитателей Фурманного – профессоров и академиков, между прочим, – о «фотографиях ауры» вызывали у меня ехидную усмешку. Теперь-то я понимаю, что в их словах проступали пусть и беспомощные, но все же реальные отражения войны, идущей на грани Дня и Ночи. Для них кирлиановские свечения были не физическим явлением, а тайным языком, на котором светлые и темные силы говорили с людьми.

В конце июня я вышел из поезда, прибывшего в Киев, не подозревая, что вскоре начнется приключение, которое изменит всю мою жизнь.

Тетя Люда жила в двадцати минутах езды от Вокзальной площади. Еще не было и восьми утра, как я успел позавтракать со своими родственниками. Гриша шутил над маминой «рерихнутостью», цитируя строчки из Агни-йоги о вреде резиновых тапочек. Впрочем, активистов лаборатории биоэлектроники он хорошо знал – киевских экстрасенсов приютили в одном из помещений института, где он работал. Он рассмотрел переданную схему с интересом и сказал, что киевским биоэлектроникам она пригодится.

– Ну, у нас эти ребята хотя бы по Рерихам не страдают и послания Высшего Космического Разума по понедельникам не оглашают, – примирительно ворчал Гриша. – Все пытаются доказать, что у них там сплошная наука. Цветочки облучают, на культуры тканей в Институте генетики биополями действуют. Мути в голове тоже хватает, но протоколы ведут, статистику собирают. Делают вид, что ученые.

– Да ладно тебе, – возражала Люда, – твой начальник и тот у них по вечерам пропадает.

Я не прислушивался к их легкой перепалке и решил избавиться от пакета в тот же день. Гриша подсказал адрес.

Почему-то все лаборатории экстрасенсов обитали в переулках. В Москве это был Фурманный, а в Киеве – Чеховский. Занятия, как и в Москве, проходили по вечерам.

В шесть часов я вошел в полуподвальное помещение и обнаружил там маленький кинозал с авиационными креслами, расставленными перед белым экраном. Сзади виднелось окошечко с кинопроектором. Ко мне вышел невысокий плотный субъект с черными усами, лет тридцати – тридцати пяти.

– У меня пакет из Москвы для Генерала.

Так в дальнейшем я буду называть этого человека из-за его явной связи со спецслужбами.

– Генерал будет завтра, – ответил усач, – но если хотите, можете отдать пакет руководителю занятий, он передаст.

Мы прошли в небольшую комнатушку. За столом сидел худощавый длинноволосый молодой человек. На первый взгляд ему не было и тридцати, но чувствовалось, что на самом деле ему значительно больше. На нем был белый халат, и я сразу дал ему кличку Доктор.

– Садитесь, – сказал он, – что новенького в Фурманном?

Я честно признался, что имею к лаборатории весьма отдаленное отношение.

– Если хотите, можете посмотреть наши занятия, – явно из вежливости предложил Доктор.

Я хотел также вежливо отказаться, но тут дверь открылась, и в комнату заглянула красивая смуглая девушка. Наши глаза встретились. И я ответил Доктору:

– Да, конечно.

Зал постепенно наполнялся людьми. В основном это были парни и девушки двадцати – тридцати лет, хотя встречались также сорока- и пятидесятилетние. В Москве было иначе – там как раз преобладали дамы и мужчины солидного возраста.

Вошел Доктор. Все расселись в кресла и минут на десять погрузились в глубокое расслабление. Основную часть занятий вел Доктор, иногда его сменяла яркая блондинка с холодными и злыми глазами. Доктор проводил расслабление так, как это было тогда принято: внушая ощущение тяжести в руках и ногах. Потом следовали упражнения, напоминавшие московские «фурманные», – явно прослеживались заимствования. Новыми были только прием, сопровождавший «определение биополя» (будущим экстрасенсам предлагалось перевести внимание с предмета на края поля зрения), и название «ауры» – ее Доктор именовал «иллюзией контрастных границ». Мы сосредоточивали внимание на своих ладонях, сближая их и пытаясь ощутить упругость, тепло или покалывание. Это называлось «сенсорным шумом». Вообще, наукообразные термины были у киевлян в почете. Затем, переместив внимание на край поля зрения и проводя ладонями рядом с выставленными вдоль стены растениями с мясистыми листьями, определяли границы, на которых возникал такой же «сенсорный шум», как и в ладонях. Делали это сначала с открытыми, а потом с закрытыми глазами. У меня уже был приличный опыт подобных занятий в Москве, и определить границы удавалось совсем неплохо.

Прозвучала новая команда – Доктор разбил нас на пары. Я пробился к смуглой красавице и напросился на работу с ней. Я действительно чувствовал ее «биополе»: резкие покалывания при приближении ее ладоней к моим, теплую ауру, окружающую ее тело. Эти ощущения возбуждали не меньше, чем ее лицо и фигура. Когда занятия закончились, мы вместе вышли на улицу. Было уже темно. Мы разговорились. Я признался, что приехал из Москвы.

– Вас действительно интересуют наши занятия? – спросил она.

– Нет, – ответил я, пытаясь ее заинтриговать, – меня интересует не наука, а магия.

– Любопытно, – сказала она, – меня тоже. А что вы понимаете под магией?

Я понес какую-то околесицу. Она улыбалась.

– Перейдем на «ты», – предложила она.

Мы гуляли до полуночи. Я назвал ее Ланью.

– Если тебя интересует настоящая магия, мы можем зайти в одну компанию, – сказала Лань на следующем свидании.

– Что за компания?

– Там собираются люди, пытающиеся выйти за пределы своих ограничений. Пойдем?

В Москве я вдоволь насмотрелся на «преодолевающих ограничения рассудочного ума» и «преступающих границы». Вряд ли здесь они «преодолевали» свои границы каким-то иным образом. Но мне хотелось быть с Ланью, и я согласился.

Мы взяли бутылку «Славянки», прошли от Золотых Ворот мимо памятника Богдану Хмельницкому к высокому зданию, поднялись на лифте на последний этаж, вошли в старую киевскую квартиру, напоминавшую старые квартиры Ленинграда-Петербурга. В большой комнате за столом, заставленным бутылками вина, сидела компания – человек восемь. Длинноволосый бородатый парень в очках рассказывал о серийной музыке и время от времени включал магнитофон с записями. Мелодии не было, но сложные преобразования созвучий завораживали. Каждый цикл состоял из 10—12 аккордов, потом наступала трех-, пятисекундная тишина. Внезапно я понял, что промежутки тишины – это тоже звук. Каждый период тишины звучал по-своему, был как бы итогом предыдущего цикла и зародышем следующего.

Когда лекция закончилась, я поделился своим наблюдением и спросил бородача, правильно ли я понял прозвучавшую пьесу. Все с интересом посмотрели на меня. Бородач возбудился, стал лихорадочно размахивать руками и поставил запись старинной японской музыки – гагаку. Вначале была сложная музыкальная фраза, исполненная десятком неведомых инструментов. Затем – тишина, и фраза стала повторяться каждый раз с новым оттенком. На третьем повторении я понял, что в каждом новом цикле исчезал один из инструментов. Фразы становились все проще и проще. Наконец мелодию исполнил только один инструмент. Наступила тишина. Это было ошеломляющее переживание: в пустоте содержалась вся мелодия целиком, исполненная на инструменте по имени Пустота.

– Это и есть магия? – спросил я, чувствуя неуместность своих слов и заливаясь краской.

– Это и есть дзен! – торжественно ответил бородач.

Все захохотали. Похоже, я был принят в компанию, хотя и был моложе остальных (кроме Лани) лет этак на десять.

Однажды я спросил Инструктора, почему в Ночную Группу выбрали именно меня.

– Потому что ты услышал тишину, – сказал он.

Через пару дней Лань снова привела меня в эту старинную квартиру. Теперь предстояла встреча с мужчиной и женщиной, которые получили посвящение в Германии непосредственно у популярного тогда Ошо.

На этот раз я присмотрелся к компании повнимательнее. Явным лидером здесь был невысокий голубоглазый брюнет, которого дальше я буду называть Помощником. Бородач-музыкант исполнял роль штатного скептика. Шел бессвязный разговор о магических практиках и книгах Карлоса Кастанеды. Мне уже приходилось слышать это имя, но кустарные переводы его книг обходили меня стороной. Спор зашел о том, описал ли Кастанеда реальные события, или же его книги – плод изощренной фантазии. В разговоре несколько раз всплывали имена двух человек, которым я впоследствии дал клички Барбароссы и Скандинава.

Тут появились ученики Ошо, и началось нечто совершенно несусветное. Женщина (по-моему, ее звали Тося) все время пыталась нас шокировать, раздеваясь и предлагая потрогать разные части ее тела. Шок, однако, не получился, наоборот, ее вогнали в краску циничными замечаниями и посоветовали пройти обучение на берегу Днепра в их компании, чтобы избавиться от лишних комплексов. Все завершилось грандиозной ночной попойкой с буйными танцами…

Утром я выбрался на кухню и застал там нашего бородатого очкарика (в дальнейшем я буду называть его Локкой), который, попивая рассол для устранения последствий похмелья и морщась, беседовал с учеником Ошо по имени Низарган.

– Ты клевый парень, – говорил Низарган, – ты так хорошо уел Тосю. Почему бы тебе не стать санньясином?

– А я и так …ик! …санньясин, – отвечал Локка.

– Ну, этого я не заметил, – содрогаясь от ночных воспоминаний, пробормотал Низарган.

– А такие …ик! …вещи …надо …ик! …видеть, мой друг, – проникновенно ответил Локка, допивая стакан.

Через полгода после этого, прочитав Кастанеду, я понял всю прелесть этой беседы: слово «видеть» было позаимствовано из его книг.

Тут Локка заметил меня и предложил:

– Поехали с нами в Бучак. Это деревушка на берегу Днепра. Там мы отдыхаем каждое лето. Ты хорошо чувствуешь дзен. Там будет настоящий дзен – бред на фоне природы.

Я осторожно осведомился, поедет ли с нами Лань.

– Конечно, она всегда бывает там летом, – ответил Локка.

Это решило дело.

Люда забеспокоилась: юного племянника собирались умыкнуть неизвестные люди непонятно куда.

Гриша принялся меня защищать:

– Да в этом Бучаке даже наш шеф бывал. Ему там Доктор свои эксперименты показывал.

Я с удивлением узнал, что имя Доктора знакомо и скептику Грише.

– Нормальные там ребята. Рыбу половят, по лесу погуляют. Ну на точку иногда посмотрят, ну с рамкой полчасика походят. Главное, резиновые тапочки у них никто не запрещает, – съехидничал Гриша, впечатлившийся, видимо, тезисом из Агни-йоги. – Вернется твой племянник через две недели, окрепшим и загорелым.

Люда попричитала и принялась звонить в Москву. Мама, вероятно, решила, что эзотерика плохой не бывает, а новое знание лаборатории в Фурманном всегда пригодится. И отпустила меня на весь июль.

«Ракета» на Бучак отходила в семь утра. На причале собрались Локка, Помощник, я и парень с девушкой, которых после высадки в Бучаке я больше не видел. Появилась Лань.

– Я не смогу поехать сегодня. Жди меня там дня через два, – сказала она, поцеловала меня в щеку и убежала.

Она не приехала. Мы встретились только через десять лет. Ее судьба была сложна и драматична. Таких женщин Вар Авера называл черносансовыми. Ее уникальный опыт женщины-дея помог мне преодолеть последние препятствия на пути к Единице.