Читать книгу Содом и Гоморра. Города окрестности сей - Кормак Маккарти - Страница 2

Остановившись в дверях, они затопали сапогами и затрясли шляпами, сбивая капли дождя, вытерли мокрые лица. На улице дождь плясал на стальных крышах машин, припаркованных вдоль тротуара, и так хлестал по лужам, что в их кипении красный неон вывесок мешался с зеленым.

– Черт подери, я прям что чуть ли не утоп наполовину, – сказал Билли. Еще разок взмахнул промокшей шляпой. – А где же наш главный американский ковбой?

– Да он-то вперед нас уже там.

– Что ж, зайдем. А то он всех пухленьких симпампушек себе заберет.

Сидевшие в потрепанном дезабилье на потрепанных кушетках потрепанные проститутки подняли взгляды. В помещении было немноголюдно. Еще немного потопав сапогами, мужчины прошли к бару и там, сбив шляпы на затылок и поставив по сапогу на перекладину над вымощенной кафелем сточной канавкой, остановились в ожидании, пока бармен нальет им виски. В расходящихся клубах дыма, подсвеченного кроваво-красным, сразу взялись за стопки, подняли и, будто поприветствовав кивком какого-то четвертого, ныне отсутствующего приятеля, опрокинули их себе в глотку, после чего вновь поставили на стойку и вытерли губы о запястье. Дернув подбородком в направлении бармена, Трой округло обвел пальцем пустые стопки. Бармен кивнул.

– Слушай, Джон-Грейди, у тебя вид как у той крысы, что еле вылезла из воды на причал.

– Да я и чувствую себя примерно так же.

Бармен налил им еще виски.

– В жизни не видывал такого проливного дождя. А не вдарить ли нам по пиву? Три пива сюда.

– А ты из тутошних милашек кого-нибудь уже наметил?

Малый покачал головой.

– Ну, кто из них тебе глянется, а, Трой?

– Да я вроде тебя. Коли уж пришел сюда за жирной женщинкой, так только такую и подавай. Вот серьезно тебе говорю, братан: когда вобьешь себе в башку насчет жирной женщинки, так уж ничто другое даром не надь.

– Это я тебя понимаю. Но и ты уж кого-нибудь выбирай давай, Джон-Грейди.

Малый развернулся, обвел взглядом сидящих в другом конце зала проституток.

– Как насчет той здоровенной бабищи в зелененькой пижамке?

– Хорош мою девчонку ему сватать, – сказал Трой. – А то, глядишь, из-за тебя тут драка через минуту начнется.

– Ладно тебе. Вон она – как раз на нас смотрит.

– Да они там все на нас смотрят.

– Ладно тебе. Говорю же, ты ей понравился.

– Не-е, Джона-Грейди она с себя враз скинет.

– Ну да! Такого ковбоя поди-ка скинь. Ковбой к ей так прилепится – прям банный лист. А что скажешь насчет вон той? Ну, которая вроде как синенькой занавеской обмотана.

– Не слушай его, Джон-Грейди. У ней такая рожа, будто она горела и огонь с нее сбивали граблями. Это я к тому, что та блондинка с краю – она вроде как больше в твоем вкусе.

Билли качнул головой и потянулся за стопкой виски:

– Ну что вы ему объясняете? Он все равно в женщинах ничего не понимает, это ж математический факт!

– Ничего! Главно, держись за старого папика, – сказал Трой. – Он те познакомит кое с кем, у кого есть за что подержаться. Вот Парэм – тот наоборот: говорит, что с такой, которую мужику не поднять, и связываться не следует. Говорит, вдруг пожар в доме случится.

– Или в конюшне.

– Или в конюшне.

– А помнишь, как мы привели сюда Клайда Стэппа?

– Ну еще бы! Вот уж кто разбирается. Выбрал себе девушку с та-акими довесками!

– Они с Джей Си сунули тогда старухе-бандерше пару долларов, и та пустила их к двери подглядывать. Собирались еще и пофоткать, но одолел смех, и это дело сорвалось.

– Мы говорим Клайду: слышь, ты был похож на бабуина, который трахает футбольный мяч. Он так разъярился, думали, придется его держать. А как насчет вон той, в красном?

– Не слушай его, Джон-Грейди.

– Прикинь, сколько это фунтов мяса выйдет на каждый доллар. Куда ему! Разве он способен вникнуть в такие сложности?

– Да ладно вам. Идите приступайте к делу, – сказал Джон-Грейди.

– Ты-то себе тоже выбери.

– Не надо за меня беспокоиться.

– Ну видал, что ты наделал, Трой! Только и добился, что засмущал парня.

– Джей Си потом всем рассказывал, что Клайд в ту шлюху старую влюбился и хотел забрать ее с собой, но они были приехавши туда в пикапе, и пришлось посылать за грузовиком-шаландой. Но к тому времени, когда приехал грузовик, Клайд протрезвел и разлюбил ее, так что теперь Джей Си клянется, что ни в жисть больше не станет брать его с собой в бордели. Говорит, тот вел себя неподобающим мужчине, безответственным образом.

– Да ладно вам. Идите приступайте к делу, – сказал Джон-Грейди.

Из коридора, ведущего к дверям, слышался шум дождя, колотящего по железу крыши. Он заказал еще порцию виски и стоял, медленно поворачивая стопку на полированном дереве стойки и следя за происходящим сзади по отражению в желтоватых стеклах полок старого, чуть ли не антикварного буфета. Одна из проституток подошла, взяла его за руку и попросила купить ей что-нибудь выпить, но он ответил в том смысле, что просто ждет друзей. Через некоторое время Трой вернулся, сел к бару на табурет и заказал еще виски. Сидел, сложив руки на прилавке, и смотрел серьезно, будто он в церкви. Вынул из нагрудного кармана сигарету.

– Не знаю, Джон-Грейди.

– Чего ты не знаешь?

– Н-не знаю.

Бармен налил ему виски.

– Ему тоже налейте.

Бармен налил.

Подошла другая проститутка, тоже взяла Джона-Грейди за руку. Пудра на ее лице была треснутая, будто штукатурка.

– Скажи ей, что у тебя триппер, – сказал Трой.

Джон-Грейди заговорил с ней по-испански. Она все тянула его за руку.

– Билли когда-то сказал здесь это одной. А та ответила, что это ничего, потому что у нее тоже.

Он прикурил от зажигалки «зиппо третий полк» и, положив зажигалку на пачку сигарет, выпустил дым на полированный прилавок; покосился на Джона-Грейди. Проститутка заняла прежнее место на кушетке, а Джон-Грейди во все глаза уставился на что-то в зеркале буфетных полок. Трой обернулся поглядеть, на что он смотрит. На подлокотнике кушетки, сложив руки на коленях и опустив глаза, сидела молоденькая девушка – самое большее семнадцати лет, а то и меньше. Сидит, мнет в пальцах подол цветастого платьица, будто школьница. Подняла взгляд, посмотрела на них. Длинные черные волосы упали ей на плечо, и она медленно отвела их ладонью.

– А она ничего, скажи? – проговорил Трой.

Джон-Грейди кивнул.

– Так и давай, бери ее.

– Не надо за меня беспокоиться.

– Да черт тя дери, ну давай же!

– А вот и он.

Билли подошел к стойке, надел шляпу.

– Хочешь, чтобы я ее взял? – сказал Трой.

– Захочу – возьму.

– Otra vez[1], – сказал Билли.

Он тоже обернулся, окинул взглядом комнату.

– Ну же! – сказал Трой. – Давай! Мы тебя подождем.

– Это вы на ту девчушку смотрите? Бьюсь об заклад, ей нет и пятнадцати.

– Ну так а я про что? – сказал Трой.

– Возьми ту, которую только что поимел я. Скачет пятью аллюрами, или я вообще не наездник.

Бармен налил им по стопке виски.

– Она сюда вот-вот вернется.

– Не надо за меня беспокоиться.

Билли бросил взгляд на Троя. Потом повернулся, поднял стопку и посмотрел на просвет – как стоит в ней налитая до краев красноватая жидкость; поднял, выпил и, достав из кармана рубашки деньги, дернул подбородком в сторону наблюдающего за его действиями бармена.

– Все готовы? – спросил он.

– Да вроде.

– Пошли куда-нибудь, поедим. По-моему, дождь перестает. Что-то я его уже не слышу.

Прошли по Игнасио Мехиа{1} до Хуарес-авеню{2}. По сточным канавам неслась сероватая вода, а на мокрых мостовых кровавыми лужами растекались огни баров и сувенирных лавочек. Владельцы лавок наперебой зазывали к себе, отовсюду выскакивали и хватали за рукав уличные торговцы, предлагая бижутерию и одеяла-серапе. Перейдя Хуарес-авеню, двинулись дальше по Мехиа к «Наполеону», где сели за столик у окна. Подошедший официант в ливрее метелочкой обмахнул испятнанную белую скатерть.

– Caballeros? – проговорил он.

Они ели жареное мясо, пили кофе и слушали рассказы Троя о войне, потом курили и смотрели, как древние желтые такси вброд пробираются по залитым водой мостовым. По Хуарес-авеню дошли до моста через Рио-Гранде{3}.

Трамваи уже не ходили, улицы были почти свободны – как от торговцев, так и от транспорта. Сияющие во влажном свете фонарей рельсы бежали к пропускному пункту и дальше, где, впечатанные в мост, напоминали гигантские хирургические зажимы, скрепляющие эти чуждые друг другу хрупкие миры; тучи в небе тем временем сдвинулись и, уже не накрывая горы Франклина, ушли на юг, по направлению к темным силуэтам горных хребтов Мексики, ясно прорисовавшихся на фоне звездного неба. Мужчины перешли мост, по очереди протиснулись через турникет и оказались – слегка пьяные, в небрежно заломленных шляпах – уже в Эль-Пасо (штат Техас), на улице Саут-Эль-Пасо-стрит.

Когда Джон-Грейди разбудил его, было еще темно. Джон-Грейди был уже одет, успел наведаться на кухню, пообщался с лошадьми и стоял теперь с чашкой кофе в руке, откинув к косяку дерюжную занавесь дверного проема, ведущего в спальную клетушку Билли.

– Эй, ковбой, – позвал он.

Билли застонал.

– Пора идти. Зимой отоспишься.

– Ч-черт.

– Пошли. Ты уже чуть не четыре часа прохлаждаешься.

Билли сел, сбросил ноги на пол и сгорбился, обхватив голову руками.

– Не понимаю, как ты можешь так долго дрыхнуть.

– Черт тебя возьми, тебе по утрам будто кто шилом в зад тычет. А где положенный мне кофе?

– Вот еще, буду я тебе кофе носить. Давай подымай зад. Жрачка на столе.

Протянув руку, Билли снял с гвоздя над постелью шляпу, надел, выровнял.

– О’кей, – сказал он. – Я встал.

По центральному проходу конюшни Джон-Грейди двинулся к выходу во двор – тому, который в сторону дома. Пока шел, кони в денниках приветствовали его ржаньем. Знаю, отвечал он им, ваше, ваше время. В торце конюшни, пройдя мимо соломенного жгута, длинной плетью свисавшего с сеновала, он допил остатки кофе, выплеснул гущу, подпрыгнул, в прыжке хлопнул ладонью по жгуту и, оставив его раскачиваться, вышел вон.

Все были за столом, ели, когда Билли толкнул дверь и вошел. За ним вошла Сокорро, взяла поднос с крекерами, понесла к печи, там, переложив на противень, сунула в духовку и, почти сразу вынув из нее горячие крекеры, ссыпала их на поднос и подала к столу. На столе стояла миска с омлетом, другая с овсянкой, сосиски на тарелке и в плошке соус; помимо этого соленья в мисках, салат пико-де-гальо, масло и мед. Умыв над раковиной лицо, Билли принял от Сокорро полотенце, вытерся и, положив полотенце на прилавок, шагнул через свободное место на скамье к столу; уселся, потянулся за омлетом. Оторвавшись от газеты, Орен наделил его долгим взглядом и продолжил чтение.

Ложкой наложив себе омлета, Билли поставил миску и потянулся за сосисками.

– Доброе утро, Орен, – сказал он. – Доброе утро, Джей Си.

Джей Си оторвал взгляд от тарелки:

– А ты опять, что ли, всю ночь медведей пугал?

– Ну было дело, пугал, – сказал Билли. Протянув руку, взял с подноса крекер, вновь прикрыл поднос салфеткой, потянулся за маслом.

– А ну-ка, дай я на твои глазки погляжу, – сказал Джей Си.

– Да все у меня с глазами нормально. Передай-ка мне лучше сальсу{4}.

Он густо покрыл свой омлет острым соусом.

– Огонь надо выжигать огнем. Правильно я говорю, Джон-Грейди?

В кухню вошел старик в брюках со спущенными подтяжками и рубашке из тех старинных, к которым воротнички пристегивались, но на нем она была без воротничка и сверху расстегнутая. Он только что брился: на его шее и мочке уха виднелись следы крема для бритья. Джон-Грейди пододвинул ему стул.

– Садитесь, мистер Джонсон, – сказал он. – Вот сюда. Я-то уже все.

Он встал с тарелкой в руке, хотел отнести ее в раковину, но старик сделал знак, чтобы парень сел на место, а сам прошел дальше, к плите.

– Сядь, сядь, не надо, – сказал он. – Мне только чашку кофе.

Сокорро сняла одну из белых фарфоровых кружек с крюка под буфетной полкой, налила и, повернув ее ручкой от себя, подала старику, который взял кружку, кивнул и пошел назад через кухню. У стола остановился, дважды большой ложкой зачерпнул из сахарницы песка, бросил в кружку и ушел, на ходу помешивая ложкой. Джон-Грейди поставил свою чашку и тарелку около раковины, взял с прилавка бадейку с ланчем и вышел следом.

– Что это с ним? – сказал Джей Си.

– Да ничего, все нормально, – сказал Билли.

– Я, в смысле, с Джоном-Грейди.

– Я понял, о ком ты.

Орен сложил газеты и бросил на стол.

– Так. Вот этого лучше даже не начинать, – сказал он. – Трой, ты готов?

– Я готов.

Они встали из-за стола и вышли. Билли продолжал сидеть, ковыряя в зубах. Бросил взгляд на Джея Си.

– Ты чем с утра намерен заняться?

– Еду в город со стариком.

Билли кивнул. Снаружи во дворе завели грузовик.

– Ладно, – сказал Билли. – Уже, кажись, достаточно рассвело.

Встал, подошел к прилавку, взял свой бидончик с завтраком и вышел. Джей Си протянул руку, взял газету.

За рулем урчащего на холостых грузовика был Джон-Грейди. Билли сел с ним рядом, поставил бидончик с завтраком в ноги, закрыл дверцу и повернулся к водителю.

– Что ж, – сказал он. – Ты готов сегодня наработать точно на те деньги, что платят за день?

Джон-Грейди врубил передачу, и они покатили от дома прочь.

– От зари до зари повкалываешь, и божий доллар твой, – сказал Билли. – Люблю такую жизнь. Ты эту жизнь любишь, сынок? Я люблю эту жизнь. Ты ведь тоже ее любишь, правда же? Но уж как я ее люблю, так это ж – господи! Вот люблю, и все.

Он полез в нагрудный карман рубашки, достал из лежавшей там пачки сигарету, поднес огонек зажигалки и сидел курил, пока они катили по дороге, там и сям перечеркнутой длинными утренними тенями столбов, кольев изгороди и деревьев. Белое солнце в пыльном лобовом стекле слепило глаза. Коровы стояли вдоль забора и мычали вслед грузовику; Билли их внимательно рассматривал.

– Коровы, – сказал он.

Полдничали на травяном склоне среди рыжих глинистых откосов в десяти милях к югу от центральной усадьбы ранчо. Потом Билли лег, сунув под голову свернутую куртку, шляпой накрыл глаза. Выглянув из-под шляпы, прищурился на серые осыпи отрогов гор Гваделупес в восьмидесяти милях к западу.

– Ненавижу сюда наведываться, – сказал он. – Чертова здешняя земля не способна удержать даже столб забора.

Джон-Грейди сидел по-турецки, жевал травинку. В двадцати милях южнее виднелась полоса живой зелени, вьющаяся вдоль русла Рио-Гранде. А перед ней – огороженные серые поля. За трактором, волочащим по серым осенним бороздам хлопкового поля культиватор, тянулся хвост серой пыли.

– Мистер Джонсон говорит, министерство обороны посылало сюда людей с приказом обследовать семь штатов Юго-Запада, найти, где самые тощие земли, и доложить. И вроде ранчо Мэка оказалось как раз в их середке.

Билли поглядел на Джона-Грейди и снова устремил взгляд к горам.

– Как думаешь, это правда? – спросил Джон-Грейди.

– Хрен знает.

– Джей Си говорит, старик Джонсон дурнеет и дурнеет, прям совсем спятил.

– Да он и спятимши поумней будет, чем Джей Си в самом блеске разума, так что Джей Си-то уж молчал бы.

– Ты думаешь?

– Со стариком все нормально. Просто старый, да и все тут.

– Джей Си говорит, он слегка двинулся с тех пор, как умерла его дочь.

– Ну-у… Так это и нормально, как же иначе-то? Она для него много значила.

– Да-а.

– Может, нам Делберта спросить? Что думает насчет этого Делберт.

– А Делберт не такой дурак, как кажется, кстати говоря.

– Ну, будем надеяться. Между прочим, за стариком всегда водились некоторые странности, да и сейчас водятся. А вот места тут изменились. И никогда уж прежними не будут. Может, мы все слегка спятивши. Думаю, если у всех крыша съедет одновременно, никто и не заметит, правда же?

Наклонясь вперед, Джон-Грейди сплюнул сквозь зубы и опять сунул в рот травинку.

– Вижу, тебе она понравилась, верно?

– Чертовски. Она была со мной так нежна, как никто.

В четверти мили восточнее из кустов вышел койот и потрусил куда-то вдоль гривки.

– О! Смотри, видал сукина сына? – сказал Билли.

– Ну-ка, где там мое ружье.

– Да он уйдет прежде, чем ты успеешь приподнять зад.

Пробежав вдоль гривки, койот остановился, оглянулся и вниз по склону нырнул куда-то опять в кусты.

– Как думаешь, что он тут делает среди бела дня?

– Вот и он небось точно так же недоумевает насчет тебя.

– Думаешь, он нас видел?

– Судя по тому, как он очертя голову ломанулся в колючки, вряд ли он совсем-то уж слепой.

Джон-Грейди не сводил с того места глаз, ждал, что койот появится снова, но тот так и не появился.

– Самое странное, – вновь заговорил Билли, – что, когда она заболела, я как раз собирался уволиться. Готов был опять куда-нибудь податься. Причем после ее смерти у меня сделалось еще меньше причин оставаться, а я вот тем не менее остался.

– Ну, ты, может, решил, что Мэку теперь без тебя никуда.

– Да ну к черту!

– Сколько ей было?

– Не знаю. Под сорок. Может, чуточку за. По ним это разве поймешь?

– Как думаешь, он с этим справится?

– Кто, Мэк?

– Ну.

– Нет. Такую женщину разве забудешь! Да он и не из тех, кто забывает. Нет, не из тех.

Он сел, надел шляпу, выровнял.

– Ну, ты готов, братишка?

– Вроде.

Он с усилием встал, взял бидон с ланчем и, отряхнув сиденье штанов ладонью, нагнулся за курткой. Посмотрел на Джона-Грейди:

– Как-то раз один старый ковбой сказал мне, что он ни в жисть не видывал, чтобы из женщины, выросшей в доме, где сортир внутри, получилось бы что-нибудь путное. Вот и она тоже в роскоши не купалась. Старина Джонсон всегда был простым ковбоем, а за это дело сам знаешь, сколько платят. Мэк познакомился с ней на церковном ужине в Лас-Крусес, ей тогда было семнадцать, и тут уж не отнять и не прибавить. Нет, ему через это не переступить. Ни теперь, ни вскорости, и никогда.

Когда вернулись, уже стемнело. Покрутив ручку, Билли поднял дверное стекло и продолжал сидеть, глядя на дом.

– Устал я как последняя скотина, – сказал он.

– Хочешь все бросить в кузове?

– Нет, ну лебедку-то надо выгрузить. Может пойти дождь. Ведь может? Да еще там этот ящик со скрепами. Заржавеют, на хрен.

– За ящиком я слазаю.

Джон Грейди потащил из кузова ящик. В конюшенном проходе вспыхнул свет. У выключателя стоял Билли, встряхивал руку, словно градусник.

– Ну каждый раз! Стоит мне этой заразы коснуться – бьет током.

– Это из-за гвоздей в подметках.

– Так почему ж меня тогда не по ногам бьет?

– Это я без понятия.

Лебедку повесили на гвоздь, а ящик со скрепами поставили на поперечный брус стены у самой двери. В денниках наперебой ржали лошади.

Джон Грейди двинулся по конюшенному проходу и, дойдя до последнего бокса, хлопнул ладонью по двери денника. И в тот же миг раздался такой удар по доскам стены напротив, будто там что-то взорвалось. Пыль сразу же пронизал лучик света. Джон бросил взгляд на Билли, усмехнулся.

– Ни хрен-нас-се! – вырвалось у Билли. – Он же теперь на улицу ногу сможет высунуть!

Не отрывая рук от доски, на которую облокачивался, Хоакин отступил с таким видом, будто увидел в загоне нечто настолько ужасное, что невозможно смотреть. Но отступил он, просто чтобы плюнуть, и он плюнул – как всегда, задумчиво и медлительно, – после чего вновь сделал шаг вперед и опять стал смотреть за изгородь.

– Caballo[2], – сказал он.

Тень бегущего рысцой коня пронеслась по доскам, по его лицу и скользнула дальше. Он покачал головой.

Они прошли вглубь помещения, туда, где поверх ограждения загона были приколочены две доски два на двенадцать, взобрались на них и сели, упершись каблуками в нижние доски, закурили и стали смотреть, как Джон-Грейди работает с жеребенком.

– Чего он думает добиться от этого птицеголового сукина сына?

Билли покачал головой:

– Каждый когда-нибудь находит коня себе под стать.

– А что это за штуку он надел жеребчику на голову?

– Недоуздок с наносником. Кавессон называется.{5}

– А чем ему не угодило обычное оголовье?

– Его об этом и спроси.

Трой наклонился, сплюнул. Поглядел на Хоакина.

– ¿Qué piensas?[3] – спросил он.

Хоакин пожал плечами. Он со вниманием смотрел, как конь на длинной корде ходит кругами по корралю.

– А ведь этого коняшку к удилам уже приучали.

– Ну, как бы да.

– Похоже, он вознамерился его заново переучивать.

– Ну-у, – протянул Билли, – есть у меня подозрение, что если он чего вознамерился, то, скорей всего, своего добьется.

Сидят смотрят, как конь ходит по кругу.

– Может, он в цирк его готовит?

– Нет. Цирк у нас вчера вечером был, когда он пытался на нем верхом прокатиться.

– Сколько раз конь его сбросил?

– Четыре.

– А сколько раз он снова на него взбирался?

– А сам не догадаешься?

– А он что – признанный специалист по переучиванию порченых лошадей?

– Пошли отсюда, – сказал Билли. – Сдается мне, он эту упрямую скотину будет работать до вечера.

Они спустились, пошли к дому.

– Да вот хоть Хоакина спроси, – сказал Билли.

– О чем это он меня должен спрашивать?

– Понимает ли тот ковбой в лошадях.

– Сам-то он говорит, что ни в чем ни уха ни рыла.

– Это я слыхал.

– Говорит, что ему просто нравится это дело, вот он и старается как может.

– А ты как думаешь? – сказал Билли.

Хоакин покачал головой.

– Хоакин говорит, что у него методика странная.

– Вот и Мэк говорит то же.

Пока не дошли до ворот, Хоакин молчал. Но у ворот остановился, обернулся к корралю. И наконец сказал, что это ведь не очень важно, любишь ты лошадей или нет, если они тебя не любят. И добавил, что к лучшим тренерам, которых он знал, лошади так и липли. Например, Билли Санчеса, говорит, лошади провожали в уборную и ждали, пока он не выйдет.

Вернувшись из города, Билли не застал Джона-Грейди в конюшне, да и дома, придя на ужин, его не обнаружил. За столом, ковыряя в зубах, сидел Трой. Билли взял тарелку, сел, придвинул к себе соль и перец.

– А где все-то? – спросил он.

– Орен только что вышел. Джей Си ушел к своей девчонке. Джон-Грейди, я думаю, в койке валяется.

– Нет, его там нет.

– Ну, может, пошел куда-нибудь, поразмыслить над ошибками решил.

– А что случилось?

– Да конь тот на него упал. Похоже, ногу ему попортил.

– Ну и как он теперь?

– Да нормально. Пока его несли к доктору, бесился и ругался. Доктор примотал лубки и дал ему пару костылей, сказав, чтобы пока от работы воздерживался.

– Так он на костылях теперь ходит?

– Ну. То есть должен бы.

– Это сегодня все произошло?

– Ну. Живенько так вскочил, как ни в чем не бывало. Хоакин позвал Орена, подошли к нему, говорят, кончай давай, а он ни в какую. Орен говорит, думал, хлыстом его огреть придется. Прыгает, хромает вокруг чертова коняшки, примериваясь, как бы опять на него взлезть. В конце концов заставили его снять сапог. Орен говорит, еще две минуты, и им пришлось бы с него срезать – обувку-то.

Наклонив голову, Билли задумчиво откусил крекера.

– Он что, в драку был готов с Ореном лезть?

– Ну.

Билли сидит жует. Покачал головой:

– А нога что? Плохо?

– Щиколотку вывихнул точно.

– Что говорит Мэк?

– Ничего не говорит. Как раз он-то и тащил его к доктору.

– В том, что касается Мэка, он дурного не сделает.

– Это ты правильно понимаешь.

Билли снова покачал головой. Потянулся за сальсой.

– Ну вот, как у ребят веселуха, так меня нет! – сказал он. – А что, теперь его слава – будто крутой ковбой и так далее, – поди, несколько потускнеет или нет?

– Ну, потускнеет ли, нет ли, не знаю. Хоакин говорит, он все-таки сел верхом, в одно стремя упершись, да и поскакал на чертовом коняге как дуб какой несгибаемый.

– Зачем?

– Не знаю. Просто не хотел, видимо, пасовать перед лошадью.

Когда он проспал, может быть, с час, его разбудил какой-то шум в темном конюшенном проходе. Минутку полежал, прислушиваясь, потом встал и, дернув за шнурок, включил в каморке свет. Надел шляпу, отворил дверь, отодвинул занавеску и выглянул. Всего в каком-нибудь футе от его лица пронеслось лошадиное копыто; конь с грохотом пролетел по проходу, развернулся и встал, фыркая и топая в темноте.

– Ч-черт! – вырвалось у него. – Кто здесь?

Мимо, хромая, прошел Джон-Грейди.

– Какого лешего ты тут делаешь?

Тот, ковыляя, сошел с освещенного места. Билли выдвинулся в проход:

– Ты что, идиот, совсем, что ли, спятил? Что, к дьяволу, тут происходит?

Конь опять бросился вскачь. Билли слышал, как он приближается, знал, что вот-вот будет здесь, но только и мог, что забежать за дверь своей выгородки, прежде чем эта дверь разлетелась в щепки и в свете лампочки, освещавшей его каморку, показалась лошадиная морда – рот открыт, глаза выпучены и белые, как яйца.

– Вот чертовщина! – сказал он.

Снял с железной спинки кровати штаны, натянул и, поправив шляпу, снова вышел в проход.

Конь опять помчался по проходу. Спиной прижавшись к двери соседней выгородки, Билли распластался, пытаясь стать совсем плоским. Конь пронесся мимо с таким видом, будто конюшня горит, грохнулся о ворота в конце прохода и встал, отчаянно вопя.

– Господи, да оставь же ты это дьявольское отродье в покое! Что ты творишь?

Опять в полосе пыльного света, волоча за собой лассо, появился хромающий Джон-Грейди; ковыляя, исчез в темноте.

– Тут же не видно ни черта, как ты петлю-то на это отродье набросишь? – крикнул Билли.

Конь с топотом понесся из дальнего конца прохода. Он был поседлан, стремена болтались, били его по бокам. Одно из них, должно быть, застряло между досками невдалеке от ворот, потому что конь вдруг развернулся, освещенный узкими проблесками светящего сквозь щели наружного фонаря, затем во тьме раздался треск ломающегося дерева, какой-то стук, и конь уже стоял на передних ногах, круша задними стену конюшни. Спустя минуту в доме вспыхнул свет. По всей конюшне клубами дыма расходилась пыль.

– Ну вот, приехали, – сказал Билли. – Перебудил весь дом к чертям собачьим.

Исполосованный светом темный силуэт коня передвинулся. Конь вытянул шею и взвыл. В торце конюшни отворилась дверь.

Мимо опять проковылял Джон-Грейди с веревкой.

Кто-то врубил верхний свет. Это был Орен, стоял у выключателя, тряс ладонью.

– Черт бы побрал, – сказал он. – Когда уже кто-нибудь эту гадость починит?

Обезумевший конь, моргая, смотрел на него, стоя в десяти футах. Орен бросил взгляд на коня, потом на Джона-Грейди, стоящего в середине конюшенного прохода с лассо в руке.

– Что вы за грохот тут развели? – проговорил он.

– Давай, – сказал Билли. – Объясняйся теперь. Я ему в любом случае не могу ничего ответить.

Конь повернулся, рысцой пробежал часть длины прохода и остановился.

– Да заприте же эту заразу, – сказал Орен.

– Дай-ка веревку мне, – сказал Билли.

Джон-Грейди твердо выдержал его взгляд:

– Ты что думаешь, я не могу его поймать?

– Ну так давай. Лови. Надеюсь, этот гад тебе покажет, где раки зимуют.

– Давайте – кто-нибудь из вас – поймайте его, – сказал Орен. – Но чтобы кончилась вся эта свистопляска.

Позади Орена отворилась дверь, в проеме показался мистер Джонсон, в шляпе, сапогах и ночной рубахе.

– Закройте дверь, мистер Джонсон, – сказал Орен. – Зайдите внутрь, коли охота.

Джон-Грейди набросил лассо коню на шею, веревкой подтащил его к себе, сунул руку в петлю, ухватил повод недоуздка и сбросил с коня петлю.

– Только не надо на него садиться, – сказал Орен.

– Это мой конь.

– Вот и скажи это Мэку. Он будет здесь через минуту.

– Давай, дружище, – сказал Билли. – Не валяй дурака, запри коня, по-хорошему тебе говорят.

Джон-Грейди поглядел на Билли, потом на Орена, потом развернулся и повел коня по проходу к деннику. Запер.

– Олухи криворукие, – сказал Орен. – Пойдемте, мистер Джонсон. Ч-черт.

Старик повернулся и пошел, Орен вышел за ним, плотно прикрыв за собой дверь. Когда Джон-Грейди, хромая, появился из денника, в руке у него было седло, он нес его, держа за рожок, стремена волочились по грязи. Пересек проход, понес сбрую в амуничник. Прислонясь к столбу, Билли проводил его глазами. Выйдя из седельной кладовой, Джон-Грейди прошел мимо Билли, глядя в землю.

– А ты, я смотрю, парень шалый, – сказал Билли. – Ты знал это?

У двери своей клетушки Джон-Грейди обернулся, посмотрел на Билли, потом бросил взгляд вдоль прохода освещенной конюшни, спокойно сплюнул в грязь и опять посмотрел на Билли.

– Вообще-то, все это тебя не касалось, – сказал он. – Верно я говорю?

Билли покачал головой.

– Черт бы меня побрал, – сказал он.

Едва по сторонам дороги пошли горы, в свете фар увидели оленей. Олени в свете фар были бледными как призраки и такими же безгласными. Ослепленные этим нечаянным солнцем, они вращали красными глазами, пятились или, присобравшись, по одному и парами прыгали через кювет. Одна маленькая важенка поскользнулась на щебеночной обочине, часто-часто забила ногами, в ужасе присела на зад, снова выпрямилась и исчезла вслед за остальными в чапарале за кюветом. Чтобы проверить уровень виски, Трой поднес бутылку к приборной панели, отвернул крышечку, выпил, снова завинтил и передал бутылку Билли.

– Похоже, сколько тут ни охоться, оленей меньше не становится.

Билли отвинтил крышечку, выпил и стал опять смотреть на белую линию на темном шоссе:

– Да я не сомневаюсь, места тут классные.

– Ты ведь от Мэка уходить не собираешься?

– Не знаю. Без особой причины не уйду.

– Верность команде?

– Дело не только в этом. Всякому зверю нужна нора, чтобы туда забиться. Куды к черту! Мне уже двадцать восемь!

– А по тебе не скажешь.

– Да ну?

– Выглядишь на все сорок восемь. Передай-ка виски.

Билли вперил взгляд в гористую пустыню. Рядом в кромешной тьме неслись провода, провисающие между столбами.

– Нас не осудят, что мы выпимши?

– Ну, не уверен, что ей понравится. А что она сделает? Но мы ж не собираемся приползти туда на карачках.

– Твой брат с нами выпьет?

Трой с важным видом кивнул:

– Долго уговаривать его не придется.

Билли выпил и передал бутылку.

– А чего малый хотел добиться? – спросил Трой.

– Понятия не имею.

– Вы с ним не ссорились?

– Не-е. Да он нормальный парень. Сказал потом, что ему кровь из носу надо было кое-что сделать.

– Держаться в седле – это он умеет. Если что, я свидетель.

– Ясное дело, умеет.

– Хотя и молодой, а парень шалый.

– Ну да, нормальный парень. Просто у него свой взгляд на вещи.

– А этот конь, на котором у него свет клином сошелся, просто какой-то бандит чертов, если хочешь знать мое мнение.

Билли кивнул:

– Угу.

– Так чего он от него хочет-то?

– Так вот того самого и хочет.

– И ты, стало быть, думаешь, он добьется, чтобы этот конь ходил за ним хвостиком, как собака?

– Ага. Думаю, да.

– Поверю, только если сам увижу.

– Может, на деньги заложимся?

Трой вытряхнул из пачки сигарету, вставил в рот и щелкнул зажигалкой.

– Нет, не хочу отбирать у тебя деньги.

– Да ладно, будешь тут еще за мои деньги переживать.

– Нет, я, пожалуй, пас. На костылях-то ему, поди, кисло будет.

– А то нет.

– И долго ему на них скакать теперь?

– Не знаю. Пару недель. Доктор сказал ему, что вывих бывает хуже перелома.

– Вот спорим, он их не вытерпит и недели.

– Да что тут спорить, я и сам того же мнения.

Заяц выскочил на дорогу и застыл. Его глаза светились красным.

– Дави дурня, – сказал Билли.

Грузовик, глухо шмякнув, переехал зайца. Трой вынул из-под приборной доски зажигалку, прикурил и сунул зажигалку обратно в гнездо.

– После армии я подался в Амарилло к Джину Эдмондсу – в родео выступать, помогать на всяких выставках скотины… Он распределял кому куда и когда – всякое такое. Нам полагалось ждать дома, в десять утра он заезжал, а из Эль-Пасо мы выбирались только после полуночи. У Джина был новенький «олдс – восемьдесят восемь»{6}; бывало, подхожу, а он этак кинет мне ключи, – дескать, садись за руль. А когда вырулим на восьмидесятое шоссе{7}, посмотрит хитрым глазом и говорит: шуруй. А мне и самому – на таком-то аппарате! Ну я и давай: сто тридцать, сто сорок километров в час. При этом педаль еще в метре от полика. Он опять этак глянет. Я говорю: может, надо быстрей? Он говорит, жми, как душа просит. Ч-черт! Ну, мне чего? Я как дуну под сто восемьдесят, и вперед. Дорога ровная – хоть куда. А впереди у нас ее тышша километров… Ну, всякие эти зайцы, конечно, по дороге попадались. Сядет и замрет в свете фар. Бац. Бац. Я говорю: тебе как, ничего, что я их таким манером – ну то есть зайцев? А он только глазом на меня косит: зайцев? Это я к тому, что если ты там какие чувства к ним питаешь, так Джину все вообще было пофиг веники. Нежности были не по нем, цену им он полагал тридцать центов за весь пучок… Ну вот. Как-то раз зарулили мы на заправку в Диммитте{8}, Техас. Светало. Подъехали к колонкам, движок вырубили, сидим. А по ту сторону колонок стоит машина с пистолетом в баке, пацан-заправщик у ней лобовое стекло протирает. В машине тетка. Ейный мужик, который за рулем был, куда-то отошел – типа отлить или еще чего. Мы так были подъехавши, что передом стоим к той машине, а я смотрел назад: когда ж пацан нас заправлять начнет, о бабе той я и думать не думал, но заметил ее. А она сидит, вроде как окрестности озирает. Вдруг подскочила и давай орать будто резаная. То есть прямо благим матом. Я голову поднял, никак понять не могу, что с ей такое. А она визжит, а смотрит на нас, так что я подумал: может, ей Джин что сделал? Расстегнулся перед ей и показал или еще чего. Он такой был – никогда наперед не знаешь, какой фортель выкинет. Я оглядываюсь на Джина, но тот и сам без понятия. Тут как раз ейный мужик из сортира вышел, а здоровенный такой, прям бугай. Я выхожу, огибаю машину спереди, и тут… Просто спятить можно. У «олдсмобиля» спереди решетка – такая мощная, из трех загнутых дугами железяк, а я как глянул на нее – мать родная! – она была вся по всем щелям забита заячьими башками. Не меньше сотни их туда набилось, и весь передок машины – бампер и все вокруг – покрыт кровью и кишками этих зайцев, а зайцы-то – они, видать, перед ударом вроде как отворачивались – ну типа видели же что-то! – так что все головы, все как одна, смотрят в сторону и глаза совершенно безумные. И зубы набекрень. Будто ухмыляются. Не могу даже передать, что за видок был. Я сам чуть было не заорал. Я по прибору видел, что мотор вроде как перегревается, но списывал это на скорость. Тот мужик даже хотел в драку с нами полезть из-за этого. А я говорю: охолони, Сэм! Ну, зайцы. Ну и что. Делов-то. Тут Джин вышел, давай орать на него, а я ему: слышь, сунь зад в машину и заткнись. Тут бугай стал на бабу свою орать, успокаивать, чтобы, значит, сопли не распускала и всякое такое, но до конца, чувствую, не утихомирился. Ладно, пришлось подойти, врезать разок мудаку здоровенному. На том дело и кончилось.

Билли сидел, глядя, как ночь несется мимо. Придорожный чапараль на фоне плоского черного задника из горных отрогов, вписанных в полное звезд небо пустыни. Трой закурил. Потянулся к виски, отвинтил крышечку и продолжал рулить с бутылкой в руке.

– Дембельнулся я в Сан-Диего. И первым же автобусом оттуда сдриснул. В автобусе мы еще с одним таким же обормотом напились, и нас из него выкинули. В общем, оказался я в Тусоне, там пошел в магазин, купил себе костюм и башмаки с джадсоновскими застежками{9}. За каким хреном я костюм купил, понятия не имею. Считал, что у мужчины должен быть костюм. Сел на другой автобус, доехал до Эль-Пасо, в тот же вечер отправился в Аламогордо: там у меня были лошади. Потом всю страну изъездил. В Колорадо работал. В Техасе. Как-то раз в тюрягу попал в каком-то богом забытом городишке, сейчас уж и не вспомню его названия. Помню только, что в Техасе. Причем ничего я такого особенного не сделал. Просто оказался не в том месте и не в то время. Думал, никогда оттуда не выйду. Нарвался на драку с каким-то мексиканцем и вроде как убил его. В той тюрьме я просидел день в день девять месяцев. Домой не писал – о чем было писать? Когда выпустили, пошел проведать своих лошадей, а их продали: за корм-то я за ихний задолжал. На одного коня мне плевать было, а на другого нет: привык к нему, долго он мне служил. Но я понимал, что, если на продавшего наеду, снова в чертовой тюряге окажусь. Но так, вообще, поспрашивал. В конце концов кто-то мне сказал, что моих лошадей продали в другой штат. Покупатель был то ли из Алабамы, то ли еще откуда. А у меня тот конь был лет с тринадцати.

– Я тоже потерял в Мексике коня, к которому был очень привязан, – сказал Билли. – У меня он был с девяти лет.

– Да это проще простого.

– Что – потерять коня?

Трой поднял бутылку, отпил, опустил ее, завинтил крышечку и, вытерев губы тыльной стороной ладони, положил бутылку на сиденье.

– Нет, – сказал он. – Привязаться к нему.

Полчаса спустя они съехали с шоссе и, прогромыхав через бревенчатый мостик, оказались на грунтовой подъездной дорожке. Милю проехали – усадьба, ранчо. На веранде свет, откуда-то выскочили три австралийские овчарки, с лаем затрусили рядом с грузовиком. На крыльцо вышел Элтон, остановился, надвинув шляпу и заложив руки в задние карманы штанов.

Ели за длинным столом на кухне, передавая друг другу миски с мамалыгой и окрой и широкую тарелку с жареным мясом и крекерами.

– Все очень вкусно, мэм, – сказал Билли.

Жена Элтона подняла взгляд:

– А не могли бы вы не называть меня «мэм»?

– Могу, мэм.

– Когда меня так называют, я чувствую себя старухой.

– Да, мэм.

– У него это помимо воли выходит, – сказал Трой.

– Ну тогда ладно, – сказала женщина.

– Меня небось никогда с такой легкостью не прощаешь!

– Да тебе, поди, не очень-то это и надо, – сказала женщина.

– Я постараюсь больше так не говорить, – сказал Билли.

За столом с ними сидела семилетняя девочка, смотрела на всех широко распахнутыми глазами. Сидят едят. Вдруг она говорит:

– А что тут плохого?

– Что плохого где?

– В том, что он говорит «мэм».

Элтон озадаченно поднял брови:

– Ничего плохого в этом нет, моя хорошая. Твоя мама просто из этих, ну… современных женщин.

– Каких современных женщин?

– Ты ешь давай, – сказала ее мать. – Если бы мы во всем слушали папу, так и жили бы, не зная колеса.

Потом сидели на веранде в старых плетеных креслах, Элтон поставил себе под ноги на пол три высоких стакана, свинтил с бутылки крышечку, налил понемногу в каждый, навинтил крышку обратно и, поставив бутылку на пол, передал гостям стаканы и откинулся в кресле-качалке.

– Salud[4], – сказал он.

Потом выключил на веранде электричество, и они остались сидеть в прямоугольнике мягкого света, падающего из окна. Он поднял стакан к свету и поглядел сквозь него, будто химик.

– А вот не угадаете, кто теперь снова вернулся к виски «Беллс», – сказал он.

– Только не называй по имени.

– Ну вот, догадался.

– Да кто же, как не она?

Откинувшись, Элтон покачивался в кресле. У самых ступенек крыльца во дворе стояли собаки, смотрели на него.

– И что? – спросил Трой. – Муж-то ее в конце концов не выгнал?

– Не знаю. Предполагалось, что она будет приходить в гости. Но в гостях она так засиживалась…

– Н-да.

– Если в этом можно найти какое-то утешение.

– Да при чем тут утешение!

Элтон кивнул.

– Ты прав, – сказал он. – Чего нет, того нет.

Билли отхлебнул виски и посмотрел на силуэты гор. Повсюду падали звезды.

– Рейчел носом к носу столкнулась с ней в Алпайне, что в округе Брюстер, – сказал Элтон. – Так эта милашка тогда только улыбнулась, вся расплылась, будто масло во рту.

Трой сидел, склонясь вперед и опираясь локтями в колени, стакан держал перед собой в обеих руках. Элтон продолжал покачиваться в кресле:

– А помнишь, как мы ездили на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис{10}, клеить девчонок? Вот там он с ней и познакомился. На одном из этих слетов. Вот и думай, каковы они – пути Господни. Он предложил ей пойти погулять вместе, а она говорит, нет, не будет она гулять с пьяницей. Тогда он честно глянул ей в глаза и сказал, что не пьет. Причем она от выхлопа чуть было на спину не повалилась. Думаю, главным для нее шоком было встретить вруна еще большего, чем она сама. А он ведь истинную правду говорил. Но она-то его мигом раскусила. Говорит, точно знаю, мол, что ты пьешь. А он и глазом не моргнул. Сказал, что раньше – было дело, пил, да завязал. Она спрашивает когда? А он отвечает: вот прямо сейчас. Ну, она с ним и пошла. И насколько я знаю, он никогда больше не пил. Ну, до тех пор, пока она его не бросила, конечно. И уж тогда ему пришлось вовсю наверстывать. Не надо только мне втирать о вреде алкоголя. Алкоголь – это ерунда. Но с того дня он сильно изменился.

– А она до сих пор миленькая?

– Не знаю. Я ее давно не видел. Но была – вот, Рейчел подтвердит – о-го-го. Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ{11}. Невинные такие голубенькие глазки. Вскружить мужику голову умела лучше любой ведьмачки. И где только они этому научаются? Ч-черт, а ведь ей тогда не было и семнадцати!

– У них это от рождения, – объяснил Трой. – Этому им не надо и учиться.

– Ну, тебе лучше знать.

– А вот чему они, похоже, никогда не научаются, так это не водить за нос бедных обормотов ради дурацкой своей забавы.

Билли отхлебнул еще виски.

– Дай-ка мне твой стакан, – сказал Элтон.

Поставил его на пол у своих ног, плеснул туда виски, закупорил бутылку, поднял стакан и передал его.

– Спасибо, – сказал Билли.

– Ты на войне был? – спросил Элтон.

– Нет. У меня белый билет.

Элтон кивнул.

– Три раза я пытался записаться добровольцем, но меня не взяли.

– Верю. Я тоже хотел попасть на фронт, но так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне{12}. Вот Джонни, того кидало по всему Тихому океану. Бывало, из всей роты один в живых оставался. И ни царапины. Ему за это тоже, наверное, было совестно.

Трой передал Элтону свой стакан, Элтон поставил его на пол, плеснул туда и передал обратно. Потом налил себе. Снова откинулся в кресле.

– На что это ты все смотришь? – спросил он пса.

Пес отвернулся.

– Но вот за что я действительно себя корю – сейчас скажу, и все, конец, сменим тему, – так это за то, что мы в то утро дико рассорились и мне так и не представилось случая помириться. Я ему тогда в лицо сказал, что он идиот (а он и в самом деле идиот был) и что ничего хуже, чем позволить парню на ней жениться, сделать было невозможно. И это действительно так. Я к тому времени уже все знал о ней. У нас тогда аж до драки дошло. Я этого раньше не рассказывал. Кошмар. И больше я его живым не видел. Не надо было мне вообще в это соваться. Но с людьми в таком состоянии, в каком был он, разговаривать невозможно. Нечего даже и пытаться.

Трой поднял взгляд.

– Ты мне рассказывал, – проговорил он.

– А, да. Наверное. Теперь он мне больше не снится. А раньше – всю дорогу. Будто мы все говорим, спорим.

– Ты же обещал съехать с темы.

– Хорошо, хорошо. Хотя другой-то темы для меня как будто бы и нету. Вот ведь как.

Он тяжело поднялся с кресла с бутылкой и стаканом в руке:

– Давайте-ка сходим в конюшню. Покажу вам жеребенка, которым разродилась кобыла Джонса. И откуда только что взялось! Вы, главное, стаканы с собой возьмите. Бутылку я захватил.

Все утро они ехали верхом по широкой можжевеловой пустоши в сторону хребтов с каменными осыпями. Собиралась гроза, тучи шли широким фронтом, стояли уже над горами Сьерра-Вьехас на западе и над всей широкой равниной, протянувшейся с севера на юг от гор Гваделупес, вдоль хребтика Кеста-дель-Бурро и дальше, до городка Пресидио и границы. В полдень в самых верховьях перебрались через реку и остановились, сели на желтую опавшую листву и, глядя, как листья плавают и кружатся в заводи, стали есть то, что Рейчел им припасла с собой.

– Эвона, глянь-кося! – изумился Трой.

– А что это?

– Скатерть!

– Йо-о!

Он налил кофе из термоса в чашки. Бутерброды с индюшатиной, которые они ели, были завернуты каждый в отдельную тряпочку.

– А что в другом термосе?

– Суп.

– Суп?

– Суп.

– Йо-о!

Сидят едят.

– А он давно здесь в начальниках?

– Да года два.

Билли кивнул.

– А раньше он тебе не предлагал идти работать к нему?

– Предлагал. Но я ему сказал, что работать с ним я не против, а вот насчет того, чтобы работать на него, не знаю.

– А почему ты передумал?

– Я не передумал. Я еще думаю.

Сидят едят. Кивком Трой указал куда-то вдаль:

– Говорят, где-то в миле от этой лощины какой-то белый человек попал в засаду.

Билли бросил взгляд в ту сторону.

– Теперь, похоже, до них дошло, что здесь лучше не баловать.

Когда наелись, Трой разлил остатки кофе по чашкам, навинтил на термос крышку и положил его рядом с суповым термосом, обертками от сэндвичей и скатертью, в которую они все были завернуты, собираясь положить потом обратно в седельные сумки. Сидят пьют кофе. Лошади, стоявшие в воде, пили из реки и оглядывались. На носах – прилипшие мокрые листья.

– На то, что произошло, у Элтона свой взгляд, – сказал Трой. – Если бы Джонни не нарвался на ту девчонку, нарвался бы на что-нибудь еще. Он никогда никого не слушал. Элтон говорит, он тогда изменился. Да ни черта он не изменился. Он был четырьмя годами меня старше. Не так уж это и много. Но он бывал в местах, которых я не увижу никогда. И рад, что не увижу. О нем всегда говорили, что он упрямый, но он был не просто упрямый. Когда ему не было и пятнадцати, подрался с отцом. Кулаками дрались. Он просто заставил отца драться. Сказал ему прямо в лицо, что уважает его и все прочее, но не собирается делать того, что велит отец. В общем, что-то такое сказал, чего старик спустить ему не мог. Я плакал как ребенок. А он – нет. Падал, но каждый раз вставал. Нос разбит и так далее. Старик ему говорит, лежи. Криком кричит: хватит, лежи, тебе говорят. Надеюсь, никогда мне не придется увидеть ничего подобного. Думать об этом я сейчас могу, но все равно дурно делается. И ни один смертный человек не был бы в силах это прекратить.

– И чем кончилось?

– Старик в конце концов просто ушел. Он был побежден и понимал это. Джонни остался. Уже и на ногах-то еле-еле держится. А кричит, вызывает продолжить. Старик даже не обернулся. Ушел в дом, да и все тут.

Трой заглянул в свою чашку. Выплеснул гущу на палые листья.

– Дело не только в ней. Есть такой сорт мужчин, которые, если не могут получить то, чего хотят, берут не то, что чуть хуже, а самое худшее из возможного. Элтон полагает, Джонни был из таких; может, так оно и есть. Но я думаю, он просто любил ту девчонку. Мне кажется, он знал, что она собой представляет, но ему это было пофиг. Думаю, слеп он был только насчет собственной сущности. И потерял себя. Этот мир не по его мерке скроен. Он вырос из него прежде, чем научился ходить. Жениться! Хм… Он со шнурками на ботинках и то не мог справиться.

– Однако тебе он все же нравился.

Трой поглядел туда, где ниже по склону росли деревья.

– Н-да, – сказал он. – Не думаю, что слово «нравился» сюда подходит. Мне не хотелось бы об этом говорить. Я хотел быть как он. Но не мог. Хотя пытался.

– Наверное, он был любимчиком отца.

– О да. Но ничего худого в этом ни для кого не было. Просто все это знали. И принимали. Ч-черт. Тут просто не о чем было спорить. Ты готов?

– Готов.

Трой встал. Упер ладонь себе пониже поясницы и потянулся. Глянул на Билли.

– Я так любил его, – сказал он. – Да и Элтон тоже. Его нельзя было не любить. В этом-то все и дело.

Сложив тряпки, он сунул их себе под мышку вместе с термосами. Они даже не поинтересовались, что в термосе за суп. Он обернулся, бросил взгляд на Билли:

– Как тебе эти места нравятся?

– Очень нравятся.

– Мне тоже. Всегда нравились.

– Так что? Будешь сюда перебираться?

– Нет.

В Форт-Дэвис въехали в сумерках. Над старым плацем для парадов уже кружили козодои, небо над горами позади было кроваво-красным. Перед гостиницей «Лимпия»[5] их ждал Элтон с пикапом и прицепным фургоном для лошадей. На вымощенной гравием парковке расседлали коней, положили седла в кузов пикапа, почистили и обтерли коней и загрузили их в трейлер. Кончив дело, пошли в гостиницу, а там из вестибюля сразу в кофейню.

– И как тебе этот коняшка? – спросил Элтон.

– Да очень даже хорош, – сказал Билли. – Мы с ним нашли общий язык.

Сели, изучили меню.

– Ну, что вам глянется? – спросил Элтон.

Билли с Троем вышли часов в десять. Элтон стоял во дворе, сунув руки в задние карманы. Он все еще стоял в этой позе, видимый как силуэт на фоне лампочки над крыльцом, когда они, обогнув клумбу в конце подъездной дорожки, выруливали на шоссе.

Машину вел Билли. Покосился на Троя:

– Спать ты вообще не собираешься?

– Да ну. Какой там сон.

– Твердо решил?

– Ну, в общем, да.

– А ведь нам придется кое-куда съездить.

– Ну да. Я знаю.

– Ты меня даже не спросил, что я по этому поводу думаю.

– Так ведь… Если бы я спросил, ты бы не поехал, вот я и не спрашиваю. Зачем зря спрашивать?

Билли не ответил.

Помолчав, Трой сказал:

– Ч-черт, а ведь я понимал, что обратной дороги нету.

– Угу.

– Возвращаешься домой, а там все, что ты хотел бы изменить, остается по-прежнему, а все, что тебе хотелось оставить как было, изменилось.

– Я тебя понимаю.

– И особенно когда ты младший. Ты у родителей не был младшим?

– Нет. Я был старшим.

– Не пожелал бы я тебе быть младшим. Прямо сразу говорю. Никакой в этом выгоды нет.

Едут дальше, вокруг горы. Примерно через милю после пересечения с шоссе номер 166 встретили съехавший на траву грузовик, везший полный кузов мексиканцев. Они чуть не выскакивали на дорогу, размахивая шляпами. Билли притормозил.

– Да ну их к черту, – сказал Трой.

Билли проехал мимо. Глянул в зеркальце заднего обзора, но не увидел там ничего – только ночную дорогу и глубокую тьму пустыни.

Поехал медленнее, медленнее, остановился.

– Да брось ты, Парэм! – сказал Трой.

– Да как бросишь? Надо помочь.

– Так ты добьешься, что мы к утру домой не попадем.

– Я понимаю.

Он включил заднюю передачу и начал медленно сдавать по шоссе назад, ориентируясь по белой полосе, выползающей из-под передка машины. Когда в поле зрения появился грузовик мексиканцев, заметил, что правая передняя шина у него спущена.

Мексиканцы обступили кабину.

– Punchada, punchada, – повторяли они. – Tenemos una llanta punchada[6].

– Puedo verlo[7], – сказал Билли.

Съехал с дороги и вышел из машины.

Покачав головой, Трой закурил сигарету.

Им нужен был домкрат.

– А запаска у вас есть?

– Sí. Por supuesto[8].

Он достал из кузова домкрат, его подставили под грузовик и стали поднимать передний мост. Запасок у мексиканцев имелось две, но ни одна из них не держала давление. Сменяя друг друга, они пытались их накачивать допотопным насосом. Потом свои попытки бросили и обратили взгляды на Билли.

Он выгреб из кузова шиномонтажные инструменты, обошел грузовик, из-под сиденья в кабине достал шинную аптечку и карманный фонарик. Одну из запасок выкатили на дорогу, положили набок; один на нее встал ногами и начал на ней прыгать, чтобы оторвать прикипевшую к ободу кромку покрышки, а потом тот, которому Билли передал инструменты, вышел вперед и под взглядами остальных длинной монтировкой стал сковыривать шину, выводя ее кромку за обод. Камера, которую он в конце концов выпростал из полости покрышки, была из красной резины и вся сплошь облеплена заплатками. Он разложил ее на гудроне, Билли направил туда свет фонарика.

– Hay parches sobre los parches[9], – сказал Билли.

– Es verdad[10], – отозвался мексиканец.

– La otra?[11]

– Esta peor[12].

Один из парней помоложе слегка подкачал камеру насосом, она раздулась и зашипела. Встав на колени, парень стал прикладывать ухо к местам, где обнаруживались течи. Билли тем временем откинул крышку жестяной коробки с аптечкой и стал перебирать в ней заготовки заплаток. Из кабины вылез Трой, стал позади всех и, покуривая, принялся наблюдать за манипуляциями мексиканцев с камерой и покрышкой.

Тут мексиканцы взялись за только что снятое колесо. Обкатили его вокруг грузовика, и Билли направил на него луч света. В боковине зияла огромная рваная дыра такого вида, будто резину грызли бульдоги. Трой молча сплюнул на дорогу. Мексиканцы забросили колесо в кузов.

Из аптечки Билли достал кусочек мела, обвел им дырки в камере, после чего из соска выкрутили ниппель и сперва посидели на камере, потом походили по ней ногами, сделав ее совершенно плоской. Потом уселись посреди дороги рядом с белой полосой под небом пустыни, празднично сияющим мириадами созвездий, неисследимо плывущих в черноте, будто морской светящийся планктон, и, положив круг красной резины на колени, принялись работать над ним, похожие на портных или рыбаков, которые чинят сети. Пошаркали по резине маленькой жестяной теркой, приклепанной к крышке аптечки, наложили заплатки и одну за другой стали греть их зажженными спичками, завершая процесс вулканизации, пока все как следует не прилипли. Снова накачав камеру, сели в тихой пустынной тьме и стали слушать.

– Oye algo?[13] – спросил Билли.

– Nada[14].

Еще послушали.

Он опять вывинтил ниппель, и, когда камера стала плоской, мексиканец заправил ее в полость покрышки, затем перевалил покрышку через борт внутрь диска, подошел малый с насосом и начал накачивать колесо. Долго накачивал. Когда кромка, оглушительно выстрелив, встала на место, качать перестал, шланг насоса от соска камеры отвинтили, и мексиканец, вынув изо рта ниппель, вкрутил его в сосок камеры, перекрыв ток со свистом вырывающегося оттуда воздуха, после чего все, отступив, устремили взгляды на Билли. Он сплюнул, повернулся и пошел к пикапу за манометром.

Трой, сидя в кабине, спал. Билли вынул из бардачка манометр, принес, мексиканцы измерили давление в колесе, затем подкатили его к грузовику, надели на ступицу и завинтили колесные гайки ключом из торцовой головки, приваренной к куску толстой стальной трубы. Опустили домкрат, вытащили его из-под машины и отдали Билли.

Он взял домкрат и инструменты, убрал коробку с аптечкой и манометр в карман рубашки, а фонарик в задний карман джинсов. Потом все по очереди пожали ему руку.

– Adonde van?[15] – спросил Билли.

Мексиканец передернул плечами. Сказал, что они едут в Сандерсон, штат Техас. Обернувшись, бросил взгляд на темные возвышенности на востоке. Парни помоложе стояли вокруг.

– Hay trabajo alla?[16]

Мексиканец снова пожал плечами. В стране vaquero[17] чужие трудности никого не заботят, так что – к чему слова. Они опять пожали друг другу руки, и мексиканцы забрались в кузов; поскрежетав стартером, грузовик кашлянул, завелся и медленно выполз на дорогу. Молодые парни и мужчины постарше встали в кузове и прощально замахали руками. За возвышением кабины они были отчетливо видны на жженом кобальте неба. Лампочка единственного стоп-сигнала плохо контачила, мигала, словно передавая что-то морзянкой, пока грузовик не исчез за поворотом шоссе.

Билли уложил домкрат и инструменты в кузов пикапа, отворил дверцу и тычком в бок разбудил Троя:

– Поехали, ковбой.

Трой вскинулся, оглядел пустую дорогу. Обернулся назад:

– Куда они делись?

– Уже уехали.

– А который теперь час, как думаешь?

– Понятия не имею.

– Ну ты уже закончил свою миссию? Самаритянин хренов.

– Закончил.

Потянувшись вправо, Билли открыл дверцу бардачка, положил туда аптечку, манометр и фонарик, закрыл, захлопнул дверцу кабины и завел мотор.

– А куда они ехали? – спросил Трой.

– В Сандерсон.

– В Сандерсон?

– Ага.

– А откуда?

– Без понятия. Они не сказали.

– Бьюсь об заклад, что едут они вовсе не в Сандерсон, – сказал Трой.

– А куда, по-твоему, они едут?

– Да хрен-то их знает.

– А зачем кому-то врать, будто он едет в Сандерсон, штат Техас?

– Откуда я знаю.

Едут дальше. На повороте, когда справа от дороги шел крутой обрыв, Билли вдруг увидел белую вспышку, и тут же что-то тяжело бахнуло по машине. Руль дернулся, грузовик занесло, взвизгнули шины. Когда остановились, обнаружили, что машина наполовину съехала с дороги в кювет.

– Что за чертовщина, – сказал Трой. – Этого еще не хватало.

На водительской половине лобового стекла, распластавшись, лежала огромная сова. От удара трехслойное стекло глубоко вмялось, раскинутые крылья накрывали сетку трещин – концентрических и радиальных, будто это бабочка, попавшаяся в паутину.

Билли выключил двигатель. Сидят смотрят. У совы задергалась лапа, конвульсивно сжалась и медленно расслабилась, потом сова чуть повернула голову, будто пытаясь разглядеть их получше, и испустила дух.

Трой открыл дверцу, вышел. Билли сидел, глядел на сову. Потом выключил фары и тоже вышел из машины.

Сова была мягкой и пушистой. Ее голова обвисла и болталась. На ощупь мягкая и теплая, внутри оперения птица была как бескостная. Он снял ее со стекла, отнес к изгороди, подвесил к проволоке и вернулся. Сел в грузовик и включил фары, чтобы понять, сможет ли он с таким лобовым стеклом вести машину, или придется его полностью вынимать. Прозрачное место оставалось только в правом нижнем углу, и он решил, что, если выйдет этак сгорбиться и скособочиться, можно попробовать. Трой отошел по дороге чуть дальше отлить.

Билли завел машину и задним ходом выехал на шоссе. Трой подошел ближе, сел в придорожный бурьян. Билли подъехал к нему, опустил стекло бокового окошка, выглянул:

– Ты чего это? Что с тобой?

– Ничего, – отозвался Трой.

– Ехать готов?

– Ага.

Он встал, обошел спереди грузовик, взобрался в кабину. Билли смотрел удивленно:

– Ты в порядке?

– Ага. Я в порядке.

– Это же всего лишь сова.

– Знаю. Дело не в этом.

– Тогда в чем же?

Трой не ответил.

Билли перевел рукоять переключения передач в положение «первая» и отпустил сцепление. Видно было вполне нормально. Перегнувшись, он мог смотреть в пассажирскую половину стекла.

– Что с тобой? – не унимался он. – В чем проблема?

Трой, отвернувшись, смотрел в боковое окно на проносящуюся тьму:

– Да во всем. Одна сплошная проблема. Черт! Не обращай на меня внимания. Не надо мне было виски пить.

Въехали в Ван-Хорн и остановились: пора было заправиться и выпить кофе; к этому времени родные для Троя места, где он жил в детстве, где была могила его брата и куда он подумывал когда-нибудь вернуться, остались позади. Времени было два ночи.

– Представляю, что скажет Мэк, когда увидит грузовик.

Билли кивнул:

– С утра, может, успеем заехать в город, починимся.

– И во сколько, ты думаешь, это обойдется?

– Не знаю.

– Хочешь, войду в долю?

– Не откажусь.

– Хорошо.

– С тобой правда все в порядке?

– Да. Все нормально. Меня тут просто кое-какие думы одолели.

– А-а.

– Но ведь с них – толку-то.

– Да уж.

Сидят пьют кофе. Трой вытряхнул из пачки сигарету, прикурил, выложил сигареты и зажигалку «Зиппо» на стол.

– Слушай, а все-таки за каким хреном ты там остановился?

– Остановился, да и все тут.

– Ты ж говорил, не мог не остановиться.

– Угу.

– А почему? Что-то связанное с религией?

– Нет. Религия – не моя тема. Просто был такой день, худший день в моей жизни… Мне тогда было семнадцать, мы с напарником, который был моим родным братом, уносили ноги, его ранили, а тут вдруг грузовик, полный мексиканцев – точь-в-точь таких же, как эти, – появился прямо будто из ниоткуда, и они сняли наши задницы с огня. Я тогда даже усомнился, сможет ли их старая колымага удрать от всадника, но ничего, удрали. Им не было никакой нужды останавливаться, помогать нам. Но они остановились. Я даже думаю, им бы и в голову не пришло этого не сделать. Вот и все.

Трой посидел молча, глядя в окно.

– Да, – наконец сказал он. – Вполне себе веская причина.

– Угу. Какая-то нужна же. Ты готов?

– Ага. – Трой допил остатки кофе. – Готов.

У ворот он заплатил положенные два цента, протиснулся через турникет и пошел по мосту. На речном береговом откосе суетились мальчишки, вздымали вверх приколоченные к палкам жестянки, просили денег. Перейдя мост, окунулся в море торговцев, пытающихся хоть кому-нибудь продать кто дешевую бижутерию, кто изделия из кожи, кто одеяла. Некоторое время каждый из них упорно шел за ним, затем в сутолоке сплошного базара, с Хуарес-авеню распространившегося на улицы Игнасио Мехиа и Сантоса Дегольядо{13}, его сменяли другие, тогда как прежние отставали, провожая взглядами.

Встав у конца стойки бара, он заказал виски, оперся сапогом на нижнюю перекладину и оглядел помещение и проституток.

– Donde estan sus companeros?[18] – спросил бармен.

Подняв стопку виски, он повертел ее в пальцах.

– En el campo[19], – сказал он. И выпил.

Так он простоял два часа. Одна за другой к нему подходили проститутки, приставали и одна за другой возвращались. О ней он не спрашивал. За это время выпил пять виски, заплатил за них доллар и еще один доллар дал бармену сверху. Перейдя Хуарес-авеню, прихрамывая, направился дальше по Мехиа к «Наполеону», сел за столик на улице и заказал стейк. В ожидании обеда сидел пил кофе, наблюдая уличную жизнь. Подошел какой-то мужчина, пытался продать ему сигареты. Другой попробовал продать изображение Мадонны на раскрашенном целлулоиде. Еще какой-то человек с непонятным устройством, снабженным циферблатами и рычажками, спросил, не хочет ли он сам себе устроить электрический стул. Наконец принесли стейк.

Следующим вечером пришел снова. В баре сидели человек шесть солдат из Форт-Блисса{14}, скорей всего новобранцев, судя по тому, что их головы были острижены под ноль. Они пьяно на него поглядывали, с особым интересом таращились на ноги. Стоя у бара, он медленно выпил три виски. Она так и не появилась.

И снова он пошел по Хуарес-авеню сквозь толпу торговцев и сутенеров. Видел мальчика, продающего чучела броненосцев. Видел пьяного туриста, который еле плелся под тяжестью рыцарских доспехов. Видел, как красивая молодая женщина блюет посреди улицы. На звук поворачивались собаки и бежали к ней.

По Тлакскала он дошел до Марискал[20], вошел в другое такое же заведение, сел к бару. Начали подходить проститутки, тянули за рукав. Он сказал, что ждет кое-кого. Немного посидел и ушел обратно к мосту.

Он обещал Мэку, что, пока не заживет щиколотка, садиться на того коня больше не будет. В воскресенье после завтрака поработал с ним в коррале, а под вечер поседлал Бёрда и поехал на нем в Харильяс. Оказавшись на вершине дикого каменного утеса, остановил коня и оглядел местность. Милях в семидесяти восточнее под вечерним солнцем блестели соляные заливные пустоши. За ними пик Эль-Капитан. Все высокие горы штата Нью-Мексико, укрытые дымкой, маячили на севере за бурой равниной, поросшей древними креозотами{15}. Под круто падающим солнцем лестничные тени заборов походили на полосующие землю железнодорожные пути; внизу, под ним, их перелетали голуби, спешащие на водопой к водохранилищу, что на ранчо Макнью-спред{16}. Повсюду истоптанная коровами степь, но как раз рогатого скота на ней почему-то нигде видно не было. Везде воркующие голуби и безветрие.

К дому вернулся уже в темноте, так что ко времени, когда расседлал коня, поставил его в денник и явился на кухню, Сокорро уже убрала со стола и мыла посуду. Получив свою чашку кофе, он сел к столу, кухарка принесла ему ужин, и тут в дверях появился Мэк, не заходя, встал там и прикурил сигару.

– Ну, ты вроде почти готов уже? – сказал он.

– Да, сэр.

– Не спеши. Спешить нам некуда. – И Мэк опять удалился по коридору.

Сокорро сняла с плиты чугунок, поскребла в нем и выложила Джону-Грейди на тарелку остатки калдильо{17}. Налила ему еще кофе, принесла чашку кофе для Мэка и оставила ее, дымящуюся, на дальнем конце стола. Покончив с ужином, он встал, отнес свою тарелку в раковину, в чашку налил еще кофе, затем направился к старому, вишневого дерева шкафу, восемьдесят лет назад привезенному на телеге из Кентукки, открыл дверцу и вынул шахматы, хранившиеся там среди старых скотоводческих журналов, гроссбухов в коленкоровых обложках, оправленных в кожу расходных книг и таких же старых зеленых ремингтоновских коробок из-под гильз для дробовика и винтовочных патронов. На верхней полке – собранный в «ласточкин хвост» деревянный ящик с бронзовыми гирями для весов. Чертежные инструменты в кожаном футляре. Стеклянная карета, в которой когда-то давным-давно прибыли подарочные конфеты к Рождеству. Затворил дверцу и с доской и коробкой с фигурами возвратился к столу, где разложил доску, сдвинул крышку коробки и высыпал резные ореховые и дубовые фигуры; расставил. И продолжал сидеть, прихлебывая кофе.

Пришел Мэк, придвинул себе стул и, сев напротив, приблизил к себе тяжелую стеклянную пепельницу, стоявшую между бутылками кетчупа и соуса из перца чили; положил сигару в пепельницу и сделал глоток кофе. Кивнул в направлении левой руки Джона-Грейди. Джон-Грейди раскрыл ладонь и начал расставлять на доске пешки.

– Я опять белыми? – сказал Мэк.

– Да, сэр.

Мэк двинул пешку вперед.

Минут через двадцать вошел Джей Си, взял с плиты чашку кофе и подошел к столу.

– Сядь, не маячь, – сказал Мэк. – Когда ты так стоишь, мне неуютно.

– Ладно, ладно. Щас уйду.

– Нет, лучше сядь, – сказал Джон-Грейди. – Ему нужно сосредоточиться со всей силы.

– Это ты правильно понял, – сказал Мэк.

Джей Си сел. Мэк изучающе смотрел на доску. Джей Си бросил взгляд на кучку белых фигур у локтя Джона-Грейди.

– Сынок, тебе бы стоило дать старику послабление. А то заменит тебя кем-нибудь, у кого работа со скотом идет лучше, а шахматы – хуже.

Протянув руку, Мэк сделал ход единственным оставшимся у него слоном. Джон-Грейди передвинул коня. Мэк взял сигару и, откинувшись, молча стал ею попыхивать.

Наконец сделал ход ферзем. Привстав, Джон-Грейди переставил другого коня и снова сел.

– Шах, – сказал он.

Мэк вновь сидит изучает доску.

– Черт, – наконец сказал он. Посидел, потом поднял взгляд. Повернулся к Джею Си:

– А ты не хочешь с ним сыграть?

– Нет, сэр. Он на меня панику наводит.

– Знаю это чувство. Вот и меня тоже – бьет, как арендованного мула.

Бросив взгляд на стенные часы, он снова взял из пепельницы сигару и сжал в зубах.

– Но еще партейку я все же сыграл бы, – сказал он.

– Будь по-вашему, сэр, – сказал Джон-Грейди.

Сокорро сняла фартук, повесила на гвоздь, в дверях обернулась.

– Доброй ночи, – сказала она.

– Доброй ночи, Сокорро.

Джей Си встал со стула:

– Кому-нибудь налить еще кофе?

Сидят играют. Когда Джон-Грейди взял черного ферзя, Джей Си поднялся, отпихнул стул:

– Сынок, неужто ты моих намеков не понимаешь? Ведь зима скоро, холода…

Пройдя по кухне, поставил чашку в раковину, направился к двери.

– Пока, – сказал он.

Распахнул дверь и вышел. Закрывшись, хлопнула сетчатая противомоскитная створка. Стало слышнее тиканье часов. Мэк откинулся на стуле. Поднял окурок сигары и снова положил его в пепельницу.

– Пожалуй, я сдаюсь, – сказал он.

– Вообще-то, у вас еще были шансы.

– Да ну, на хрен, – бросив на него взгляд, отмахнулся Мэк.

Джон-Грейди пожал плечами. Мэк глянул на часы. Перевел взгляд на Джона-Грейди. Тот наклонился и аккуратно повернул доску чужими фигурами к себе. Сделал ход оставшимся у Мэка черным конем.

Мэк поджал губы. Внимательно посмотрел на доску. Сделал ход.

Через пять минут Джон-Грейди поставил белому королю мат. Мэк только головой затряс.

– Все, пошли по койкам, – сказал он.

– Есть, сэр.

Джон-Грейди принялся убирать фигуры. Мэк отодвинул стул, пошел собирать чашки.

– В котором часу Трой с Билли собирались вернуться?

– Да они, кажись, ничего насчет этого не говорили.

– А ты-то почему с ними не поехал?

– Я так прикинул, вроде мне и здесь работа есть.

Мэк отнес чашки и кружки к раковине, поставил.

– А они тебя с собой звали?

– Да, сэр. Но я же не обязан ходить за ними хвостиком.

Он задвинул крышку ящичка, сложил доску и встал:

– А Трой… он что – собирается уехать, пойти работать к брату?

– Не знаю, сэр.

Джон-Грейди подошел к шкафу, убрал туда шахматы, закрыл дверцу и взялся за шляпу:

– Ты не знаешь или ты говорить не хочешь?

– Я, честно, не знаю. Если б я не хотел говорить, я бы так и сказал.

– Да знаю.

– А знаете что, сэр?

– Что?

– Насчет Делберта у меня неприятное чувство.

– Какого рода неприятное чувство?

– Ну… Вроде как я его место занял.

– Да вовсе нет. Он бы все равно ушел от нас.

– Да, сэр.

– Да и вообще… Ведь это я здесь все-таки начальник.

– Да, сэр. Спокойной ночи, сэр.

– Свет не забудь включить – ну, который в конюшне.

– Да мне и без него там все видно.

– Со светом еще лучше видно будет.

– Есть, сэр. Но он ведь – как бы это… мешает лошадям.

– Мешает лошадям?

– Да, сэр.

Надев шляпу, он толкнул дверь и вышел. Глядя ему вслед, Мэк смотрел, как парень идет по двору. Потом Мэк выключил свет в кухне, повернулся и пошел по коридору прочь.

– Мешает лошадям, – сказал он. – Эк ведь…

Проснувшись утром, он пошел в каморку к Билли, хотел будить его, но того на месте не оказалось. Постель выглядела смятой, и он, прохромав мимо денников, бросил взгляд из двери в сторону кухни. Затем, обойдя конюшню, направился туда, где обычно стоял пикап. Билли сидел на водительском месте и, перегнувшись через баранку, вывинчивал саморезы из металлической накладной рамки, которая крепит лобовое стекло; вывинчивал и бросал их в пепельницу.

– С добрым утречком, ковбой, – сказал он.

– С утречком. А что случилось со стеклом?

– Сова попала.

– Сова?

– Сова.

Вывинтив последний саморез, он поддел и снял рамку, после чего принялся отверткой высвобождать кромки вдавленного внутрь стекла из паза в толстом резиновом уплотнителе.

– Слушай, зайди, пожалуйста, с той стороны и надави снаружи. Постой-ка. Вот, возьми там перчатки.

Джон-Грейди натянул перчатки, обошел, ковыляя, машину и стал давить на стекло, пока Билли выковыривал его край из паза отверткой. Наконец они вынули из уплотнителя всю нижнюю кромку стекла и одну боковую, после чего Билли, забрав у Джона-Грейди перчатки, вытащил все стекло целиком, положил его сначала сверху на баранку, а потом перенес и бросил на пол кабины с пассажирской стороны.

– Как же ты ехал? Высунув голову в боковое окошко?

– Да нет. Сел просто ближе к середине и смотрел в ту половину, что осталась целой.

Он отвел в сторону «дворник», упершийся в торпедо.

– Я уж подумал, вы еще не приехали.

– Мы приехали около пяти. Как у тебя-то дела?

– Да так себе.

– Больше ты в конюшенном проходе родео не устраивал? Пока меня не было, а?

– Да ну, нет.

– Как нога?

– Нормально.

Билли отвел поводок стеклоочистителя на пружине вверх, отверткой снял с валика и положил на сиденье.

– Будешь теперь новое стекло покупать?

– Попрошу Хоакина, пусть съездит, привезет, когда встанет. Если можно, чтобы старик не видел, так зачем ему это видеть?

– Черт, но ведь налететь стеклом на сову мог кто угодно!

– Верно. Но налетел не кто угодно.

Джон-Грейди стоял около грузовика, сунув голову и плечи в проем открытого дверного окошка. Обернулся, сплюнул, опять сунул голову в окно:

– Ну не знаю. Мне такую логику не понять.

Билли положил отвертку на сиденье.

– Мне тоже, – сказал он. – Даже не знаю, почему я так сказал. Пошли-ка в дом, глянем, не готов ли там завтрак. Я съел бы сейчас весь задний мост какого-нибудь лося.

Едва они уселись, Орен поднял голову от газеты и поверх очков уставился на Джона-Грейди.

– Как твоя нога? – спросил он.

– Выздоровела.

– Да прямо уж!

– Во всяком случае, верхом сесть могу. Вы ведь об этом спрашивали?

– А в стремя как ты ее вставишь?

– А мне это не обязательно.

Орен опять устремил взгляд в газету. Сидят едят. Через какое-то время он газету отложил, снял очки и положил на стол.

– Тут от одного человека к нам едет кобыла-двухлетка, он хочет подарить ее жене. Я пока от советов воздерживаюсь. Он про эту лошадь ничего не знает, кроме родословной. Он и вообще не понимает в лошадях, если на то пошло. Может быть, взглянешь?

– Она объезжена?

– Жена или кобылка?

– Ставлю восемь к пяти, что ни та ни другая, – сказал Джей Си. – Вот не глядя!

– Не знаю, – сказал Орен. – Вроде объезжена, но, видимо, только что и не полностью. Он хочет оставить ее у нас на две недели. Я сказал, что мы проведем с ней полный курс, научим ее за это время всему, что она сможет воспринять, и он на это согласился.

– Хорошо.

– Билли, а ты эту неделю где будешь, с нами?

– Ну наверное.

– Тот человек не сказал, в котором часу привезут лошадь? – спросил Джон-Грейди.

– Сказал, после завтрака. Джей Си, ты готов? Все готовы?

– Да я вообще всегда готов.

– Что ж, день грядет, – сказал Орен. Положил очки в карман рубашки и отодвинул стул.

Около половины девятого во двор въехал пикап с прицепленным к нему новеньким трейлером. Встречать прибывших вышел Джон-Грейди. Трейлер был выкрашен в черный цвет с выписанным золотом по борту названием ранчо, расположенного где-то в Нью-Мексико; об этом ранчо Джон Грейди никогда не слыхал. Двое мужчин открыли дверь трейлера и установили пандус; тот, что повыше, мельком оглядел двор, и они вместе вывели лошадь задом из кузова наземь.

– А где Орен? – спросил высокий.

Джон-Грейди оглядел кобылку. На вид она была нервной, что естественно для молодой лошади, выгруженной в незнакомом месте. Хромая, он обошел ее, чтобы осмотреть с другого бока. Кося глазом, она следила за ним.

– Поводите ее по двору.

– Что?

– Поводите ее по двору.

– А Орен-то здесь, нет?

– Нет, сэр. Его сейчас нет. Тренером буду я. Вы просто чуток поводите ее, чтобы я на нее посмотрел.

Минуту мужчина стоял в задумчивости. Потом вручил чумбур напарнику:

– Поводи ее немного, Луис. – Бросил взгляд на Джона-Грейди; Джон-Грейди наблюдал за кобылой. – А в котором часу он вернется?

– Его не будет до самого вечера.

Постояли, глядя, как низкорослая двухлетка ходит туда и сюда.

– А вы что – точно квалифицированный тренер?

– Да, сэр.

– А что это вы у нее все выискиваете?

Джон-Грейди еще раз оглядел лошадь и перевел взгляд на мужчину.

– Эта лошадь хромая, – сказал он.

– Хромая?

– Да, сэр.

– Ч-черт, – сказал мужчина.

Его напарник, который вываживал лошадь, оглянулся через плечо.

– Нет, ты слышал это, Луис? – крикнул ему мужчина.

– Ага. Я слышал. Что будем делать? Хочешь ее сразу пристрелить?

– Почему вы решили, что эта лошадь хромая? – спросил мужчина.

– Так ведь… Сэр, это же не важно, что и почему я решил. Она хромает на левую переднюю ногу. Дайте-ка я гляну.

– Веди ее сюда, Луис.

– Думаешь, она дойдет?

– Не знаю.

Луис подвел к ним лошадь, Джон-Грейди прислонился к ней плечом и, подняв ей переднюю ногу, зажал между коленями и осмотрел копыто. Большим пальцем ощупал стрелку, провел по стенке копыта. Он прислонился к ней, чтобы почувствовать ее дыхание; теперь он с ней заговорил, одновременно достал из заднего кармана носовой платок, который смочил слюной и начал протирать им стенку копыта.

– Кто это сюда налепил? – спросил он.

– Налепил что?

– Эту мастику. – Он протянул им платок, показывая, как тот выпачкан.

– Не знаю, – растерялся мужчина.

– На этом копыте у нее трещина, которую кто-то залепил воском и замазал мастикой.

Он выпрямился, отпустил ногу лошади и потрепал ее по плечу, после чего все трое стояли, молча глядя на лошадь. Высокий сунул руки в задние карманы. Повернулся, сплюнул.

– Н-да, – сказал он.

Мужчина, державший лошадь, носком сапога рыл землю, глядя в сторону.

– Когда мы это скажем старику, он усрется.

– А вообще-то, где вы ее купили?

Мужчина вынул одну руку из заднего кармана и поправил шляпу. Покосившись на Джона-Грейди, вновь стал смотреть на кобылу.

– Так я могу ее у вас оставить? – спросил он.

– Нет, сэр.

– Так разрешите мне хотя бы до прихода Орена ее здесь оставить, чтобы нам с ним это дело обговорить.

– Не могу.

– Почему нет?

– Просто не могу, и все.

– То есть нам, значит, опять ее грузить и выметаться?

Джон-Грейди не ответил. Но смотрел мужчине в глаза и не отвел взгляда.

– Мы были бы вам очень благодарны, – сказал мужчина.

– Нет, ничего не могу сделать.

Тот посмотрел на человека, держащего чумбур. Посмотрел на дом, опять посмотрел на Джона-Грейди. Потом полез в карман, вынул бумажник, открыл его и, вынув десятидолларовую купюру, сунул бумажник обратно, а купюру протянул парню.

– Вот, – сказал он. – Положите это в карман и никому не говорите, где взяли.

– Нет, я действительно не могу этого сделать.

– Да ладно вам.

– Нет, сэр.

Лицо мужчины потемнело. Он стоял, продолжая протягивать купюру. Потом сунул ее в карман рубашки.

– Вас-то это никаким боком не коснется!

Джон-Грейди не ответил. Мужчина повернулся и снова сплюнул:

– Во всяком случае, лично я с этим марафетом ничего общего не имею, если вы на меня думаете.

– Я ничего такого не говорил.

– Значит, выручить человека вы отказываетесь, я вас правильно понял?

– Если это называется «выручить», то да.

Мужчина еще постоял, глядя на Джона-Грейди. Опять сплюнул. Бросил взгляд на приятеля, потом устремил его вдаль.

– Поехали, Карл, – сказал тот, которого звали Луис. – Черт с ним.

Они подвели лошадь обратно к пикапу с трейлером. Джон-Грейди стоял, наблюдал за ними. Погрузив лошадь, они подняли пандус, закрыли двери и задвинули засов. Высокий мужчина обошел пикап с другого бока.

– Слышь, пацан… – вновь заговорил он.

– Да, сэр.

– Чтоб ты сдох.

Джон-Грейди не ответил.

– Ты слышал, что я говорю?

– Да, сэр. Я вас слышал.

После этого мужчины сели в машину, развернулись и выехали через двор на подъездную дорожку.

Бросив поводья коня во дворе у кухонной двери, он вошел в дом. Сокорро в кухне не было, он позвал ее, подождал, потом вышел снова во двор. Когда уже опять усаживался верхом, она вышла на крыльцо. Приставила ладонь к глазам, прикрываясь от солнца.

– Bueno[21], – сказала она.

– ¿A qué hora regresa el Señor Mac?[22]

– No sé[23].

Он кивнул. Она не спускала с него глаз. Спросила, когда вернется он, и он сказал, что когда стемнеет.

– Espérate[24].

– Está bien[25].

– No. Espérate, – повторила она и вошла в дом.

Он неподвижно сидел в седле. Конь бил копытом голую землю, иногда встряхивал головой.

– Ладно, – сказал он. – Мы поехали.

Но тут она вновь к нему вышла – уже с его завтраком, завернутым в тряпицу, подошла к стремени, подала. Он поблагодарил ее и, пошарив рукой сзади, сунул завтрак в наспинный карман охотничьей куртки, кивнул и тронул коня. Под ее взглядом подъехал к воротам, наклонился, отодвинул щеколду и, не слезая с седла, отпихнул створку ворот, после чего, пустив коня трусцой, заломил шляпу на затылок, чувствуя на плечах утреннее солнце. В седле сидел очень прямо. Одна нога в бинтах, без сапога, и пустое стремя. Вдоль изгороди следом двинулись герефордские коровы с телятами, громко к нему взывая.

Посреди стада полудикого скота он ехал на Брэнсфордское пастбище, ехал весь день, и весь день ему в лицо дул холодный ветер с нагорий штата Нью-Мексико. Коровы семенили впереди и сзади, какие-то из них, задрав хвост, бежали по каменистым, поросшим креозотами пустошам, а он по ходу дела производил отбор – кого забраковать на мясо. Он был тренером лошадей в той же мере, что и сортировщиком скота, а низкорослый мышастый коник, на котором он ехал, разделял с ним типичное для ковбойских лошадей презрение к коровам: частенько, согнав их плотной кучкой у разделительного забора, конь вдобавок принимался кусаться. Отпустив поводья, Джон-Грейди предоставил коню свободу, и тот сразу отрезал от стада большого годовалого бычка, которого Джон-Грейди заарканил и дернул, но падать телок не захотел. Низкорослый коник стоял растопырив ноги и со всех сил тянул веревку, на конце которой, мотая головой, бился упирающийся телок.

– И что ты теперь будешь делать? – спросил Джон-Грейди своего коня.

Конь повернул и резко сдал назад. Телок забрыкался, пошел боком.

– Ты, наверное, думаешь, я сейчас спрыгну и давай сукина сына быстренько вязать по всем ногам?

Джон-Грейди подождал, пока бычка не вынесло на открытую, поросшую креозотами поляну, и сразу пустил коня в галоп. Потравив веревку поверх головы коня, он добился того, чтобы ее слабина оказалась с дальнего бока теленка. Тот перешел на рысь. С его шеи веревка свисала на землю с ближнего бока и, извиваясь, тянулась к его задним ногам, а затем шла вдоль дальнего бока, загибаясь в сторону коня. Проверив ее крепление на седельном рожке, Джон-Грейди уперся в стремя, привстал и отвел волочащуюся веревку от другой своей ноги. Рывком натянувшись, веревка откинула голову бычка назад и выдернула из-под него задние ноги. Встав стоймя, бычок перевернулся в воздухе, в туче пыли грохнулся наземь и остался лежать.

Джон-Грейди, в этот миг уже соскочивший с коня, хромая, заспешил к бычку, встал коленями животному на голову и, не дав ему опомниться, выдернутым из-за пояса штертиком-пиггинстрингом обвязал ему заднюю ногу, после чего стал ждать, когда теленок перестанет дергаться. Потом, упершись, поднял его ногу за веревку вверх, чтобы поближе взглянуть на опухоль с внутренней стороны бедра животного, из-за которой оно бежало странно, чем и подвигло ковбоя на то, чтобы отделить его от стада и связать.

Под кожей у теленка оказалась здоровенная деревянная заноза. Джон-Грейди попытался вынуть ее пальцами, но деревяшка была сломана почти заподлицо. Пощупав, он установил ее длину и, надавливая большим пальцем, попытался вытолкнуть из раны. Добился, чтобы кончик, торчащий наружу, сделался подлиннее, приник к нему лицом и, ухватив зубами, вытащил. Потекла водянистая сукровица. Вытащенную палку он поднес к носу, обнюхал и выбросил прочь. Вернувшись к коню, достал бутылку бальзама «Пиерлис» и тампоны. Когда он развязал и отпустил теленка, побежка у того стала еще более странной, чем прежде, но он решил, что со временем бычок поправится.

В полдень сел на утес, оставшийся от древнего выхода лавы, и съел свой ланч; с этого места открывался вид на север и запад; везде заливные луга. Скалы пестрели древними рисунками – на вырезанных в камне пиктограммах были животные, луны, люди и забытые иероглифы, значения которых никто уже никогда не постигнет. На солнце скалы были теплыми, он сидел в защищенном от ветра закутке и обозревал безмолвную пустую землю. Нигде ничто не колыхнется. Немного посидев, сложил обертки ланча, встал и, сойдя со взгорка, поймал коня.

При свете лампочки, горевшей в конюшенном проходе, он все еще чистил щеткой и скребницей вспотевшее животное, когда подошел Билли и, ковыряя в зубах, встал неподалеку, стал смотреть.

– Куда ездил?

– Где Кедровые Ключи.

– Весь день там пробыл?

– Угу.

– Звонил мужик, хозяин той кобылки.

– Я так и думал, что он позвонит.

– Такой спокойный, без никакого озверения.

– Чего ж тут звереть-то.

– Спрашивал Мэка, не разрешит ли он тебе посмотреть у него еще кое-каких лошадей.

– А-а.

Он продолжал наяривать коня щеткой. Билли стоит смотрит.

– Она говорит, если тотчас же, говорит, не явится, выкину, к черту, все на помойку.

– Через минуту буду.

– Давай.

– Как ты находишь здешние места?

– А что, нормальные места, и очень даже ничего.

– В сам-деле?

– Ну, я ж не сваливаю никуда. И Трой не сваливает.

Джон-Грейди со щеткой перешел к ляжкам коня. Конь встряхнулся.

– Нам всем придется сваливать, когда здесь все земли отойдут армии.

– Да это я знаю.

– Трой, стал-быть, не сваливает?

Билли осмотрел кончик зубочистки и снова сунул ее в рот. Свет лампочки в конюшенном проходе на миг заслонила летучая мышь, ее тень чиркнула по коню, по Джону-Грейди.

– Думаю, он просто хотел повидаться с братом.

Джон-Грейди кивнул. Обоими локтями опершись на спину коня, он выбросил из щетки вылезшие щетинки, проследил их падение.

Когда вошел на кухню, Орен еще сидел за столом. Оторвал взгляд от газеты и опять погрузился в чтение. Джон-Грейди подошел к раковине, помылся, а Сокорро отворила дверцу духовки и достала оттуда блюдо.

Сидит ест ужин, через стол читая новости на обороте газеты Орена.

– А что такое плебисцит? – спросил Орен.

– Без понятия.

Через какое-то время опять Орен:

– И нечего мою газету с той стороны читать!

– Чего?

– Я говорю, нечего мою газету с обратной стороны читать.

– Ладно, не буду.

Орен сложил газету, пихнул ее по столу Джону-Грейди, поднял чашку кофе, отхлебнул.

– А как вы догадались, что я с той стороны газету читаю?

– Почувствовал.

– А что в этом дурного?

– Ничего. Просто меня это нервирует, вот и все. Это из разряда дурных привычек. Хочешь чью-то газету почитать – попроси его.

– Ладно.

– Тот мужик, владелец кобылки, которую ты забраковал и не позволил оставить у нас на территории, позвонил, хочет тебе работу предложить.

– У меня и так есть работа.

– Мне кажется, он хочет, чтобы ты съездил с ним в Фабенс{18}, посмотрел лошадь.

Джон-Грейди покачал головой:

– Нет, это не то, чего он хочет.

Глаза Орена широко открылись.

– Так сказал Мэк.

– Или не все, чего он хочет.

Орен прикурил сигарету и положил пачку обратно на стол. Джон-Грейди сидит ест.

– А что сказал на это Мэк?

– Сказал, что передаст тебе.

– Ну вот. Мне передали.

– Ч-черт, – вырвалось у Орена. – Ты мог бы съездить в выходной, проконсультировать его насчет лошади. Заработать какие-то деньги, наконец.

– Дело в том, что зараз я умею работать только с одним хозяином.

Орен сидит курит. Смотрит на парня.

– Ездил сегодня к Кедровым Ключам. Поводил скотину по кустам немного, чтобы шкуры почистили.

– А я что – спрашивал?

– Ну, вслух-то нет. Я на том мышастом ездил, который из Ватсоновых.

– Кстати, как он тебе?

– А очень даже хорош. Не красуется, не выделывается. Причем всегда был хорошим конем – и до того, как я его поседлал.

– Ты можешь его купить.

– Знаю.

– А что тебе в нем не нравится?

– А ничего в нем нет такого, что бы мне не нравилось.

– А покупать его ты все равно не хочешь.

– Не-а.

Покончив с едой, он вытер тарелку последним куском тортильи, съел и его, отпихнул от себя тарелку, сделал глоток кофе, поставил чашку и бросил взгляд на Орена:

– Он просто хороший универсальный конь. Он еще не совсем доделан, но, думаю, из него получится хороший ковбойский конь.

– Приятно слышать. Но тебе, разумеется, больше нравится тот, который, забросив ноги за уши, кидается на стенку конюшни.

Джон-Грейди улыбнулся:

– Ну, это не совсем то, как я представляю себе коня моей мечты.

– А как ты его себе представляешь?

– Не знаю. Думаю, конь должен просто глянуться. Или не глянуться. На листе бумаги тебе могут предъявить все мыслимые плюсы коня, а все равно неизвестно, глянется он тебе или нет.

– А если тебе предъявят все его минусы?

– Не знаю. Я бы сказал, тогда надо долго думать.

– Как на твой взгляд – бывает, когда лошадь настолько испорчена, что с ней уже ничего нельзя сделать?

– Думаю, бывает. Но гораздо реже, чем можно себе представить.

– А может, и не бывает. А слова? Как думаешь, человеческий язык конь разбирает?

– То есть понимает ли он слова?

– Ну, слова не слова… Вот понимает ли он, что ты ему говоришь?

Джон-Грейди устремил взгляд в окно. Стекла были все в каплях. По освещенной тусклой лампочкой конюшне, увлеченные охотой, метались две летучие мыши.

– Нет, – наконец сказал он. – На мой взгляд, он понимает то, что ты при этом думаешь.

Понаблюдал за летучими мышами. Вновь посмотрел на Орена:

– Насчет лошадей я думаю, что коня по большей части заботит то, о чем он не знает. Ему хорошо, когда он может видеть тебя. Если нет, то хорошо, когда он тебя слышит. Может быть, он думает, что, если ты говоришь с ним, ты не станешь делать чего-то другого, о чем он не знает.

– Думаешь, лошади думают?

– Конечно. А вы думаете, нет?

– Я думаю, да. Но некоторые этого не признают.

– Ну-у… Они ведь могут и ошибаться.

– Думаешь, ты понимаешь, о чем конь думает?

– Думаю, я могу предугадать, что он собирается сделать.

– Как правило.

Джон-Грейди улыбнулся.

– Да, – сказал он. – Как правило.

– Мэк давно говорит, что лошади знают разницу между тем, что хорошо и что плохо.

– Это он правильно говорит.

Орен затянулся сигаретой.

– Н-да, – сказал он. – Вообще-то, у меня в сознании это как-то не вмещается.

– Но если бы это было не так, их и научить было бы ничему невозможно.

– А ты не думаешь, что их просто заставляют делать то, что нужно?

– Я думаю, можно ведь и петуха натаскать, чтобы он делал, что нужно. Но своим его не сделаешь. А из коня, когда с ним кончишь курс, получается твой конь. Причем он твой по собственной воле. Хороший конь сам оценивает ситуацию. И ты видишь, что у него на душе. Когда ты смотришь на него, он делает одно, а когда нет – другое. Он цельное существо. Попробуй-ка, заставь его сделать то, что он считает неправильным. Он будет сопротивляться. А если будешь с ним плохо обращаться, это его прямо-таки убивает. У хорошего коня в душе есть чувство справедливости. Тому примеров я навидался.

– Ну, у тебя о лошадях куда лучшее мнение, чем у меня, – сказал Орен.

– Да нет, ну какое там у меня может быть о лошадях мнение. Маленьким мальчишкой я думал, что знаю о них все. А с тех пор я про лошадей понимаю все меньше и меньше.

Орен улыбнулся.

– Когда человек в лошадях действительно понимает… – начал Джон-Грейди и умолк. – Когда человек действительно в лошадях понимает, он может объездить коня, едва только взглянув на него. И ничего тут такого нет. Я тоже стараюсь избегать применения лишних железок. Но мне далеко еще до настоящего умения.

Он вытянул ноги. Положил ногу с пострадавшей щиколоткой поверх сапога.

– В одном вы правы, – продолжил он, – по большей части они испорчены еще до того, как попадают к нам. Поседлают не так в первый раз – и все, кранты. Да даже и до этого. Лучшие кони получаются из тех, что тут и выросли. Может, лучше даже поймать где-нибудь в горах дикого жеребца, который никогда человека не видел. Его хоть не надо будет переучивать.

– Ну, с этим твоим последним утверждением тебе будет трудно заставить кого-нибудь согласиться.

– Это я знаю.

– Ты когда-нибудь пробовал объездить дикую лошадь?

– Было дело. Но обучать таких мне не давали.

– Почему нет?

– А не хотят люди таких обучать. Хотят, чтобы была объезжена, и только. Сперва надо обучать ее владельца.

Орен наклонился, затушил в пепельнице сигарету.

– Намек понял, – сказал он.

Джон-Грейди сидел, глядя, как к абажуру лампочки над столом поднимается дым.

– Ну, может быть, насчет такой кобылы, которая прежде не видывала человека, это я погорячился. Видеть людей им надо непременно. Вернее, надо, чтобы они видели себя среди людей. И пусть она не отличает людей от деревьев, пока за нее не возьмется тренер.

Было еще светло, на улицы с неба лился серый свет опять пополам с дождем, торговцы сгрудились под арками и в подъездах, без выражения на лице поглядывали на дождь. Потопав сапогами, он стряхнул с них воду и вошел; подойдя к стойке бара, снял шляпу и положил ее на табурет. Других посетителей не было. Развалившиеся на диване две проститутки окинули его не слишком заинтересованными взглядами. Бармен налил виски.

Он описал бармену девушку, но тот лишь пожал плечами и покачал головой.

– Era muy joven[26].

Тот снова пожал плечами. Протер стойку, выпрямился, вынул из кармана рубашки сигарету и прикурил. Джон-Грейди жестом заказал еще виски и положил на прилавок несколько монет. Взяв шляпу и стакан, пошел к дивану, стал расспрашивать проституток, но те лишь тянули его за рукав и просили угостить их выпивкой. Он вглядывался в их лица. Кто они – там, за слоем штукатурки из пудры, румян и черного грима, которым у них подведены их темные индейские глаза. На вид они были невеселы и отчужденны. Как сумасшедшие, одетые на выход. Он посмотрел на неонового оленя, висящего на стене позади них, потом на яркие, безвкусные плюшевые гобелены, разукрашенные галунами и фольгой. Слышно было, как стучит по крыше дождь и тонкой струйкой течет с потолка вода, капая в лужу, образовавшуюся на кроваво-красном ковре. Он допил виски, поставил стакан на низенький столик и надел шляпу. Кивком попрощавшись с проститутками, коснулся поля шляпы и пошел к выходу.

– Joven[27], – сказала самая старшая.

– Sí[28].

Она украдкой оглянулась, нет ли нежелательных ушей, но в баре никого не было.

– Ya no está[29], – сказала она.

Он спросил, куда она перебралась, но этого они не знали. Он спросил, вернется ли она, они сказали, что вряд ли.

Он вновь тронул шляпу.

– Gracias[30], – сказал он.

– Ándale[31], – отмахнулись проститутки.

На углу его окликнул здоровяк-таксист в синем лоснящемся диагоналевом костюме. Он стоял у машины под зонтом – старинным, какие в этой стране редко когда увидишь. Один из треугольных лоскутов между спицами зачем-то заменили куском синего целлофана, под которым лицо таксиста тоже сделалось синим. Он спросил Джона-Грейди, не хочет ли он съездить к девочкам, тот сказал да.

Они поехали по залитым водой, покрытым невидимыми рытвинами улицам. Водитель бы слегка пьян и очень вольно отзывался о прохожих, которые переходили перед ними улицу или стояли в подъездах. Главным объектом его критики были их черты характера, которые он определял прямо по внешнему виду. Ругал он и перебегающих дорогу собак. Попутно сообщая, о чем они при этом думают, куда бегут и зачем.

Потом они сидели в баре публичного дома на окраине города; тут таксист обращал внимание подопечного на достоинства разных проституток, находившихся в зале. Сказал, между прочим, что мужчины, вышедшие вечером поразвлечься, зачастую клюют на первую же наживку, но благоразумный человек должен быть более разборчив. Прежде всего он должен понимать, что внешность обманчива. А вообще-то, с проститутками надо быть посмелее, сказал он. А еще сказал, что в здоровом обществе покупатель должен пользоваться не стесненным правом выбора. С этими словами он повернулся к подопечному парню, обратив на него мечтательный взгляд.

– ¿Do acuerdo?[32] – спросил он.

– Claro que sí[33], – сказал Джон-Грейди.

Они осушили стаканы и двинулись дальше. Снаружи было уже темно, цветные огни на мостовых отражались нечетко, бледные и крапчатые под мелким дождиком. Потом они засели в баре заведения под названием «Красный петух». Таксист салютовал поднятием стакана и выпил. Стали разглядывать проституток.

– Я могу свозить тебя и в другой точка, – сказал таксист. – Но, может быть, она ехать домой.

– Может быть.

– Может быть, она вышла замуж. Иногда такой с тутошними девками случается.

– Да ведь я видел ее две недели назад!

Водитель задумался. Сидит курит. Джон-Грейди докончил свой стакан и встал.

– Vamos a regresar a La Venada[34], – сказал он.

Оказавшись снова на Сантоса Дегольядо, он сел в баре и стал ждать. Через некоторое время таксист вернулся и, наклонясь, зашептал что-то ему на ухо, а потом стал озираться с деланой опаской:

– Тебе надо поговорить с Маноло. Только Маноло может дать нам эту информацию.

– А где он?

– Я сведу тебя с ним. Отвезу. Я устрою. Ты должен платить.

Джон-Грейди потянулся за бумажником. Таксист остановил его руку. Бросил взгляд на бармена.

– Afuera, – сказал он. – No podemos hacerlo aquí[35].

На улице он снова потянулся за бумажником, но таксист сказал, подожди. Театрально огляделся по сторонам.

– Es pedigroso[36], – свистящим шепотом проговорил он.

Они сели в его такси.

– И где он? – сказал Джон-Грейди.

– Вот мы к нему и едем. Я везу.

Он завел мотор, машина двинулась, поехали сначала прямо, потом направо. Проехав с полквартала, опять свернули в узенький проезд, припарковались. Водитель выключил двигатель и погасил фары. Посидели в темноте. Где-то вдали слышалось радио. Слышался шум воды, стекающей из canales[37] в лужи на мостовой. Вскоре появился человек, открыл заднюю дверцу машины и сел внутрь.

Свет в салоне был выключен, так что лица мужчины Джону-Грейди видно не было. Мужчина влез в машину с сигаретой, курил, пряча ее в ладони, по-деревенски. До Джона-Грейди донесся запах его одеколона.

– Bueno[38], – сказал мужчина.

– Плати ему сейчас, – сказал таксист. – Он тебе скажет, где девчонка.

– Сколько ему заплатить?

– Плати мне пятьдесят долларов, – сказал мужчина.

– Пятьдесят долларов?

На это никто не ответил.

– У меня нет пятидесяти долларов.

Какой-то миг мужчина оставался неподвижен. Затем открыл дверцу и вышел.

– Погодите-ка, – сказал Джон-Грейди.

Мужчина стоял в проезде, одной рукой держась за дверцу. Джон-Грейди видел его. Черный костюм, черный галстук. И узкое лицо, сходящееся клином.

– Вы эту девушку знаете? – спросил Джон-Грейди.

– Конечно, я знаю эту девушку. Вы отнимаете мое время.

– Как она выглядит?

– Ей шестнадцать лет. Эпилептичка. Такая только одна и есть. От нас ушла две недели назад. Вы отнимаете мое время. Не имеете денег, но отнимаете у меня время.

– Деньги я достану. Я принесу их завтра.

Мужчина бросил взгляд на водителя.

– Я буду в «Венаде». Я принесу их в «Венаду».

Мужчина чуть отвернул голову и сплюнул. Повернул обратно:

– В «Венаду» вам нельзя. По этому делу – нет. Что это с вами, а? Сколько у вас есть?

Джон-Грейди вынул кошелек.

– Тридцать с чем-то, – сказал он. Пересчитал деньги. – Тридцать шесть долларов.

Мужчина протянул руку:

– Давай сюда.

Джон-Грейди отдал ему деньги. Тот сложил их и впихнул в нагрудный карман, даже не взглянув.

– Она в «Белом озере», – сказал он.

После чего закрыл дверцу и исчез. Им даже не слышно было удаляющихся шагов.

Водитель всем телом повернулся:

– Хотите ехать в «Белое озеро»?

– У меня больше нет денег.

Водитель побарабанил пальцами по спинке сиденья:

– Что, совсем нисколько нет?

– Совсем.

Таксист покачал головой.

– Нет денег, – повторил он. – О’кей. Хотите, чтобы я отвез вас обратно в центр, на авениду?

– Мне нечем вам заплатить.

– Это ничего.

Он завел двигатель и задним ходом выпятился из проезда на улицу.

– Заплатите в следующий раз. О’кей?

– О’кей.

– О’кей.

Проходя мимо выгородки Билли, он заметил в ней свет, остановился, отвел дерюжный полог и заглянул. Билли лежал в кровати. Опустил книгу, за чтением которой его застали, глянул поверх, а потом и совсем отложил ее.

– Про что читаешь?

– Про Дестри{19}. А тебя где носит?

– Ты когда-нибудь бывал в заведении под названием «Белое озеро»?

– Бывал. Один раз всего.

– Там что – здорово дорого?

– Там – да, там здорово дорого. А что?

– Да это я так, любопытствую просто. Спокойной ночи.

Джон-Грейди дал пологу упасть и пошел по конюшенному проходу в свою клетушку.

– Тебе, дружище, от «Белого озера» лучше держаться подальше! – вслед ему крикнул Билли.

Джон-Грейди откинул у себя дверную занавеску и стал щупать рукой, где шнурок выключателя.

– Имей в виду: ковбою там не место!

Нащупал выключатель, дернул, зажегся свет.

– Ты меня слышишь?

После завтрака он, хромая, пошел со шляпой в руке по коридору.

– Мистер Мэк? – позвал он.

Мэк Макговерн как раз подходил к двери своего кабинета. В руке у него были бумаги, еще какие-то бумаги он сжимал под мышкой.

– Давай-давай, заходи, сынок, – сказал он.

Джон-Грейди остановился на пороге. Мэк сел за стол.

– Заходи-заходи, – повторил он. – Или я не сумею тебя уважить?

Он поднял взгляд от бумаг. Джон-Грейди все еще стоял в дверях:

– Я насчет того, чтобы… Нельзя ли мне аванс в счет платы за следующий месяц?

Мэк полез за кошельком:

– Сколько тебе нужно?

– Ну-у… Мне бы сотню, если можно.

Мэк внимательно на него посмотрел.

– Я тебе дам, сколько просишь, – сказал он. – А как ты обойдешься следующий месяц?

– Ничего, справлюсь.

Мэк открыл бумажник и отсчитал пять двадцаток.

– Смотри, – сказал он. – Ты взрослый человек, способен сам вести свои дела. А мое дело – сторона, верно же?

– Просто мне кое на что срочно надо.

– Ну ладно.

Он вынул купюры и, подавшись вперед, положил их на край стола. Джон-Грейди подошел, взял их, сложил и спрятал в карман рубашки.

– Спасибо, – сказал он.

– Ничего, все нормально. Как твоя нога?

– Заживает.

– Но ты ее еще бережешь, я смотрю.

– Да ерунда.

– А того коня ты все еще собираешься покупать?

– Да, сэр. Собираюсь.

– А как ты понял, что у кобылы Вольфенбаргера плохое копыто?

– Увидел.

– Но она же вроде не хромала.

– Нет, сэр. Но она дергала ухом.

– Ухом?

– Да, сэр. Каждый раз, когда она касалась земли этой ногой, у нее чуть-чуть дергалось ухо. Я просто смотрел внимательно.

– На манер условного знака, как в покере.

– Да, сэр. Вроде того.

– А посмотреть для него лошадей на торгах ты все ж таки не захотел?

– Нет, сэр. А он что – ваш друг?

– Да нет, так, знакомый. А что?

– Ничего.

– Ты что-то хотел сказать?

– Да бог с ним.

– Ты не тушуйся, говори.

– Ну-у… Наверное, я хотел сказать… мне подумалось, что я не смогу оградить его от неприятностей, работая у него от случая к случаю.

– А ты хочешь работать у него постоянно?

– Я этого не говорил.

Мэк покачал головой.

– Давай-ка, на хрен, дуй отсюда, – сказал он.

– Слушаюсь, сэр.

– Ты точно ему этого не говорил?

– Точно, сэр. Я вообще с ним не разговаривал.

– Что ж ты так. Зря, зря.

– Да, сэр.

Он надел шляпу и повернулся уходить, но в дверях задержался:

– Спасибо, сэр.

– Не за что. Это ж твои деньги.

Когда в тот вечер он вернулся, Сокорро с кухни уже ушла и за столом никого не было, кроме старика. Покуривая самокрутку, он слушал по радио новости. Джон-Грейди взял свою тарелку и кофе, поставил на стол, придвинул себе стул и сел.

– Добрый вечер, мистер Джонсон, – сказал он.

– Добрый вечер, сынок.

– Что говорят в новостях?

Старик покачал головой. Потянувшись от стола к подоконнику, где стоял приемник, он его выключил.

– Какие теперь новости? Новостей больше нет, – сказал он. – Только и слышно что о войнах и о военных слухах{20}. Не знаю уж, зачем я все это и слушаю. Дурная привычка. Мне бы от нее избавляться, а я все хуже в ней погрязаю.

Джон-Грейди положил себе на флаутасы{21} с рисом ложку соуса пико-де-гальо, свернул тортилью и принялся за еду. Старик сидит смотрит. Кивком указал на сапоги парня:

– Похоже, сегодня тебе пришлось изрядно в грязи потоптаться.

– Да, сэр. Уж это да. Пришлось.

– Здешняя жирная глина – она такая, ее поди еще смой. Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое{22}. Конечно же, он ошибался. Насчет покоя, во всяком случае.

– Да, сэр. Наверное, ошибался.

– Как поживает нога?

– Да все уже с ней нормально.

Старик улыбнулся. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу на столе:

– И не смотри на то, какие тут дожди. Вся земля скоро высохнет, и всю почву сдует.

– А вы почем знаете?

– Потому что так оно и будет.

– Кофе еще хотите?

– Нет, спасибо.

Парень встал, подошел к плите, налил себе в чашку и вернулся.

– Земля тут, считай, кончилась, – сказал старик. – У людей короткая память. Рады быть должны, что армия все забирает, потому что так и так кранты.

Парень сидит ест.

– И много земли, думаете, заберет армия?

Старик затянулся сигаретой и задумчиво раздавил окурок:

– Думаю, они приберут к рукам всю впадину бассейна Тулароса{23}. Я прикинул – выходит так.

– А они что – могут просто взять и забрать?

– Да запросто. Еще как. По этому поводу будет много вони, стонов всяких-разных… Только выбора-то ведь нет. Люди радоваться должны, что их отсюда выселяют.

– И что, думаете, будет теперь делать мистер Пратер?

– Джон Пратер будет делать то, что говорит, что он будет делать.

– Мистер Мэк говорит, он им сказал, что уедет отсюда разве что в гробу.

– Значит, в гробу он отсюда и уедет. Его слово крепкое, как в банке.

Джон-Грейди подчистил из тарелки остатки, сидит пьет кофе.

– А вот вопрос, который мне, видно, не следовало бы задавать, – сказал он.

– Спрашивай.

– Вам не обязательно отвечать.

– Я знаю.

– Как вы думаете, кто убил полковника Фаунтена?

Старик покачал головой. Долго сидел молча.

– Не надо было мне спрашивать.

– Да нет. Ничего. Ты ведь знаешь, его дочь тоже звали Мэгги. Как раз она-то и сказала Фаунтену, чтобы он забрал мальчишку к себе. Сказала, что восьмилетнего мальчонку они не тронут. Но она ошиблась, правильно?

– Так точно.

– Многие думают, что его убил Оливер Ли. Я довольно хорошо знал Оливера. Мы с ним одногодки. У него у самого четверо сыновей. Я просто в это не верю.

– Вы думаете, он не мог этого сделать?

– Я выражусь даже четче. Он этого не делал.

– А что насчет причины?

– Ну… Это другой вопрос. Слёз он по этому поводу не лил, это точно. Из-за полковника – это уж всяко.

– Кофе еще не хотите?

– Нет, спасибо, сынок. А то я всю ночь спать не буду.

– Думаете, они так и лежат где-нибудь тут, зарытые?

– Нет, не думаю.

– А что, по-вашему, с ними случилось?

– Я-то всегда считал, что тела переправили в Мексику. У них был выбор: либо зарыть их где-нибудь чуть южнее перехода, где их могут обнаружить, либо оттащить еще миль на тридцать, туда, где их можно будет забросить за край вселенной; так что я думаю, именно это они и сделали.

Джон-Грейди кивнул. Отхлебнул кофе.

– А вам когда-нибудь случалось участвовать в стычке со стрельбой?

– Случалось. Было один раз. Но я был уже достаточно взрослым, чтоб не наделать глупостей.

– Где это вас угораздило?

– На реке, к востоку от Клинта{24}. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом, незадолго до смерти моего брата; мы были не на той стороне реки, ждали темноты, чтобы переправить украденных у нас коней, которых мы вызволяли, и тут нам сказали, что на нас засада. Мы ждали, ждали, а потом взошла луна – не луна даже, кусочек от нее, меньше четвертушки. Она встала позади нас, и мы заметили ее отражение в лобовом стекле их машины, спрятанной среди деревьев у вспаханной полосы, что вдоль реки. Венделл Вильямс глянул на меня и говорит: «Смотри-ка, в небе-то – две луны! Разрази меня гром, если я прежде видел что-либо подобное!» А я говорю: «Да, и одна из них у нас сзади». И мы давай по ним палить из винтовок.

– Они в вас тоже стреляли?

– Естественно. Мы залегли и зараз расстреляли чуть не целую коробку патронов, а потом они смылись.

– В кого-нибудь попали?

– Да как-то так я об этом не слышал. В их машину мы разок-другой попали. Вышибли лобовое стекло.

– А коней переправили?

– Переправили.

– Сколько голов?

– Да так, не очень много. Голов семьдесят.

– Ого! Так это целый табун.

– А это и был табун. И нам за них заплатили хорошие деньги. Но эти деньги не стоили того, чтоб из-за них лезть под пули.

– Нет, сэр. Наверное, нет.

– У человека в голове от этого что-то клинит.

– Это как, сэр?

– Да просто. Когда в тебя стреляют. Брызги грязи в лицо. Срезанные листья кругом падают. Это смещает перспективу. Может, у кого-то к этому есть тяга. У меня никогда ее не было.

– А во время революции вы сражались?

– Нет.

– Но вы ведь были там в это время.

– Да. И всю дорогу пытался к чертовой матери выбраться. Я вообще там пробыл слишком долго. А уж как я рад был, когда там началось! Просыпаешься воскресным утром в каком-нибудь маленьком городишке, а местные уже вовсю толпятся на улицах и все друг в друга стреляют. А чего ради – это вообще не поймешь. Мы думали, никогда оттуда не выберемся. В той стране я таких страшных вещей навидался! Годами потом кошмары снились.

Склонясь вперед, он положил локти на стол, вынул из нагрудного кармана курительные принадлежности, свернул еще сигарету и прикурил. Сидит смотрит в стол. Потом стал рассказывать. Долго рассказывал. Упоминал названия городов и деревень. Этих их глинобитных pueblos. Вспоминал о расстрелах у глиняной стены, на которую брызжет свежая кровь поверх почерневшей старой, а когда люди уже упали, из пулевых выбоин еще долго сыплется мелкая глиняная труха и медленно тает в воздухе пороховой дымок, а трупы грудами потом валяются на улицах или, нагруженные на carretas[39] с тяжелыми, сплоченными из досок колесами, тарахтящими по булыжникам или просто по засохшей грязи, едут к безымянным могилам. На ту войну шли тысячами те, у кого и костюм-то был один-единственный. Шли в своих свадебных костюмах и в них же ложились в могилы. В праздничных пиджаках, при галстуках и в шляпах люди стояли на улицах, за перевернутыми телегами и грудами хлама и палили из винтовок, как разгневанные ревизоры. А рядом маленькие пушечки на колесном ходу, которые при каждом выстреле отшвыривает назад, так что их приходится возвращать, и бесконечная череда лошадей с флагами и хоругвями, скачущих к смерти, иногда в попонах, разрисованных изображениями Святой Девы, а иногда ее портреты люди несли в бой на шестах, как будто Матерь Божия сама породила все эти бедствия, отчаяние и безумие.

Высокие напольные часы в коридоре пробили десять.

– Пойду-ка я, пожалуй, лучше спать, – сказал старик.

– Да, сэр.

Он встал:

– Что до меня, то мне это все как-то не очень нравится. Но тут уж ничего не попишешь.

– Спокойной ночи, сэр.

Высокая кирпичная стена. Таксист сопроводил его в кованые ворота, вместе по дорожке зашагали к подъезду. Как будто окружающий мрак, из которого состояли городские предместья, таил в себе опасность. Или пустынные равнины вокруг. Таксист потянул за бархатный шнурок в нише под аркой и отступил, что-то себе под нос мурлыча. Перевел взгляд на Джона-Грейди:

– Хочешь, я тебя подождать, я могу подождать.

– Да нет. Все нормально.

Дверь отворилась. Распорядительница в вечернем платье улыбнулась им и отступила, придерживая дверь. Джон-Грейди вошел, снял шляпу, женщина поговорила с таксистом, а потом заперла дверь и обернулась. Она протянула руку, и Джон-Грейди полез в задний карман. Она улыбнулась.

– Вашу шляпу, – сказала она.

Он подал ей шляпу, она жестом показала ему в сторону залы, он повернулся и вошел, приглаживая волосы ладонью.

Справа две ступеньки вверх, к бару; он по ним поднялся и прошел позади табуретов, сидя на которых мужчины выпивали и разговаривали. В мягком освещении сияющая красным деревом стойка бара, за ней бармены в коротеньких бордовых курточках и при галстуках-бабочках. В отдалении, как бы в гостиной, проститутки коротали время на диванах, крытых жаркого цвета струйчатым атласом и золотой парчой. В пеньюарах или вечерних длинных платьях – кто в пышном, кто в облегающем, – то белый шелк, то фиолетовый бархат, – с разрезами по самое некуда и в туфельках чуть ли не из хрусталя и золота, они сидели в деланых позах, старательно надувая в полутьме алые губки. Под потолком гостиной хрустальная люстра, справа помост, на нем играло струнное трио.

Он прошел к дальнему концу бара. Не успел положить руку на поручень, бармен уже тут как тут, раскладывает салфетку.

– Добрый вечер, сэр, – сказал бармен.

– Добрый, добрый. Мне «Старого дедушку»{25} и воду отдельно.

– Да, сэр.

Бармен двинулся прочь. Джон-Грейди поставил ноги на полированную бронзовую перекладину и стал смотреть на проституток в зеркале буфета. В баре сидели главным образом хорошо одетые мексиканцы, но было и несколько американцев в чересчур легких, не по сезону, цветастых рубашках. Через салон прошла высокая женщина в прозрачном платье – этакий призрак проститутки. Таракан, ползший по прилавку, добрался до зеркала, где встретил самого себя и замер.

Он заказал еще выпить. Бармен налил. Когда он снова глянул в зеркало, она сидела одна на темной бархатной кушетке, сложив руки на коленях среди разметавшихся вокруг складок платья. Не отрывая от девушки глаз, он пошарил в поисках шляпы. Позвал бармена:

– La cuenta por favor[40].

Бросил взгляд вниз. Вспомнил, что шляпу отдал распорядительнице при входе. Вынул бумажник и сдвинул по полированной столешнице пятидолларовую купюру, остальные сложил и отправил в карман рубашки. Бармен принес сдачу, он сдвинул доллар обратно, повернулся и бросил взгляд через комнату, туда, где сидела она. Она выглядела маленькой и растерянной. Сидела с закрытыми глазами, и он вдруг понял, что она слушает музыку. Он влил порцию виски в стакан с водой, стопку из-под виски поставил на стойку, взял стакан и двинулся через залу.

Размытая огнями огромной стеклянной диадемы под потолком, его нечеткая тень, должно быть, прервала ее мечтания. Она подняла на него взгляд и слабо улыбнулась накрашенными детскими губами. Он чуть было снова не потянулся к шляпе.

– Привет, – сказал он. – Ничего, если я тут присяду?

Вернувшись к реальности, она подобрала к себе складки юбки, чтобы он смог сесть рядом. Из теней у стены выступил официант и, накрыв скатертью стоявший перед ними стеклянный столик, встал в ожидании.

– Мне «Старого дедушку» и воду отдельно. А ей что захочет.

Официант кивнул и устремился прочь. Джон-Грейди обратил взгляд на девушку. Та наклонилась и снова оправила юбку.

– Lo siento, – сказала она. – Pero no hablo inglés[41].

– Está bien. Podemos hablar español[42].

– Oh, – сказала она. – Qué bueno[43].

– ¿Qué es su nombre?[44]

– Magdalena. ¿Y usted?[45]

Он не ответил.

– Магдалена, – повторил он.

Она опустила взгляд. Как будто бы звук собственного имени ее расстроил.

– ¿Es su nombre de pila?[46] – спросил он.

– Sí. Por supuesto[47].

– No es su nombre… su nombre professional[48].

Она прикрыла ладонью рот.

– Oh, – сказала она. – No. Es mi nombre proprio[49].

Он не сводил с нее глаз. Сказал ей, что уже встречался с ней в «Ла-Венаде», но она лишь кивнула и не выразила удивления. Подошел официант с напитками, он расплатился и дал официанту доллар чаевых. Свой напиток она так и не пригубила – ни сразу, ни потом. Говорила так тихо, что ему приходилось к ней наклоняться, чтобы разбирать слова. Она сказала, что на них смотрят другие женщины, но это ничего. Это они просто потому, что она здесь новенькая. Он кивнул.

– No importa[50], – сказал он.

Она спросила, почему он не заговорил с ней в «Ла-Венаде». Он сказал, это потому, что он был там с друзьями. Она спросила, может быть, у него в «Ла-Венаде» уже есть подружка, но он сказал, что нет.

– ¿No me recuerda?[51] – спросил он.

Она покачала головой. Подняла взгляд. Они посидели молча.

– ¿Cuántos años tiene?[52]

– Bastantes[53].

Он сказал, не хочешь говорить – не надо; она не ответила. Печально улыбнулась. Тронула его за рукав.

– Fue mentira, – сказала она. – Lo que decía[54].

– ¿Cómo?[55]

Она сказала, что соврала насчет того, что не помнит его. Мол, он стоял там у стойки бара и она подумала, что он сейчас подойдет, заговорит с ней, но он так и не подошел, а когда она опять туда посмотрела, его уже не было.

– ¿Verdad?[56]

– Sí.

Он ответил в том смысле, что на самом-то деле она не соврала. В тот раз ей, дескать, впору было только головой мотать, но она помотала головой в этот раз и сказала, что это совершеннейшая неправда. Она спросила его, почему он пришел в «Белое озеро» один. Он помолчал, глядя на их нетронутые напитки на столике, подумал над ее вопросом, подумал о лжи и правде, повернулся и посмотрел на нее.

– Porque la andaba buscando, – сказал он. – Ya tengo tiempo buscándola[57].

Она промолчала.

– ¿Y cómo es que me recuerda?[58]

Чуть отвернувшись, она шепнула еле слышно:

– También yo[59].

– ¿Mande?[60]

Она повернулась к нему, заглянула в глаза и повторила:

– También yo.

В номере она повернулась и закрыла за ними дверь. Он потом не мог даже припомнить, как они туда попали. Запомнилась ее ладонь, как он держал ее в своей, маленькую и холодную, – очень странное ощущение. И свет, разложенный на разные цвета призмами люстры, – как он рекой лился на ее обнаженные плечи, когда они выходили из залы. Он шел, чуть не спотыкаясь, как дитя.

Она подошла к кровати, зажгла две свечи, потом погасила лампу. Уронив руки вдоль тела, он стоял посреди комнаты. Закинув обе руки себе за шею, она расстегнула застежку платья, потом одной рукой из-за спины потянула вниз молнию. Он начал расстегивать рубашку. Комнатка была маленькая, почти всю ее занимала кровать. Огромная, с четырьмя столбами по углам, с балдахином и занавесками из прозрачной, винного цвета органзы, сквозь которую свечи лили на подушки винный свет.

В дверь негромко постучали.

– Tenemos que pagar[61], – сказала она.

Он вынул из кармана сложенные банкноты.

– Para la noche[62], – сказал он.

– Es muy caro[63].

– ¿Cuánto?[64]

Стоит считает бумажки. Оказалось восемьдесят два доллара. Протянул их ей. Она поглядела сперва на деньги, потом на него. Постучали снова.

– Dame cincuenta[65], – сказала она.

– ¿Es bastante?[66]

– Sí, sí.

Она взяла деньги, отворила дверь и, что-то шепнув, протянула их стоявшему там мужчине. Долговязый и тощий, в черной шелковой рубашке, он курил сигарету в серебряном мундштуке. Мельком взглянув на клиента сквозь щель приоткрытой двери, он пересчитал деньги, кивнул, повернулся уходить, и она за ним закрыла. Ее обнаженная спина под расстегнутым платьем при свечах была очень бледной. Черные волосы поблескивали. Повернувшись, она выпростала руки из рукавов и скомкала в них перед платья. Шагнула из упавшей на пол материи, разложила платье на спинке стула, зашла за прозрачный полог и, откинув угол одеяла, сдвинула с плеч бретельки комбинации, дав ей соскользнуть. Обнаженная легла в кровать, натянула атласное одеяло до подбородка, повернулась на бок и, подложив руку под голову, стала смотреть на него.

Он снял рубашку и стоял в нерешительности, не зная, куда ее пристроить.

– Sobre la silla[67], – сказала она.

Накинув рубашку на стул, он сел, снял сапоги и, отставив их к стене, положил носки поверх голенищ, потом стал расстегивать ремень. Голый прошел по комнате, а она протянула руку и отвела перед ним одеяло; он скользнул под подцвеченные простыни, откинулся на подушку и устремил взгляд вверх, на мягкие складки балдахина. Повернулся, посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз. Он приподнял руку, и она приникла к нему всем телом, голая и прохладная. Он собрал ладонью ее черные волосы и положил их себе на грудь как благословение.

– ¿Es casado?[68] – спросила она.

– No[69].

Он спросил ее, почему ей пришло в голову это спрашивать. Она помолчала. Потом сказала, что это было бы куда бо́льшим грехом, если бы он был женат. Он над этим подумал. Спросил ее, правда ли, она спрашивает только поэтому, но она сказала, что он хочет знать слишком много. Тут она склонилась над ним и поцеловала. На рассвете он держал ее в объятиях, она спала, и ему не было нужды вообще ни о чем ее спрашивать.

Она проснулась, когда он одевался. Натянув сапоги, он подошел к кровати, сел, приложил ладонь к ее щеке и пригладил ей волосы. Сонно повернувшись, она подняла взгляд на него. Свечи в подсвечниках догорели, почерневшие кусочки фитиля лежали в волнистых лужицах застывшего парафина.

– ¿Tienes que irte?[70]

– Sí.

Она заглянула ему в глаза, проверяя, правду ли он говорит. Он наклонился и поцеловал ее.

– Vete con Dios[71], – прошептала она.

– Y tú[72].

Она обхватила его обеими руками, прижала к груди, а потом отпустила, и он встал и пошел к двери. Там обернулся и остановился, глядя на нее.

– Скажи, как меня зовут, – попросил он.

Она протянула руку и отвела занавесь балдахина.

– ¿Mande? – сказала она.

– Di mi nombre[73].

Лежит держит занавесь.

– Tu nombre es Juan[74], – сказала она.

– Да, – сказал он.

Потом закрыл за собой дверь и пошел по коридору.

Зала была пуста. Пахло застарелым куревом, сладким возбуждением, пурпурными розами и пряными ароматами исчезнувших проституток. У бара никого не было. В сером свете проступили пятна на ковре и выношенные подлокотники диванов и кресел, стали видны дырки, прожженные сигаретами. Выйдя в фойе, он отпер щеколду низкой, по пояс, крашеной двери, вошел в гардероб и отыскал свою шляпу. Затем открыл входную дверь и вышел на утренний холод.

Вокруг приземистые лачуги из жести и досок от ящиков – обычный пейзаж предместий. Пустыри голой земли, иногда присыпанной гравием, за ними равнины, поросшие полынью и креозотами. Крики петухов, в воздухе запах дыма. Он сориентировался по серому свету на востоке и пошел в сторону города. На холодном рассвете там все еще горели фонари под темной стеной гор, придающих городам здешней пустыни особую уединенность. Навстречу попался мужчина, погоняющий осла, высоко нагруженного дровами. Где-то вдали начали бить церковные колокола. Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего – вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.

Одноглазая старуха-criada[75] была первой, кто пришел к ней на помощь; стоически доковыляв по коридору в своих стоптанных тапках, она пихнула дверь и обнаружила, что девушка выгнулась на кровати в дугу и яростно содрогается в конвульсиях, будто на нее напал какой-то инкуб. У старухи были с собой ключи на ремешке, прилаженном к короткому огрызку палки от швабры, старуха быстро обернула палку простыней и сунула девушке в зубы. Изгибаясь, девушка билась и содрогалась, а старуха взобралась к ней на кровать и, прижимая к постели, удерживала. В дверях появилась вторая женщина со стаканом воды, но старуха, мотнув головой, отослала ее прочь.

– Es como una mujer diabólica[76], – сказала женщина.

– Vete, – крикнула ей criada. – No es diabólica. Vete[77].

Но в дверях уже начали собираться проститутки заведения, понемногу набиваясь в комнату, – все с лицами, намазанными кремом, в папильотках и всякого рода ночных рубашках и пижамах; галдя, они собрались около кровати, одна протиснулась вперед со статуэткой Святой Девы в руке; воздев ее, она стала крестить ею кровать, в то время как другая схватила руку девушки и стала привязывать ее к угловому столбу кровати кушаком от халата. Губы девушки были в крови, и проститутки – то одна, то другая – подходили и обмакивали в кровь носовые платки, будто вытирают ей рот, но тут же, спрятав платок, уносили его с собой, а губы девушки продолжали кровоточить. Распрямили ей другую руку и тоже привязали, а вокруг кто нараспев читал молитвы, кто тихо крестился, а девушка выгибалась и билась, а потом ее глаза закатились, стали белыми и она одеревенела. Все понесли из своих комнат фигурки святых и позолоченные гипсовые коробочки с освященными в церкви предметами, кто-то уже принялся зажигать свечи, когда в дверях, в рубашке и жилете, появился хозяин заведения.

– Эдуардо! Эдуардо! – закричали все.

Войдя в комнату, он жестом всех отослал. Сбросил иконы и свечи на пол, ухватил прислужницу за руку и отшвырнул.

– ¡Basta! – вскричал он. – ¡Basta![78]

Проститутки сбились кучкой, всхлипывая, запахивая халат на качающихся грудях. Отошли к двери. Одна criada держалась твердо.

– ¿Por qué estás esperando?[79]

Та сверкнула на него единственным глазом. Но с места не сдвинулась.

Откуда-то из-под одежды он извлек итальянский складной нож с черной ониксовой рукояткой и серебряным заплечиком, наклонился и, срезав путы с запястий девушки, схватил одеяло и прикрыл им ее наготу, после чего сложил нож и убрал его так же бесшумно, как перед этим выхватил.

– No la moleste, – прошипела criada. – No la moleste[80].

– Gállate[81].

– Golpéame si tienes que golpear a alguien[82].

Он повернулся, схватил старуху за волосы, выволок ее за дверь и, пихнув к проституткам, закрыл за ней дверь. Он бы ее и запер, но двери в заведении запирались только снаружи. Тем не менее обратно старуха не устремилась, а осталась стоять, лишь крикнула, чтобы он отдал ей ключи. Он стоял, смотрел на девушку. Кусок палки от швабры вывалился у нее изо рта и лежал на перепачканных кровью простынях. Он его поднял, подошел к двери, приоткрыл. Старуха отпрянула, подняв для защиты руку, но он лишь бросил стукнувшие и зазвеневшие ключи в дальний конец коридора и с громом снова захлопнул дверь.

Она лежала, тихонько дыша. На кровати валялась какая-то тряпка, он ее поднял и секунду подержал, словно собираясь нагнуться и вытереть кровь с ее губ, но затем он эту тряпку отшвырнул, повернулся и, еще раз окинув взглядом разгром в комнате, тихо выругался себе под нос, вышел и плотно затворил за собой дверь.

Вард вывел жеребца из денника и пошел с ним по конюшенному проходу. В середине жеребец встал, дрожа и мелко переступая, как будто земля под его ногами сделалась ненадежной. Вард приступил к жеребцу ближе, заговорил с ним, а жеребец принялся вскидывать головой вверх-вниз, словно выражая согласие после яростного спора. У них такое бывало и прежде, но жеребец от этого не становился менее норовистым, а Вард – менее терпеливым. Он повел гарцующего жеребца дальше, мимо денников, где другие лошади кружились и вращали глазами.

Джон-Грейди держал кобылу в петле; когда в паддок ввели жеребца, она попыталась встать на дыбы. Извернулась на конце лассо, дернула задней ногой и опять попыталась встать на дыбы.

– А ничего, симпатичная кобылка, – сказал Вард.

– Да, сэр.

– А что это у нее с глазом?

– Прежний хозяин выбил палкой.

Вард провел косящего глазом жеребца вдоль периметра паддока.

– Взял да и выбил палкой? – сказал он.

– Да, сэр.

– А вот назад вставить ему было уже никак, верно я говорю?

– Да, сэр.

– Ну-ну, полегче, – сказал Вард. – Не балуй у меня. Смотри, какая кобылка-то справная.

– Да, сэр, – сказал Джон-Грейди. – Просто загляденье.

Вард рывками, с остановками, будто через пень в колоду вел жеребца. Низкорослая кобылка так выкатывала свой здоровый глаз, что он в конце концов сделался таким же белым, как и второй, слепой. Джей Си и еще один работник вошли в паддок, закрыли за собой ворота. Вард обернулся и как бы сквозь них бросил взгляд на стены паддока.

– Я что – тридцать раз повторять вам буду? – выкрикнул он. – Я же вам сказал: в дом, в дом идите!

Откуда-то появились две девочки-подростка, направились через двор к дому.

– Где Орен? – спросил Вард.

Джон-Грейди повернулся вместе с бьющейся кобылой. Он висел на ней всем телом, только и следя, чтобы она не отдавила ему ноги.

– Ему что-то понадобилось в Аламогордо.

– Теперь держи ее, – сказал Вард. – Главное, держи.

Жеребец стоял, раскачивая огромным фаллосом.

– Держи как следует! – сказал Вард.

– Да у меня все нормально.

– Он знает куда чего.

Кобыла взбрыкнула и лягнула одной ногой. С третьей попытки жеребец ее покрыл – со вздувшимися венами влез на нее, топчась на задних ногах и подрагивая мощными ляжками. Джон-Грейди стоял, держа все это на скрученном лассо, как дитя, который за веревочку, ко всеобщему удивлению, вытащил из бездны на свет божий бьющееся, задыхающееся чудище, вызванное к жизни неким загадочным колдовством. Петлю лассо он держал в одной руке, лицом прижимаясь к потной лошадиной шее. Слышал медленные вдохи ее легких, чувствовал ток крови по ее жилам. Слышал медленные глухие удары сердца, доносящиеся из глубины ее тела, как работа поршней двигателя в трюме корабля.

Вместе с Джеем Си они погрузили кобылу в трейлер.

– Как по-твоему, она теперь жеребая? – спросил Джей Си.

– Не знаю.

– Спину-то он ей здорово прогнул, скажи?

Они подняли задний борт трейлера и с двух сторон задвинули засовы. Джон-Грейди повернулся, снял шляпу и, облокотясь на трейлер, вытер лицо платком:

– А жеребенка Мэк уже заранее продал.

– Надеюсь, деньги за него не истратил еще.

– А что?

– Да ее вязали уже дважды, и оба раза попусту.

– Что, с жеребцом Варда?

– Нет.

– У меня на этого жеребца деньги поставлены.

– Вот и у Мэка тоже.

– Ну, мы работу кончили?

– Мы-то да. Хочешь закатиться в таверну?

– А ты угощаешь?

– Ч-черт, – сказал Джей Си. – Я-то хотел уговорить тебя сыграть со мной на пару в шаффлборд. Дай нам обоим шанс исправить финансовое положение.

– В последний раз, когда я пошел у тебя на поводу, позиция, в которой мы в конце концов оказались, была совсем не финансовая.

Все сели в грузовик.

– А ты что, совсем на мели? – спросил Джей Си.

– Мои финансы поют романсы.

Они медленно двинулись по подъездной дорожке. Сзади лязгал сцепкой трейлер с лошадью. Трой считал мелочь на ладони.

– Что ж, на пару пива тут хватает, – сказал он.

– Ну и ладно.

– Лично я готов внести в это дело доллар и тридцать пять центов.

– Давайте-ка лучше в темпе возвращаться.

Он смотрел, как Билли едет вдоль изгороди, заметив его еще там, где она переваливала через бурые дюны. Билли проехал мимо, но затем остановил коня и, окинув взором дочиста выметенные ветром пространства, обернулся и посмотрел на Джона-Грейди.

– Суровые места, – сказал он.

– Суровые места.

– А когда-то травы здесь доставали до стремени.

– Это я слыхал. Ты кого-нибудь из того стада потом видел?

– Нет. Они все разбежались в разные стороны и исчезли. Как дикие олени. В здешних местах, чтобы сопровождать их весь день, нужны три лошади.

– А почему бы нам не съездить в лощину Белл-Спрингз?

– А ты не там на прошлой неделе-то был?

– Нет.

– Ладно.

Они пересекли всю красную, поросшую креозотами равнину, затем по сухому arroyo[83] влезли на гребень с осыпями красного камня.

– Наш Джон-Грейди был отменнейший балбес, – пропел Билли.

Через скалы тропа вывела к болотцу. Грязь в нем была как красный стеатит.

– Вместе с бесом убежал в далекий лес.

Часом позже они остановили коней у ручья. Там уже побывали коровы, но ушли. С южного края siénega[84] на тропе остались влажные следы, идущие вдоль гривки к югу.

– В этом стаде, между прочим, минимум два новорожденных теленка, – сказал Билли.

Джон-Грейди не ответил. Кони – то один, то другой – поднимали морды из воды, с них капало, конь выдыхал, потом наклонялся и снова пил. Сухие листья, не желающие опадать с белесых крученых веток виргинского тополя, шуршали на ветру. На плоском месте над разливами ручья стоял маленький глинобитный домик, уже много лет как полуразвалившийся. Билли вынул из кармана рубашки сигареты, вытряс одну и, повернувшись спиной к ветру, сгорбился, подал плечи вперед и прикурил.

– Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.

– Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.

– Сомневаюсь.

– Так это ж ведь поди знай.

– Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.

Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.

– А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена? – спросил он.

– Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам – это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.

– Думаешь, в старину народ был крепче?

– Крепче или глупее?

Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.

– А я бы здесь пожил, – сказал Джон-Грейди.

– Разве что по молодости и глупости.

– А по-моему, мне здесь было бы хорошо.

– А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?

– Скажи.

– Это когда я щелкну выключателем и включается свет.

– А-а.

– Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?

– Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?

Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.