Читать книгу Любовь на колесах - Наташа Корнеева, Корнеева Наташа - Страница 3

Давным-давно, лет этак много назад, жили-были девочки и мальчики. А потом они состарились. Но успели начудить, нашалить и оставить добрые и светлые следы в моей всё впитывающей памяти… Я так и не научилась фильтровать, сортировать, выбраковывать. Так и валяются, пылятся на полочках, в сундучках, да просто по углам, воспоминания разные. Иногда попадаются под ноги, я их отпинываю подальше, а они шепчут, щекочут пятки, дразнят, зовут. Некоторые забираются на колени и, как котята, свернувшись в тёплый, пушистый комочек, мурлычут, согревают, успокаивают. Некоторые царапают, пичкают болью, горечью. Но все они любимы мною, все – мои.

Поезда, поезда… Сколько же простукано с вами километров, дней, лет, жизней. Сколько всего случилось… И до сих пор несёте вы лёгкие облака моих прошлых жизней… Счастливого вам пути…

В универе начались каникулы. Мы с Любаней успешно отстрелялись по преподам на сессии, Отмыли от шпаргалок свои ляжки, стряхнули все статистики, капиталы, теры-веры и прочую лабуду, собрали чемоданы и намылились в Семипалатинск на паровозе. Да, на самом настоящем паровозе. Любкин зять подкинул нам штук 10 автомобильных шин.

Мы стояли на перроне, разделённые резиновой башней. Проводник нас пускать не хотел. Была зима. Славка, муж Любаниной сестры, обхаживал проводников. Мы с наслаждением курили и медленно тянули пивко, разгрызая попадающиеся льдинки. Снег.… Морозец… Каникулы… Идиллия…

По скрипу поняли, что к нам кто-то присоединился. Резкий парфюм выдал – мужик. Принюхавшись, поняли – два мужика. Через 5 минут паровоз скажет «чух-чух», а Славка бестолково скачет возле проводника. Парфюм переместился левее, отдалился по направлению к вагону. Шины ушли с ним.

Два молодых парнишки, лет двадцати пяти,, скоренько и браво закинули нашу резиновую башню в вагон, проводники уважительно хмыкнули, зыркнули на Славку, мол: «Учись, сопляк», засунули в карман тугрики, полученные от парней, и сердито сказали: «Барышни, поезд отправляется. Накуритесь по дороге». Нас долго уговаривать не надо. Да нас вообще не надо уговаривать, вот отговаривать приходилось частенько. Парни помогли нам вскарабкаться по скользким вертикальным ступенькам, подхватили чемоданы и порысили вглубь вагона. Мы – за ними. Славка махал рукой, счастливо улыбаясь. А как же, тесть будет доволен его подарком.

Оказалось, что едем с парнями через купе. Только не с двумя, а с одним. «Провожающие покидают вагон».

Всё. Паровоз протрубил боевую готовность. Мы с Любашей тупо смотрели на подарок, который занял всё наше купе. И как быть? Места не осталось никакого. Любка пнула шины, матюкнулась и задумалась. Я пошла к новому знакомому, якобы выразить признательность, а на самом деле намекнуть, что спать нам негде. Парень оказался сообразительным, махом распихал вонючую резину по закромам купе и ушёл. Вот те на! И всё! Приставать не подано? Я загрустила. Зря. Впереди, под паровозный дым, меня ожидали… Ну, ожидали меня…

Иногда, и даже чаще всего, самые важные встречи происходят в местах неожиданных, и сами по себе неожиданны, как нам кажется. Но нет ничего случайного в этом несовершенном мире. Всё давно записано, галочками отмечено, будильники заведены. Просто мы слепы, глухи, немы. Проходим мимо своего, а потом ещё и ропщем, что не дали, да «за что это нам». Дали, всё дали. Всё, что положено было дано. И не «за что», а «для чего». «Для чего» – вот о чём нужно думать, искать ответ, иногда и жизни на это не хватает. Но процесс поиска интересен, увлекателен и поучителен.

С нами в купе ехала совсем молоденькая девчонка с дочкой. Такая хрупкая, скромная, тихая. Зашла, поздоровалась и полезла, молча, на вторую полку, держа подмышкой годовалую дочку. Любка перестала красить свои хищные когти и гаркнула: «Ты чё, совсем больная? Куда ты прёшься? Щас вот уронишь девчонку, потом мозги с пола не соскребём». Бедняга вздрогнула и затихла на полпути. Мы с подругой подхватили ляльку, стащили придурковатую мамашу и усадили за стол. А та сидит тихо, глаза вытаращила и ревёт. Любка испугалась. Вслед за мамашей заголосил и ребёнок. Тут испугалась я. Ну, нифигасе мы помогли. Вот дуры. Не знаем, чего делать-то.

Но «бэтмэн» не спал! Он прилетел! Дверь в купе открылась. Парфюм number one стоял с чемоданом в руках и лыбился во всю морду. Ребёнок замолчал первым. Мамаша тихо всхлипывала. Любка подняла бровь. Я – млела!

Парень по-хозяйски кинул чемодан наверх, сел перед успокоившейся девчонкой на корточки и спросил: «Чего страдаем? Пойдём-ка со мной». Девчонка встала, взяла малышку и пошла… Немая сцена. В дверях спаситель мимоходом кинул: «Та, которая Наташка – сторожит мои вещи. Я на тебе потом женюсь». Мат застрял у Любки глубоко. Я покраснела.

Минут через пять мой «будущий муж» вернулся. Достал авоську, вытащил из неё огромную бутыль с какой-то тёмной жидкостью, за ней появилась приличная закуска, рюмки (!) и презервативы. Любка матом подавилась. Моя мордаха сгорела. А он, как ни в чём ни бывало, промурлыкал мне на ухо: «Наташка, полезли на полку!» И подмигнул. Я врезала ему по морде. Он счастливо мотнул башкой, сгрёб меня в охапку и нагло поцеловал. Потом посмотрел серьёзно и выдал: «Женюсь. Подходишь!» Пока я отходила от экстаза, он разлил по рюмкам таинственное пойло и торжественно произнёс:: «За помолвку! Наташа. Люба. А я – Сашка!» Потом резко вдохнул, выпил, выдохнул шумно, по-нашему. Мы взвизгнули: «Спирт!!!» И весело опрокинули рюмки. Сашка удивлённо на нас глянул и задумчиво спросил: «Алкоголички?» На что мы с подружкой радостно закивали, глупо улыбаясь. Счастье-то, какое! Своего нашли!

Сашка заржал басом, как конь, и налил ещё. Пили мы отменный напиток – спирт, настоянный на кедровых орешках. Закусывали невиданными ранее деликатесами, играли в карты, и нам казалось, что Сашка всегда был рядом. А мне захотелось, чтобы он всегда был. Рядом со мной всегда, везде…

Сашка. Самые светлые и самые мучительные воспоминания связаны с тобой. Более двадцати лет ты смотришь на меня, сидя на своей любимой звезде, Сириус, болтаешь ножками, ржёшь своим необыкновенно дурацким смехом и подмигиваешь мне. А я вою на луну белой одинокой волчицей и не понимаю, зачем мне эта Луна.

Спирта у Сашки было много. Выпили весь. Сожрали всё. Счастливые и сытые вышли на перрон и… разошлись в разные стороны. Ни телефонов, ни адресов… Ничего… Был Сашка и нет его.

Я почти рыдала. Любка потупилась и деликатно посапывала. Не зная, как мне помочь, сунула пивко, прикурила сигарету и сказала: «Он вернётся». И мы заржали, вспомнив Карлсона и домомучительницу Фрекен Бок. Любка успокоила меня тем, что я красивше этой фурии, обняла и потащила к автобусу. Нас ждала Любашина мама, куча домашней еды, горячая ванна, а меня – мечты, грёзы да счастливые слёзы. Гад этот Сашка всё-таки, ох, Змей-Горыныч.

Долго задерживаться в Семипалатинске мы не собирались. Хотелось покуражиться на воле, в привычных злачных местах, а мне плюс ко всему нужно было работать. Поэтому билеты на обратную дорогу мы купили заранее, как говорится, туда-обратно. Каникулы в Казахстане проходили лениво, скучно, липко. Жрали – спали. Спали – жрали. Но в предпоследний день мы решили дать шороху в местном кабаке. Нафуфырились, на ход ноги приняли и полетели звездить.

Ресторан выбрали крутой, но весёлый. Пришли в самый разгул разврата и пьянства, хлопнули по рюмашке и прыгнули в дрыгающуюся толпу, потную, перегарную, весёлую и живую. Дождавшись первого трудового пота, собрались подкрепить и подогреть организмы. И тут меня кто-то нагло хватает и тащит в противоположную сторону от заветной закуски и выпивки. Я начала брыкаться, вопить, звать на помощь Любку, а эта бестия стояла и гоготала, тыча пальцем в меня и похитителя. Когда хватка ослабла, я обернулась, истерично хохотнула и с размаху прыгнула на Сашку, замкнув ноги у него за спиной. Сашка упал. Любка взвыла. Я прыгала обезьяной, размахивала руками и орала: «Йес! Йес! Йес!» При этом притопывала и повизгивала. Сашка сидел на полу, восторженно смотрел на меня снизу вверх и подозрительно низко наклонял голову. А потом подполз и нагло засунул голову под мою юбку и лизнул ляжку. Я ракетой взвилась вверх. Любка пыталась оттащить нас друг от друга. Тщетно.

Видя, что нас с Сашкой не отговорить от прилюдного секса, подруга пошла к музыкантам и что-то им проурчала. Через минуту мои вопли и Сашкин рык перекрыл рок-н-рол. Народ затопал, запрыгал, в резвости своей не замечания ни меня, ни Сашку. Однако, оставаться среди пьяных агрессоров становилось опасно. Сашка посадил меня на плечи и влился в танцующий беспредел, а я размахивала его курткой, улюлюкала и скакала восторженной козой. Боже мой. Никогда в жизни я не была так близка к сумасшествию!

Поход в кабак закончился грустно. Сашка посадил нас на такси и… ушёл. Просто ушёл. Я рыдала, Любка дала мне водки. Выпила из горла, уснула на плече подруги. Страдала.

А утром нужно уезжать. Меня ждала работа, интересная, очень денежная для тех лет, трудная и творческая. Я работала в одном из крупных ресторанов Новосибирска артистом балета. Именно такая запись и сохранилась в моей трудовой книжке. Днём я училась в Университете экономики, а вечером пахала на сцене, как ломовая лошадь. Вот и спешила я на работу, потому что потому.

Опять перрон. Вонючий паровоз. И гад Сашка в голове да уже и в сердце. Покурили, традиционно попили и похрустели пивком, забрались в вагон, подошли к своему купе. Я, вытирая слёзы и сопли, рванула двери и …заорала матом. Сашка сидел за столом. На столе стоял Кизляр, рядом валялся солёный огурец и пачка презервативов. Сашка ржал. Любка искала себе другое купе, я раздевалась. Всё! Не стой паровоз!

Если бы мне сказали, что ты будешь со мной только один день, один миг, а потом долгие годы боли и горечи, я бы согласилась… Если бы мне сказали, что я буду жить только один день, один миг, но с тобой, я бы согласилась… Но я не услышала… Не сберегла… Не защитила… А могла ли…

Когда закончились презервативы, мы решили выпить коньяк и познакомиться поближе. А я – рассмотреть Сашку до мелочей. Вот что такого в нём? Ничего. А я лечу за пределы вселенские, рассыпаюсь на мельчайшие частички счастья, собираюсь в целое и бью фонтаном.

Сашка. Чудо. Непознанный мир. Смуглый, невысокий, коренастый, с влажными маслинками глаз, добрыми пухлыми губами, и невероятной способностью предугадывать любую мою дурь. Видимо, дурили мы на одной планете Сириус. А он подло смылся туда один.

Рассказчиком он оказался гениальным. Сидя верхом на мне, поведал всю свою нехитрую жизнь, без выдумок, без художественных зарисовок, просто, интересно, искреннее. Сын военного лётчика и заведующей крупного универсального магазина, есть старший брат. Закончил Сашка Новосибирскую политуру в Академгородке, рвался в горячие точки, да папка не допустил и правильно сделал. И служил старлей Сашка в закрытом военном городке 12-го Гумо. И скучал, тосковал, мучился. А ещё он был профессиональным картёжником. Не, не шулером, хотя умел. Сашка играл на деньги честно, гениально, всегда выигрывал, чему и меня позже научил. Мы сутками расписывали преферанс, азартно строили непроницаемые мины в покере, ну, и всякие там секи и т. п. были для нас с ним просто ерундой.

Поезд притащил нас в Новосибирск. Я напряглась в ожидании очередного исчезновения Сашки. Теперь эта его глупая шутка могла и прикончить меня на взлёте. Но он был серьёзен. Проводил на такси до Любани и назначил мне свидание в крутом кабаке… в котором я и трудилась. Совпадение? Не думаю. Сашка никогда и ничего наобум не делал, хотя строил из себя полного дебила.

Я танцевала в варьете уже более двух лет. Это только кажется, что танцовщицы девки развратные, пошлые, деньги им достаются легко. Нифига. Рабочий «день» у нас начинался в двадцать один ноль ноль и продолжался до двенадцати ночи, а иногда и дольше. Один выходной в неделю. Репетиции, выматывающие занятия у станка каждый день, без выходных, по четыре часа. Танцевали в основном на огромных тонких шпильках на босу ногу. Мозоли (кровавые мозоли) не проходили, изуродованные косточки пальцев болят до сих пор. И только один танец мы танцевали босиком. Восток! Красотища! Высокий профессионализм выбили из нас руководители эстонцы.

И вот, представьте такую картину: полумрак, томная, приправленная букетом восточных пряностей музыка, на сцене лёгкий туман, четыре рабыни в блестящих мини купальниках, босиком, с диадемами из камней, восточным гримом, на высоких пальцах, показывают чудеса пластики и растяжки. В самый кульминационный момент, когда я зафиксировала позу восточной наложницы, прямо передо мной появилась ухмыляющаяся рожа Сашки и букет. Музыканты заиграли свадебный марш, руководитель сказал: «Пшёл вон». У меня начались судороги, грозившие оставить в позе лягушки навсегда. А Сашка ржал конём! Ну, чудо, чего уж там.

Как ему удалось пробраться мимо швейцара я даже не заморачивалась. Но откуда он узнал, что я здесь работаю? Вот вопрос. Мне пришлось доработать программу до конца. Этот обормот постоянно мешал, лез на сцену, орал «браво, Наташка», жрал, бухал и приставал к официанткам. Я улучала момент, чтобы показать ему кулак, язык или шикнуть на официантку. Сашка веселился, как дитя, распирался от гордости за меня, получал сразу все четыре удовольствия.

Отработав, я присоединилась к нему. Он был тихий, грустный и попросил: «Наташ, поехали отсюда, пожалуйста». И мы ушли. Ко мне ехать нельзя. Там родители и маленькая дочка. К нему – мама с папой. И тут я вспомнила, что у одной из сокурсниц есть пустая квартира, почти сарай, но с диваном и душем. Ночь. Спит подруга давно. Телефона у неё нет. Но разве могли такие пустяки нас остановить?

Припёрлись мы к спасительнице нашей уже во втором часу ночи. Вот умные у меня были подруги. Открыв дверь в одних трусах, подруга сощурила глаз на Сашку, протянула куда-то в пространство квартиры руку, выкинула ключи, буркнула «адрес знаешь», закрыла двери. Всё. Мы взяли низкий старт. До такси меня несли, крепко прижимая, целуя, бормоча всякую чепуху, а я таяла, умирала и возрождалась.

Описывать ночь я не буду. Чего там описывать. Нирвана. А вот ранним утром мой Сашка приуныл. Я вертелась вокруг, как укушенная. Что? Почему? Оказалось всё просто. У Сашки закончился отпуск. Завтра, а точнее уже сегодня, ему нужно вернуться в часть. Сашка плакал, я ревела белугой, но что поделать мы могли. Ждать. Любить. Верить.

Провожать мне запретил. Сказал: «Напишу». Ушёл. Я осталась одна в чужой неуютной квартире. Хотелось выть и ломать мебель. Я оделась. Вышла в тёмный «чужой» город и побрела чёрт его знает куда и зачем.

Потом, много позже, появятся смартфоны, интернет, WhatsApp и прочие заменители живого общения. А тогда, в наше с Сашкой время, ничего подобного не было. Мы писали письма. И какие письма! Поэма, песня! Рок-н-ролл и блюз в одном блюде.

Сашка меня завалил письмами. Возможно, старался поддержать, дать почувствовать, что он рядом, возможно, грустил, скучал, но, скорее всего, и то, и другое.

Любка выпрашивала почитать, я ей крутила фиги перед любопытным носом, а она воровала письма, тайком их читала, ревела, завидовала белой завистью.

Зима закончилась. Слякоть, грязь, промозглость. Я ждала. Училась днём, работала до глубокой ночи, спирт не пила. Не лезло. Никуда не ходила. Страдала.

Наступил май. В одном из писем Сашка настойчиво просил съездить к его родителям. Я боялась. Собрала вместе и силу, и волю и попёрлась. Звоню. Двери открыла милая маленькая женщина с Сашкиными глазами, губами и юмором. Затащила в квартиру. Искренне обняла, посетовала на мою худобу, усадила за стол, налила знакомую настойку спирта на орешках. Я уставилась на неё выпученными до предела глазами. А она мне: «Ну, чё, хлопнем за знакомство?» И вдох – спирт – выдох. Я расслабилась. Хлопнула рюмашку, облизнулась и разулыбалась. «Меня Женя зовут», – проворковала Сашкина мама. И я сходу ляпнула: «Мама Женя. Можно?» Мама Женя налила ещё, махнула рукой: «Да, можно. Меня так Нинка Серёгина и зовёт. Да, зови как хочешь, только Сашку не обижай. Ты, я гляжу, девка с гонором, а он у меня добрый, открытый. Не обижай его, а». У меня аж слёзы потекли. «Вот ведь, блин, как сына любит».

Долго мы с ней просидели. Говорили про предстоящую свадьбу, что-то решали, обсуждали. Да неважно. Я любила Сашку, маму Женю и Нинку с Серёгой, и весь мир любила и обнимала.

Май стремился к июню, июнь лениво топтался за серым дождём, иногда выглядывал золотым солнышком, но застенчиво и ненадолго.

Я заканчивала универ. Оставался ещё годик, диплом, защита. Сашка обещал быть вот-вот, но точную дату не называл – сюрприз готовил. И сюрприз удался! Тем более, где искать меня он носом чуял, самец развратный. А я-то, я-то! Ё моё… как вспомню…!!!!!

Ах, варьете, варьете… Открывали мы программу традиционным канканом. Чудо танец! Обожаю его до сих пор! Шикарные платья сзади – отсутствовали спереди. Чулки в крупную сетку, шпильки, шёлковые фиолетовые плащи, перья в волосах. Оркестр играет, мы визжим, посетители свистят! Бордель! Настоящий бордель…

В конце танца мы по-очереди падали на шпагат. Ну, видели наверняка такое шоу. Прыжок вверх и приземление на шпагат. В полёте снимали плащи и швыряли, куда успеем, под улюлюкание зрителей и издёвки оркестра.

И вот, когда подошла моя очередь, я подпрыгнула и увидела, как посреди зала Сашка повторяет за мной все мои движения. Подпрыгивает и одновременно со мной приземляется на шпагат! Мои глазоньки вылетели и застыли в воздухе. Высоко над головой этот обормот держал коньяк и огурец.

От такого сюрприза я впала в лёгкий ступор и пропустила момент подъёма и бега по кругу. Стоящая рядом со мной кобылка – танцовщица, с лёгким ржанием, смачным пенделем придала мне ускорение, я вылетела со сцены и приземлилась почти голой попой на холодный пол. Зал взвыл восторженным рёвом, музыканты захлебнулись тушью, руководитель матерился на эстонском. Девки мотали лишние круги по сцене, не желая пропустить шоу. А Сашка, поднимая меня, дурниной орал, перекрывая весь этот хаос: «Алис! Алис! Она у вас больше не работает. Я на ней завтра женюсь!» Я ржала, Сашка басил «и-го-го», зал аплодировал, руководитель подбежал обниматься. Девки завистливо прищурились. А я, показывая им фиги и язык, гордо пошла в гримёрку. Сашку взяла собой. Много тут всяких хищниц шакалит. Мало ли…

Но Сашке, ни сейчас, ни потом, никто кроме меня не нужен был. Фигли, любофф!

Свадьба. Свадьба.

Я её не хотела. А Сашка хотел. Поэтому потащил меня покупать платье, туфли и прочую дребедень. Любка потащилась с нами. Заряжалась, паразитка, флюиды любовные впитывала и выпытывала.

Платьев в магазине много. И все, как на подбор, чехлы на самовар. Сашка хотел не такое. Мне было абсолютно фиолетово. А он долго копошился, выбирал, прикидывал на себя зачем-то, крутился перед зеркалом и недовольно фыркал. И наконец-то выбрал! Это было нечто!

Прозрачный сарафан, короткий, на тонюсеньких бретельках, цвета пожарной машины! Смотрелся шикарно. Ничего не скрывал, даже наоборот. Сашка довольно похрюкивал, порыкивал, жмурился, как мартовский котяра, цокал языком и хищно смотрел на примерочную кабинку. Потом прошуршал мне на ухо, подталкивая: «Пошли. Помогу переодеться…» Ну, пошли…

Переодевались долго, смачно, с толком и повторами. Любаня терпеливо ждала, впитывая флюиды. Продавцы нервничали. Несколько раз спрашивали, всё ли у нас в порядке, на что Сашка с придыханием кряхтел: «О, да! Ох, ты! Ну, ёлы ж палы!»

Вышли. Всклокоченные, румяные, с наглыми улыбками на мордах, с трусами в руках. Платье осталось в кабинке. Продавцы, деликатно улыбаясь, упаковали платье и ехидно спросили: «Мужчина костюм примерять будет?» На что разомлевший Сашка промычал: «Уммм, мужчина пуст».

Теперь нужно было подать заявление в ЗАГС. Да так, чтобы расписали нас завтра, а лучше – сегодня. Я отключила мозг весь и доверилась этому клоуну. А клоун не унывал. Объехав все ЗАГСы города, получив везде отлуп, мы покатили на самую-самую глухую окраину.

Вошли. Тётенька, ласковая и добрая, улыбнулась: «Чего надо?» И тут Сашка начал играть жалостливую роль, вышибая слезу у всех, включая меня: «Тётенька, помогите, на Вас только и надеемся. Вот, дет. домовский я, прописки местной нет, а она где живёт, там долго ждать, а она беременная. Никто не хочет. Злые все. А Вы добрая. Христа ради, иначе вот здесь и умру».

Тётенька сжалилась. Мы заполнили бланки. На утро «дет. домовец» Сашка со всей бандой приехал на регистрацию. Тётенька подозрительно косилась на него. А Сашка – это Сашка! Он ласково и нежно приобнял регистраторшу и доверительно промурлыкал: " Счастье-то у меня какое нынче! Вот. Женюсь. А вчерась и маму нашёл, и папу, и брата. Вот ведь прёт мне как». А сам ей денежку суёт в карман. Регистраторша хмыкнула, денежку Сашке в карман засунула и влепила ему звонкий подзатыльник. Сашка обиделся: " За что?» «А что бы ты, дурень, впредь при живых родителях сиротой не прикидывался».

Жених встал по стойке смирно с военной выправкой, схватил меня за руку и гаркнул командным голосом: «Равняйсь! Смиирно! Шагом марш! Разговорчики в строю! Двинули!»

Потом было веселье и тёплое, домашнее застолье. Только близкие, любимые и любящие. Сашку любили все. Его нельзя было не любить. Утром мы улетели в Москву, затем поездом добрались до таинственного городка Себеж. Там ждал нас общий дом. Но… попали мы в него не сразу.

Про Сашку можно писать вечно. Он прожил короткую, счастливую и переполненную приключениями и чувствами жизнь. Его не стало в двадцать восемь лет. Всего лишь двадцать восемь лет. Много? Мало? И то и другое. Ушёл быстро, наверное, легко… Он не хотел становиться старым, считал жизнь после тридцати издёвкой и «мечтал» быть похороненным у дороги. Всё выполнили точно. Но в моих мыслях и в каждой моей клеточке он живёт до сих пор, помогает мне, любит, шутит и подтрунивает.

Утром в аэропорт приехали дружной пьяной кодлой. Пьяные были все, кроме, теперь уже нашей с Сашкой дочки, Ольки. Олька шустрая, толстая, болтливая и маленькая. Сашка познакомился с ней просто, особо не сюсюкая, подошёл и сказал: «Привет, дочура. Прости, что долго не приезжал. Служба, видишь ли». Дочура вытаращила на новоявленного папа огромные карие глазёнки, подёргала его за щёки, нос, пнула на всякий случай по ноге и прыгнула на шею с воплем: «Чё привёз, папа?!» Дед с бабкой почти в обмороке, Сашка лыбится. Так что в аэропорту Олька ходила за папаней хвостом, доставала вопросами, счастливо заглядывала в глаза. Папаня таскал её на руках, крутил, вертел, радовался. Улетали втроём. Провожающих набралось человек тридцать.

Так как время до посадки оставалось много, все направились в столовку, вытащили коронное питьё на орешках, заказали закуску и чуть не пропустили вылет, потому что напрочь забыли, для чего здесь собрались.

Посадив Ольку на плечи и запустив меня впереди, что б перед глазами была, Сашка пёр чемоданы и на ходу пытался достать билеты и паспорта. Это получалось плохо, т. к. Олька отпинывала его руки и заливалась оглушительным смехом где-то в контроктаве. Доскакав до стойки регистрации, Сашка поставил Олёшку на пол, судорожно рыская в карманах и озираясь по сторонам, орал: «Оля, вон иди оттуда! Щас уедешь с чемоданами». А Оля, как волчок, крутилась возле чёрной ленты, по которой катились наши сумки и вопила: «Там маня кука!»

Девчонка за стойкой нервничала, регистрация заканчивалась. Я полезла за кукой. Меня шуганул какой-то мужик, Сашка побелел и, собрался было уже спросить у мужика, «зачем ты это сделал», как раздался радостный трубный Олькин басок: «Кука, Сука. Сука» Регистраторша укоризненно глянула на дебильных родителей, а Олька рванула к выходу из аэропорта, «матерясь» и подпрыгивая. Я скакала за ней, Сашка топал следом, регистрация почти закончилась.

В дверях топтался дед. В руках держал куклу и поросёнка Хрюшу. Олька взвизгнула на весь аэровокзал: «Дед! Сука! Сука!» Я покраснела. Сашка начал истерично хихихать, сползая на пол. Олька прижала Хрюшу к себе, гладила его и приговаривала: «Сука, сука, сука». Сашка зашёлся в икоте. Я врезала ему по спине, подхватила Ольку и только собралась рвануть на регистрацию, как дед цапнул меня за юбку и начал: «Вот, Саша, она ведь меня, эта Олька, как опозорила. Вёл её в садик, а там зоопарк, ну, забор деревянный, а в заборе щёлочка. Вот. А в щёлочку видно зверушек. Ну, думаю, пусть дитё посмотрит на зверушек. Приподнял я её, а она смотрит и орёт „Ибут! Ибут!“, да, понимаешь ли, так громко орёт. А люди на работу идут. Оглядываются. А что мне делать. Я давай тоже орать, мол, да, Олечка, верблюд, верблюд. Но разве ж эту трубу переорёшь. Стыдно было. Ты уж не обижайся».

На регистрацию успели. В самолёте мы с Олькой дружно засопели. Она на коленях, я на плече у Сашки. Сашка сидел довольный, изредка выпускал гоготок, вспоминая «суку» и приговаривал, гладя наши головы: «Во, блин, чумой обзавёлся! Ёлы-палы…»

Военные городки совка. Уникальное место, надо вам сказать. Для человека, прожившего всю свою бессознательную и сознательную жизнь довольно в большом городе миллионнике, привыкшему к свободе перемещения и поступков, они, на первый взгляд, казались тюрьмой, да и на второй, третий, десятый…

Пропускная система. Тщательная проверка перед заселением, жёсткий контроль на протяжении всего времени. Жизнь под колпаком. Но сначала мне нужно было тупо туда попасть. А это не так просто.

До Москвы долетели спокойно. Сашка смирился с приобретением двух чумовых дурынд. Мы с Олькой смирились с необходимостью считаться с его мнением. Этап притирки не существовал. Всё шлифовала и округляла она, святая и вечная, Любовь.

Приземлились в Домодедово. Глава нашего малость шарахнутого пыльным мешком семейства не в первый раз совершал подобный бросок и поэтому быстро доставил нас на Рижский вокзал. Ночь на поезде и здравствуй, неведомый город, с таким необычным для совка названием – Себеж.

Но ничего необычного в нём не было. Единственным чудом оказались озёра, обнимавшие серый, затрапезный городишко с трёх сторон, да лебеди, белые, чёрные, гордые птицы однолюбы. Символично.

В военный городок нас не пустили. Сашку пустили и служить заставили. А мы с Олькой жили месяц в съёмном домике без удобств, Сашка приезжал два – три раза в неделю. Шла проверка. Мы ждали. Квартира, подготовленная заботливым Сашкой, стояла пустая.

И вот, наступил торжественный момент запуска двух мин замедленного действия за колючую проволоку. Сашка волновался жутко. Аж побледнел. А, ну, как не понравится, и эта дурында рванёт обратно в свой весёлый кабак. А дурында так же находилась в метаниях и переживаниях, вдруг Сашке надоест и она, и чумовая Олька, и всё вместе взятое.

В таком «приподнятом» настроении мы подъехали на кпп. Бойцы с автоматами, железные ворота, колючая проволока. Олька поскакала рассматривать автомат. Потянула ручонки, боец гаркнул, она топнула, Сашка оттащил её и пригрозил отвезти обратно. Присмирела. Пройдя проверку документов, мы поехали дальше.

Я ощутила ужас. Мне предстояло жить в клетке. Десять четырёхэтажек, несколько маленьких магазинчиков, госпиталь, штаб, гарнизонный дом отдыха. Всё! Фальшиво улыбаясь, пошла к дому. Квартира оказалась чистенькой двушкой, мебели не было никакой. В ванной стоял странный зверь, от пола до потолка, с дверцей печной. Сашка познакомил – титан, топится дровами – вода греется, ты – моешься. Я зарыдала. Олька принялась подвывать, а Сашка ржал.

Вечером намечались гости – сослуживцы. Еду готовить, пока, было не в чем. Мы купили кое-какую посуду, ещё разной кухонной утвари, ну, и так, по мелочам. Из местной столовки притащили какую-никакую еду. Ждём. Ни стола, ни стула… ничего. Олька спит в ванне на одеяле. Мы сидим на полу.

Звонок. Открываю и чувствую, что настроение абсолютно вертикально ползёт вверх! Впереди, перед самым входом, стояли два взрослых мужика и держали стол. За ними целый отряд солдат, ограбивший Мойдодыра. Сашка отодвинул меня в сторону и, скомандовав «заноси», смылся на кухню. Наша норка ожила. Затопали кирзачи, заматерились мужики, зазвенели стаканы, мебель, с глухим стуком, занимала свои места.

Когда отряд Мойдодыра разгрузился, Сашка вручил им увесистый пакет, коленом под зад вытолкнул зазевавшегося бойца, закрыл дверь и заорал: «Мужики! Гуляем!» Я металась по квартире в поисках еды, а гости, уже пили, закусывали и ржали надо мной. Самый старший, Вовка, навсегда приклеил ко мне прозвище: «Саня, да она у тебя белка, точно. Глянь, как скачет. Ты чё скачешь, дочка? Иди, дядя тебе водки нальёт». Я плюнула на пропавшую еду и уселась за стол. А на столе… всё там было. Закуска домашняя, выпивка, соки, фрукты, даже икра. Откуда? Оказалось, что нас давно ждали и готовились. Хотели заранее обставить квартиру, накрыть стол, но зловредный Сашка не захотел. Сказал, что хочет увидеть, готова ли его жена стойко переносить «все тяготы и лишения воинской службы». Я потупилась… ревела же… А они поржали и рассказали, что их жёны вообще хотели сбежать, так что пришлось их привязывать. Шутники.

Мужики долго сидеть не стали. Уходя, успокоили, что будут теперь у нас частыми «татарами», подмигнули Сашке и ушли.

Сашка смёл со стола грязную посуду, остатки еды, достал колоду карт и спросил: «В „дурака“ умеешь?» Я кивнула. «Ну, значит и в покер смогёшь». Начался процесс обучения. Сашка учителем был терпеливым, объяснял доходчиво и вскоре «вывел меня в люди». Мне это понравилось…

Это нужно, прежде всего, мне. Замёрзшие, превратившиеся в бесформенную ледяную массу, рваные куски, сгустки чёрной земли и вишнёвого сока… Они давят, душат, бряцают… Надо вытащить до последнего… И что там, под ними, я не знаю… Выгнать стаи падальщиков, жрущих меня, царапающих когтями… И не дать им напасть из вне… Это сложно…

В закрытых военных городках, напоминающих зоны особо строгого режима, развлечений мало. Ну, киношка в ГДО, коллективные попойки со скоморохами по календарным праздникам да сплетни. Меня поражало, как, ну, как (!), молодые, почти юные, девочки могли сидеть часами на лавках возле подъезда и мыть, и мыть, и мыть косточки всем подряд! Пошло. Глупо. Мёртво.

Наше гнёздышко, которое я неустанно ютила, как хлопотливая птаха, стало излюбленным местом встреч вояк, затраханных службой, бойцами, командирами, а иногда и жёнами. Мужики приходили без звонка, пинком открывали двери, т.к. мы их никогда не закрывали, даже если дома никого не было, кроме нашего счастья. Шли вояки косяком нескончаемым. Меня с ходу полюбили, как «своего парня», правда, были попытки адюльтера, но… во время поняли. Многие практически всё свободное время проводили у нас.

Их благоверные, за редким исключением, меня возненавидели, прикололи булавками мне на грудь табличку с надписью «ведьма» и расстреливали при каждом удобном и не очень случае. Броня была крепка. Своим безразличием посылала их получать сексуальное наслаждение.

Мы с мужиками играли в карты на деньги. К префу и покеру Сашка меня пока не подпускал, мол, горяча да сыровата, а вот сека и очко – это, да! Мы с ним понимали друг друга даже с закрытыми глазами и заткнутыми ушам, на наших рожицах скакало неутомимое «хочу тебя». Жгли.

В этот вечер пришли трое. Решили быстренько, так как время было позднее, по-лёгонькому, кинуть секу. Мужики достали водку. Я поставила закуску. Сашка жонглировал колодой и дурашливо нашёптывал на неё заклинания.

Мой, выпирающий изо всех щелей, наив и незнание мужиками моей сути, играли нам на руку. Ну, сидит такая белка-дурёха, восторженно пялится на муженька, все карты на фейсе. Сами вы наивные! А Наташа – ляля!

Игра подходила к концу, на кону крупненькая сумма, все пасанули, осталась я и жадненький, самоуверенный Сашкин тёзка. Ход его. Он вытаскивает фантики, кидает на стол и ехидно смотрит на меня. Сашка сидит рядом и нервно курит.

Я распахнула свой наив до выворота, хлопаю ресницами, кручу башкой и неуверенно мну три карты. Полная видимость, что карта у меня сильная, но бывает и сильнее. Сашка психанул, шипит: « Чё ты пялишься? Кто так играет? Дай сюда». Вырывает у меня карты. Мужики не против. Ну, чё с белки взять? Да ещё новичок в игре. Смотрит Сашка в карты, хмурится, бровями крутит, а уши ржут. Я виновато потупилась, кручу пальцем дырку в столешнице. Сашка, тяжело вздохнув, крякнул и со словами «что ж теперь» уверенно швырнул на стол деньги. Тёзка, с довольной рожей его поддерживает, вальяжно откидывается на спинку стула и с ленивой снисходительностью вскрывает свои карты. На столе хохочут три короля. Сашка (красава!) чешет затылок, горестно чмокает, уши уже в истерике, и со словами: «Бл"ть, бяда, досталась жана дура», тихонечко, кончиками пальцев, карты в сторону тёзки толкает. «Давай, вскрывай позор…» Тёзка, не глядя, радостно переворачивает карты по одной.

Мужики, потерявшие было интерес к игре, вытянули шеи, заострили носы: первая – туз!, вторая – туз!, третья – туз! Тишина. Сашка закончил фразу: «…тебе. Позор – тебе». Я смущённо хлопала наивом. Мужики восторженно на меня таращились, наливали водку. Тёзка плюнул: «Сцуко ты, Натаха». Встал и ушёл. Больше он с нами в карты не играл.

Когда допили водку и все разошлись, Сашка, исподлобья глядя на меня, прорычал: «А ведь, правда, сучка ты ещё та». Взял колоду, постучал ею об стол и зловеще выдавил: «Ну, что, жёнушка, а теперь покер. Со мной и по-взрослому. Играть на деньги с тобой смысла нет. Значит так. На кону минет и куннилингус». Счёт был равный.

Сашка наметил крупную игру в покер, но сказал, что тактику, как и стратегию, в покере менять нужно постоянно. «И морда, морда… наив твой уже не катит…»

Моя дочь теперь взрослая женщина. Совсем, в отличие от сына, непохожа на меня внешне. Да и дуру дурацкую она потеряла… Возможно, она права, так легче… проще… спокойнее… Это её право, это её выбор, который я уважаю. Но в детстве и юности дура в ней выкобенивалась круче, чем во мне. Бороться с ней опасно, да и не нужно. А вот дружить и любить – это жизненно необходимо.

Олька осваивалась в городке быстро, нагло, самоутверждающе. Не смотря на её почти отсутствующий возраст, жару давала всем, спуску – никому.

У неё врождённый астигматизм и косоглазие. Поэтому ходила в очках и с заклеенным глазом. Этакий буржуйчик-циклоп. В руках, независимо от времени года, фанерная лопатка, которой бандитка скребла снег, траву, асфальт и рожицы особо наглых пацанов.

Как-то меня остановила симпатичная, но нервозная дама и сходу плюнула: «Воспитывать детей надо!» Я искренне удивилась: «Да, ну?» Она многозначительно пыхнула глазами и голосом занудной учителки проквакала: «Вы знаете, что Ваша девочка моему мальчику всё лицо разодрала лопатой? А он старше на четыре года». «Нет, – грю – не в курсе. Моя дочь не ябеда». «А вот мой мальчик воспитанный. Я его учу, что девочек обижать нельзя…» Я перебила: « А мальчиков?» Дама замялась: «Ну… как…,ну, мальчики…» Но «Остапа понесло»: «А тётенек с дяденьками, а бабушек с дедушками, а кошек, собак, крокодилов, бегемотов, крыс, змей…» Я строчила пулемётом. Тётка плыла по моим мыслям и захлёбывалась.

Из кустов вылезла Олька с лопатой. Встала рядом и после каждого моего слова добавляла «гы-гы». Я перечисляла все одушевлённые и неодушевлённые предметы. Тётка была в ступоре. Ольке надоело меня слушать и она пробасила: «Никого низя обизать». Всё! Гениально! Тётка клацнула зубами. Я спросила у дочуры: « Ты мальчика лопатой по лицу била?» Олька радостно кивнула. «А зачем?» – поинтересовалась я. Тётка крутила головой то на меня, то на дочку. Олька бесхитростно ответила: «Он меня циклопом обзывал». Я взяла её за руку и прошипела даме: «Ещё раз обзовёт – я тебе морду изувечу, сука». Тетка села на лавку.

Олёшка не любила очки. Да ещё и глаз заклеивали. Ребёнку такое терпеть мучительно. Часто обзывали, да и смотреть неудобно. Попробуйте. Я пробовала – жуть! Она терпела, но не всегда.

Как-то пришла домой без очков. Стоит, сопит. Ждёт дюлей словесных. Физической расправы ни я, ни Сашка не допускали.

Помню, позже, когда Ольке было лет пять-шесть, она сильно нашкодила и я уже схватила полотенце и собиралась отлупить хулиганку, но Сашка отобрал тряпку, взял солдатский ремень и потащил дочу в другую комнату. Плотно закрыл двери. Я замерла. Солдатский ремень – это круто, о-очень круто. Минуту стояла полная тишина. Потом раздались мощные удары и душераздирающий вопль ребёнка. Я рванула спасать чадо.

Распахнула двери и начала истерично хихихать. Картина предстала потрясная! Сашка со всей дури молотил ремнём по столу, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе, шкодина. Будешь ещё, а? Будешь? Отвечай быстро!» Олька скакала по дивану и вопила, как стадо молодых бегемотов на гоне.

Так вот, стоит это чучело лохматое без очков, вращает глазищами, выпущенными на свободу. Я присела. Заглянула в круговорот свободы. Левый глаз поехал к виску, правый – клюнул меня. «Оля, где очки?» Тишина. Молчит. И я молчу. Жду. Подумав, Олька тихонько сообщила,

– Потерялись.

– Как?

– Ушли.

– Куда?

Правый глаз возмутился, левый вернулся к нему и поддержал,

– Ну, если потерялись, как я знаю куда?

Да. Действительно. Глупый вопрос. Взяла за руку. Пошли искать.

Долго ходить не пришлось. Всё на виду. С каждого окна и балкона перископы недремлющие. Только вышли из подъезда, начался перекрёстный обстрел:

– Она их закопала.

– Вон, воон там.

– Левее, левее.

– Ага, туточки, копайте.

Олька с ненавистью смотрела на пулемётчиц – запоминала в лицо, готовила страшную месть.

Очки нашли, отмыли, Заковали Олёшкины глазки. Что ж теперь…

Через год ей сделали операцию. Косоглазие убрали. Зрение улучшить не удалось. Став взрослой, Ольга поменяла очки на линзы. Мир стал ещё открытие.

Про неё можно рассказывать много историй. Была Олька ребёнком незаурядным, беспокойным, разговорчивым и дураков называла дураками, не считаясь ни с возрастом, ни с регалиями. На мои замечания, что, мол, нехорошо, возраст там и всё такое, Олька, пряча чертенят в огромных карих глазах, удивлялась: «Мама, но они от этого дураками быть не перестают». Я затыкалась, гладила её по голове и вздыхала: «Дура дурацкая. Вся в меня». Олька лезла целоваться – обниматься, скакала, приговаривая: «Папа, мама, я – дебильная семья!» Мы хохотали, дурачились, к нам присоединялся Сашка, изображал из себя медведя-шатуна, рычал, широко раскидывал руки и шёл на нас: « А-аа. Кто тут у нас дебильная семья? Вы ж мои птички-чумички. Ёлы ж палы!» Ёлы ж палы…

Время. Минуты, дни… годы… Несуществующее, эфемерное понятие, живущее за наш счёт и жрущее нас. К сожалению, к огромному и тоскливому, мы меняемся. Нет, даже не так. Мы умираем и появляется другой, неведомо откуда, чужой, чужой… Почему нельзя остаться ребёнком навсегда, вертеть этот восьмиричный круг, как колёса детского велосипеда.

Иногда Сашка гастролировал. Недалеко. В Москву. Ехать всего лишь ночь на поезде. Уезжал на два – три дня, не более. Играл. С кем, где… не говорил. Возвращался с подарками, вымотанный, пустой, злой, с черными выжженными глазами. Выкладывал пачку денег. Говорил: « Убери. Вам. Еслив чё…»

Почти сутки вытаскивал себя из болота, грязи, пустоты. Потом появлялся прежний весёлый обормот.

Он уехал в начале декабря. И вот уже больше недели его нет. На службе обеспокоились. Переживали. Я готовила себе гроб.

Появился Сашка через две недели. Зима. Раздетый, в шлёпках, грязный, пьяный, мёртвый. В руках модная джинсуха на меху (для меня) и пакет с подарками для Ольки. Выложил деньги «вам, еслив чё», отстранил меня резким жестом, рухнул на диван. Спал почти сутки. Я вертелась, вилась над ним, укрывала, смотрела, ревела от счастья и горя. Гроб спрятала в чулан.

Сашка открыл глаза, потянулся, похрустел позвонками, потряс лохматой башкой, сказал: «Брррр…» Встал. Я, молча, сидела на кухне. Он прошлёпал в душ. Долго плескался, фыркал, пел: " Белые розы, белые розы… суки вы все, но я вас вертел…». Вот такой выхлоп.

Из душа вышел свежий, довольный, от предложенной еды отказался, промурчав: « Потом. Есть и поинтересней.» И утащил меня в спальню.

Сашка долго не хотел мне ничего рассказывать. А я, словно чувствуя беду и опасность, не приставала с расспросами. Потом вяло, брезгливо, будто отдирая от нёба и выплёвывая куски дерьма, он рассказал.

Сашка в Москве проигрался, вчистую. Всё до копейки. Нарвался на шулеров и, как он выразился, проебал вспышку. Когда деньги кончились, он поставил на кон часы, золото, куртку…

Играл с шулерами жёсткими, злыми. Проиграл. Остался голый, нищий, обозлённый. И вот дальше он начал мне сочинять. Якобы поехал к сестре, не то двоюродной, не то троюродной, в Бирюлёво. Выбил денег в долг и вернулся опять к шулерам. Играл долго, остервенело. Выиграл. Купил подарки. Забрался в вагон, приехал домой. В поезде не спал. Стыдно. Страшно. Зачем?

Где он взял куртку, подарки ребёнку, почему не купил себе обувь и одежду – ни гу-гу.

Больше он в Москву не ездил. Я думаю, что там всё было на много серьёзнее. Но Сашка ничего рассказывать не хотел. И потом, через пару лет, когда я нечаянно упомянула его злосчастную гастроль, он хмурился, злился.

Тихо-мирно играл дома с мужиками-вояками. Скучал. Уходил в себя. Сашка менялся. Мне было страшно.

Мне надоело сидеть дома. Дура просилась в свет. Собрав свои дипломы и всяческие удостоверения, пошла искать работу.

В городке идти-то было некуда. Ткуналась в ГДО. Там уже шустрая бабуленция обучала танцам детей, а со взрослыми девочками готовила выступления на местные болотные концерты.

Я притащилась в разгар репетиции, уселась в зрительном зале, открыла пИвко, сидю – балдю. Созерцаю. На сцене чёрте что творится. Учат новый танец. Ну, полная хрень. Я начала подкалывать их, ржать.

Бабуленция повернулась ко мне и гаркнула: « Чё, умная?! Валяй! Забацай! А мы поржём!» Я, со словами: «Смотрите, не обоссытесь», пошла на сцену. Музыку создавали бойцы-музыканты из Сашкиной роты. Играли хорошо. Старшой у них, по моим предположениям, не доучился в консерватории, а это мощно. Подошла к нему. Намурлыкала мелодию. Он хмыкнул. Я исчезла за кулисами. Остальные спустились в зал. Ансамбль грянул «Мурку». Под неё я выдала степ. Бить приходилось обычными туфлями по дощатому полу. Поэтому в особо эффектных местах я подносила палец к губам, музыканты врубились сразу, затихали, барабаны повторяли мои выкрутасы. Ни чё так, прикольно вышло.

Бабулька подозрительно спросила: «А ещё чего умеешь?» Я расплылась в поклоне: «А чего изволите, мэм?» Она подошла, представилась: «Шура. Давай эту… цыганочку, во!» Я взмолилась: «Ну, хоть юбку дайте! Чем махать буду?» Притащили из костюмерной юбку и шаль. И понеслась цыганочка с выходом из зала!

Приняли меня в дружный коллектив анаконд. Много мы с ними чего перетанцевали. Хорошая эта Шура оказалась. Горела на работе до золы. Всю себя отдавала. Жаль, что водку не пила.

Но это ж так, хобби. А мне, хоть денег и хватало, самолюбие не позволяло сидеть болонкой с бантом на шее. Пошла в школу. Взяли. Начала заниматься со школьниками. На первом же занятие выкинула за борт все калинки-малинки и объявила: «Так. Для начала джайв, потом рок-н-ролл. А потом секси попрёт». Девчонки повисли на мне.

Проработала я там недолго. Джайв, Ча-ча-ча и рок-н-ролл в исполнении детей, хотя, какие они дети, восьмой-девятый классы, взрослые выдержали. Но сексуального танца не перенесли. Меня уволили. Девчонки рыдали. Я направилась в дивный город Себеж (ударение на первый слог, но мы говорили неверно) в местный клуб.

Директором там был молодой мужчинка, всего лет на десять старше меня. Он же руководил местным ансамблем. Звали Игорем, Игорёк такой под два метра ростом и в плечах ого-го. Игорёк ухватил меня за рукав и потащил на репетицию банды. Попросил подтанцовки сделать на все песни.

Послушала. Да, под такое можно что угодно, но не танцевать, о чём честно и сказала. Игорь не обиделся. Задумался. А потом спросил: «А что бы вот тебе понравилось? Что бы зажгло и танцевать захотелось?» С этой минуты начался наш плодотворный творческий союз. Нашли четырёх девчонок попсиховастее. Солировал Володька, сбежавший из Питера по непонятным причинам. Пел он божественно. Пил так же. Мы объездили с концертами всю округу. Были счастливы. Олька визжала от восторга, лезла на сцену, пыталась танцевать. Сашка злился, ревновал, но терпел.

Все музыканты, которые мне попадались, вовсе не дураки выпить. Некоторые любили травку, но с этими было неинтересно, трава мне не понравилась, и я примкнула к пьяницам.

Себеж – маленький, плохо снабжаемый городок. А прибарахлиться девчонкам хотелось. Нормальное такое желание, живое. За обновками ездили на базар в Великие Луки. Автобус отправлялся раным-рано, по темноте. Когда мы в очередной раз решили совершить набег на рынок, музыканты предложили: «Девчонки, вам же один хрен вставать рано. А Наташке так и ночевать тут. Пошли к нам. У нас бражка есть. Целая фляга». Как ни пойти? Пошли.

Закинув Ольку к бабуле, у которой снимали раньше домик, пришли в святыню пьяную, музыкальную. Комната большая, есть диваны, кресла, куча аппаратуры и душ, и клозет. В душе – фляга. Во фляге – брага. Сверху ковш эмалированный, на столе – алюминиевые кружки. Всё! Аля фуршет!

Попадав кто на диван, кто в кресло, мы начали уничтожать бражку. Ох, и вкусная она! Легко идёт, но быстро кончается. Где-то к полуночи выжрали всё. А что? Чего там пить? Нас, девушек, трое, да музыкантов четверо. Накушавшись, решили поспать. Я рухнула на диван, лицом вниз.

Разбудил меня клавишник Генка, уникальный мальчик с абсолютным слухом. Потряс за плечо. Я начала медленно поднимать и поворачивать к нему голову. Генка зарыдал и упал на пол. Тыкал в меня пальцем, закрывал свой рот ладошкой, одновременно приглашая всех разделить с ним его радость. Я села. Морда лица болела нестерпимо. Голова ясная. Ноги лёгкие. Чё ржут – не пойму. А в комнате творился полный дурдом. Ржали все, особо невыдержанные валялись на полу. И только я сидела на диване и вертела головой в поисках объекта веселья – поржать я люблю.

Наконец, кто-то дрожащей рукой протянул мне зеркало. Я посмотрела. Мама дорогая! Йокарный же ты бабайка! И далее длительно пи пи пи… Этого пером не описать, все сказки меркнут. Но я попробую.

Из зеркала на меня смотрело чудище дивного уродства. Волосы стояли перпендикулярно голове. Уши горели адским огнём. Глаз и носа не было. Негритянские губ утонули в луноликой красоте бражки. Я заржала, засучила ногами и застонала. Как?! Как я с такой красотой поеду?! Но ехать надо.