Читать книгу Лабиринт Фавна - Корнелия Функе, Чак Хоган, Гильермо дель Торо - Страница 11

Бритва Видаля была чудо, а не бритва – блестящее лезвие острей, чем волчьи зубы, рукоятка из слоновой кости, сталь произведена в Германии. Видаль взял эту бритву с витрины разграбленного магазина в Барселоне. Первоклассный был магазин, там продавались отменного качества товары для джентльменов: дорожные несессеры, наборы для бритья, курительные трубки, авторучки и черепаховые расчески. Но Видаль относился к своей бритве не как к простому бритвенному приспособлению. Это было орудие, позволяющее человеку кусать и кромсать. Бритва для своего хозяина – словно острый зуб или коготь.

Люди так уязвимы, у них нет ни мохнатой шкуры, ни чешуи, чтобы защитить мягкую плоть. Поэтому Видаль каждое утро с великим старанием превращал себя в опасного зверя. Пока бритва проходилась по его щекам и подбородку, острота ее становилась частью владельца. Видалю нравилось представлять, что с каждым движением его сердце делается железным. Он любил смотреть, как лезвие дарит лицу блеск и порядок, которых недостает проклятому захолустью, куда его отправили в ссылку. Он не успокоится, пока мерзкий лес не станет таким же, как чисто выбритое лицо в зеркале, когда бритва закончит свою работу.

Порядок. Сила. И красивый металлический блеск. Да, все это он утвердит здесь. Острые лезвия с легкостью режут деревья и людей.

Приведя в порядок лицо, следовало, разумеется, начистить сапоги. Отполировать их так, чтобы блестели, отражая солнечные лучи. «Смерть!» – шептала сапожная кожа в своей сияющей черноте, и, вдыхая дым первой утренней сигареты, Видаль воображал, как грохот марширующих сапог приятно смешается с музыкой включенного спозаранку патефона. Веселенькая музыка, которую слушал Видаль, странно противоречила бритве и сапогам. Она выдавала, что для него жестокость и смерть – всего-навсего танец.

Когда Видаль наводил окончательный лоск на сапоги, Мерседес принесла ему кофе и хлеб.

Она невольно задержала взгляд на двух тощих кроликах, лежащих на столе рядом с карманными часами, которые слугам было строжайше запрещено трогать. На кухне все утро сплетничали о том, что Видаль сделал с браконьерами – а ведь они просто старались прокормить семью. Отец и сын. Мерседес взяла с подноса жестяную кружку с кофе и поставила ее рядом с кроликами. Такая жестокость… Слишком много она здесь видела жестокости. Иногда ей казалось, что все это налипло на ее сердце, словно плесень.

– Мерседес!

Когда Видаль звал ее по имени, это всегда звучало угрожающе, хотя он говорил негромко, будто кот, прячущий когти под бархатной шерсткой.

– Приготовь этих кроликов к завтрашнему обеду.

Она взяла их, осмотрела чахлые тушки.

– Слишком мелкие, что с них приготовишь?

Где сейчас те больные девочки, которым несли этих кроликов?

Во дворе какой-то солдат показывал другим, как старик просил пощадить его сына, и с хохотом рассказывал, как Видаль застрелил обоих. Неужели они такие безжалостные от рождения, все эти солдаты, которые рубят, жгут и убивают? Когда-то они были детьми, вот как Офелия. Страшно за нее. Девочка слишком невинна для здешних мест, а мать слабая, не сможет дочку защитить. Она из тех женщин, что ищут силы в мужчинах, а не в собственной душе.

– Ну что ж, – сказал Видаль. – Тогда потуши их, и с окорочков мясо в дело пойдет.

– Слушаю, сеньор.

Мерседес заставила себя смотреть ему в глаза.

Она не опустила взгляда, когда Видаль встал, хоть и боялась, что он увидит ненависть в ее глазах. Но отведенный взгляд он примет за признак вины и страха, а это намного опасней. Вина разбудит в нем подозрения, а почуяв страх, он войдет во вкус.

– Кофе пережженный. – Видаль всегда норовил встать к ней вплотную. – Сама попробуй!

Мерседес взяла черную жестяную кружку левой рукой – в правой она держала кроликов. Мертвые зверьки. Скоро и ты, Мерседес, будешь такой же мертвой, шепнуло сердце. Если станешь и дальше делать то, что делаешь.

Видаль наблюдал за ней.

– Мерседес, ты должна проверять такие вещи. Ты же домоправительница.

Он положил ей на плечо руку, такую гладкую и чистую. Потом повел ладонью вниз по ее рукаву. Мерседес хотелось, чтобы платье было более плотным. Сквозь заношенную ткань она чувствовала его пальцы.

– Как пожелаете, сеньор.

Видаль был охоч до женщин, хоть и не скрывал, что ни в грош их не ставит. Мерседес удивлялась, как это мама Офелии не замечает презрения в его глазах, когда он ее обнимает.

Видаль не окликнул ее, когда она выходила из комнаты, но его взгляд колол спину, будто нож приставили между лопаток.

Мерседес отнесла кроликов на кухню и сказала кухарке Мариане, что капитан пожаловался на кофе.

– Избалованный мальчишка, вот он кто! – сказала Мариана.

Другие служанки покатились со смеху. Роза, Эмилия, Валерия… У них не было причин бояться капитана – они его почти никогда не видели. И не хотели видеть, что творят капитан и его люди. Если бы Мерседес могла быть такой же слепой… Хотя, может, немолодые служанки просто навидались за свою жизнь всякого и им уже все равно.

– К обеду нужна еще курица и говядина.

Мерседес набрала два ведра горячей воды, которую заранее вскипятили служанки. Мать Офелии велела приготовить ванну.

– Еще курицу и говядину? – передразнила Мариана. – Где мы их возьмем?

Кухарка была родом из ближайшей деревни. У нее два сына служили в армии.

– Мужчины хотят воевать, – часто приговаривала она. – Такими уж они рождаются.

Им не важно, за что воевать. А женщины как же?

– Он всех пригласил, – сказала Мерседес. – Священника, генерала, доктора, мэра с женой… И всех нужно накормить.

– А они лопают, как стадо голодных свиней! – крикнула ей вслед кухарка, пока Мерседес поднималась с ведрами по лестнице.

Служанки смеялись, оттирая кроличью кровь с кухонного стола.

Они не хотели знать.