Читать книгу Чугунная плеть. Повесть - Красный Волк - Страница 1

… Чудовище злое,

Поражение помня былое –

В прежней жизни – и дальше терпеть

Не желая старой обиды,

Порешило: настала пора

Рассчитаться с силой добра!

… Если ты не сразишь чудовище,

Чье губительно самовластье,

То чудовище, чье становище –

Ближе смерти и дальше счастья,

Чье оружье – чугунная плеть, –

Кто ж сумеет его одолеть?..

«Гэсэр»

Ночь уходила. Побледнела нависшая над мохнатым загривком Тарбаганьей сопки ущербная луна – желтовато-белая, как надкусанная лепешка сушеного овечьего сыра-хурсуна. Заблестела в траве роса, из балки, от реки, пополз туман, мешаясь с горьким кизячным дымом догорающих костров, кольцом окружавших стоянку. На востоке, над степью, проступила серая полоска, а созвездие Семи Небесных братьев запрокинулось за окоем. Подавая знак: скоро серое станет алым.

Цаган поправил на Лыске седло, подтянул потуже подпругу. Похлопал коня по крепкой шелковистой шее. Рослый сивый жеребец с белым пятном во лбу беспокойно всхрапнул, повел диковатым, навыкате, глазом – и ткнулся теплой мордой хозяину в плечо.

– Поешь перед дорогой, – к Цагану подошел Церен Бадма. В руках у него исходила дразнящим ноздри паром глубокая деревянная чаша-тавыг с мясной похлебкой – буданом. – Нельзя так – ты со вчерашнего утра ничего в рот не брал.

– В гости еду. Там хозяин и без того досыта накормит, – усмехнулся Цаган.

Усмехнулся криво, невесело. И Бадму опять, как ножом, полоснула по сердцу острая жалость – так за эти страшные дни изменился побратим. Запавшие глаза обвело черным, губы свело в суровую злую черту, на обветренном, темном от загара лице резко обозначились скулы. И только на дне зрачков по-прежнему упрямо полыхал отчаянный огонь. За который первенцу тайши Даяна Эрке из рода Красного Волка и дали еще в отрочестве прозвище Зоригте – Страха-Не-Знающий.

Они уселись у костра прямо на земле, подогнув под себя ноги – и принялись за мясо. Запивая его обжигающим жирным наваром, который по очереди черпали из тавыга кленовыми пиалами, и стряхивая то и дело с ножей, как велит обычай, кусочки мяса и жира на угли – в жертву Хозяину Пламени. Накануне один из воинов их маленького отряда подстрелил в степи сайгака. Часть туши пошла в котел, остальное разделали на полоски и подвесили коптиться в можжевеловом дыму.

– К твоему возвращению, господин, как раз готово будет, – сказал Цагану воин, возившийся с мясом.

А в глазах у него Цаган увидел: побей его громовой стрелой владыка небесных вод Лу-Тенгри, но не верит он, что молодой тайша вернется.

Сайгачина была сочной, похлебка – густой. Но кусок лез Цагану в горло плохо. Вспомнился вдруг будан, который варила жена – с диким луком-джагамалом, с пряными и душистыми степными травами … и не хочешь, а язык проглотишь. В хотоне Даяна Эрке, гордо почитавшего себя равным самым родовитым эзен-тайшам и нойонам Пятиречья, хватало и расторопных слуг, и искусных стряпух. Но Эрдени, улыбаясь, говорила, что для нее только в радость самой готовить для мужа – и, слыша эти слова от красивой разумницы-невестки, суровый свекор, полюбивший ее как дочь, добродушно усмехался в седые усы.

Цаган вспомнил, как возвращался он летними вечерами домой – после охоты или объезда табунов. Родной хотон встречал его запахом очажного дыма, звонким смехом детворы, игравшей у кибиток, блеянием и мычанием скота, который гнали с пастбищ пастухи, напевными голосами женщин, спешивших с деревянными долбленками-тоорцыгами в руках доить коров и верблюдиц. Он спешивался у входа в кибитку, бросал поводья конюху, откидывал богато расшитую надверную накидку из белого войлока – и нетерпеливо распахивал красные расписные створки. А там, в кибитке, убранной яркими цветными кошмами, мягко сияли глиняные светильники, заправленные бараньим жиром, весело плясало пламя в очаге, вкусно пахло горячими лепешками-борцуками и жаренной на углях кониной – а девушки-прислужницы Эрдени хлопотливо расставляли на войлочных коврах резные блюда и чаши. И лукаво потупляли взоры – притворяясь, будто и не видят вовсе, как молодой хозяин, забыв про обычаи и приличья, прямо у них на глазах сгребает в объятья радостно протянувшую ему навстречу руки тоненькую юную хозяйку. И начинает жадно целовать ее алые губы, зардевшиеся румянцем нежные щеки, выбившиеся из-под парчовой, отороченной красной шелковой бахромой шапочки-халмага густые волосы – черные, как степная ночь …

А потом она, вся светясь счастьем, ласково и смущенно отстранялась от него. Торопливо оправляла расшитый бисером цегдек – распашное платье без рукавов, которое замужние женщины Пятиречья носят поверх нижнего, закрытого платья-терлига. И раздавался любимый голос – звонкий, будто серебряный колокольчик:

– Рада возвращению твоему, герин эзен1. Поешь – у тебя глаза, как у голодного волка.

Он садился на ковер – и руки жены подавали ему лепешки, пододвигали блюда, на которых курились душистым паром жареное мясо и тюнтек – вареники с бараниной, подливали в пиалу из кожаной бортхи холодный чиген2. Он ел, пил – и хмелел не от чигена, а от ее певучего голоса, от прикосновений ее рук к своим и от теплого света, которым звездно лучились смотревшие на него из-под длинных густых ресниц темно-карие юные глаза. И рассказывал ей – откуда только слова такие брались на языке! – о том, что видел сегодня в степи. И про то, каким красивым, ни дать ни взять полоса вышитого золотом розового шелка-киба, брошенная на голубой шелк, был нынче восход. И о маках, доцветающих в ложбине у Яблоневого бугра. И о поросшем зеленым чаканом степном озерце, где поднял он на охоте с гнездовья пару лебедей – и, торопливо спрятав лук в налучье, ушел оттуда без добычи, чтобы не тревожить понапрасну священных птиц, приносящих на своих белых широких крыльях людям благословение Неба …

А после была ночь. И застеленное узорчатыми войлоками ложе. И красный огонек лампадки, мерцающей перед лавиром – домашним алтарем, и ее косы, разметавшиеся по шелковой подушке, и смех, и поцелуи, и жар двух тел, становящихся одним … И – счастье, от которого сердцу делалось сладко и больно. Счастье глядеть в такие же счастливые глаза Эрдени…

О бурханы и светлые тенгрии-небожители, он и не знал раньше, что мужчина может так любить женщину – пока не встретил ее. Свой степной тюльпан, свой благоуханный озерный лотос, свою деву-лебедь, освятившую его жизнь взмахом белого крыла.

Освятившую – и заново ему ее подарившую.

А теперь он потерял Эрдени, носившую под сердцем их первое дитя. И вместе с этой потерей у него самого словно отсекли мечом половину сердца …

– Брат, – вырвал Цагана из воспоминаний голос Бадмы. Молодой тархан3 хмурился, крутя в ладонях пустую пиалу. – Давай я все же поеду с тобой. Когда такое было, чтобы я тебе в битве спину не прикрыл?

– Нет, – Цаган вытер руки о мягкие голенища сапог и покачал головой. Сверкнули из-под густых бровей прищуренные темные глаза. Плеснулась по широким плечам грива черных волос, качнулась в левом ухе серьга – жемчужина в золотом ободке. – Эта битва – только моя, Церен. «Пусть муж Эрдени приедет к моей могиле один», – так этот дохлый собачий выкидыш сказал.

– Ты пропадешь там, – раздался хруст: по боку пиалы, стиснутой мозолистыми ладонями Бадмы, побежала трещина. – И ее не спасешь.

– Я его уже один раз убил, – хриплый голос Цагана был ровным. А на щеках плясали желваки. – И во второй раз убью … Ждите нас здесь три дня, брат. По ночам стерегитесь – жгите костры, железо и обереги под рукой держите … И не складывайте по нам погребальную песню раньше смерти – то, что случится, находится впереди …

Цепь поросших густым кедрачом сопок, замыкавших границу владений рода Красного Волка, осталась у Цагана за спиной. Перед ним лежала открытая степь – ровная, чуть всхолмленная, кое-где перерезанная лесистыми балками и распадками. Далеко на севере зубчатой стеной синели вершины Шара-Усуни-нуру – Хребта Желтых источников.

Путь Цагана лежал на северо-восток.

Конь под всадником шел размашистой плавной иноходью. Позвякивали серебряные бубенцы на узде, свежий утренний ветер трепал белую гриву Лыски и оторочку из волчьего меха на шапке Цагана, бросал в лицо густой терпкий запах полыни. Но солнце пекло все жарче, а над верхушками дальних холмов уже дрожало зыбкое горячее марево.

Как тогда, в скалах Безводного кряжа.

Три лета назад, в Месяце Коня, когда степь полыхает тюльпанами, а у овец, коров и верблюдов округляются после зимы бока на сочной траве, тайши, нойоны и зайсанги всех девяти родов его родного племени халха-ойрэ и союзных с ними алтаней съехались в святилище у горы Эрклю на большой совет-чуулган. С севера пришли недобрые вести – что эзен-тайша соседнего племени саваров собирает войско, готовясь к походу на их земли. Дурная слава шла об этом правителе, который воссел на белый войлок главы рода за пять лет перед тем – подсыпав, как поговаривали, отравы в чашу с чигеном своему отцу. Хара Богдо, Черный Святой – таким именем нарекли его при рождении. Но и его подвластные и данники, и соседи называли шепотом молодого эзен-тайшу не иначе как Черным Мангасом. Поговаривали и о том, будто он тайно кладет кровавые требы Темным Хозяевам Нижнего Мира. А матери в племенах, кочевавших в верховьях Пятиречья, пугали его именем детей.

Среди тех, кого отправил совет лазутчиками в земли саваров – разведать замыслы Черного Мангаса, – был и он, Цаган Мерген Зоригте, в свои двадцать отчаянных лет уже прослывший отважным и умелым воином. Он и трое его людей, переодетые пастухами, побывали в хотоне Хара Богдо. Сами увидели, как бьется на ветру, на шесте-унине перед его кибиткой, черно-пестрое знамя – знамя войны. А на обратном пути, на границе саварских земель, их настигла погоня. Запутав следы, они успели уйти в ущелья Безводного кряжа, но в стычке с отрядом воинов Черного Мангаса погибли двое спутников Цагана. Третьего, умершего от ран у него на руках, Цаган, сам получивший стрелу в плечо, похоронил в русле пересохшей безымянной речки, завалив его тело камнями.

Вот тогда, в тех выжженных зноем гиблых местах, и довелось ему, потерявшему в песках тропу, поглядеть в лицо Богу Смерти. Вода в полупустых бурдюках и притороченной к седлу бортхе кончилась на четвертый день после того, как он сбился с пути. Остатки вяленого мяса и хурсуна в переметных тулмах закончились еще раньше – он давно уже жевал куски кожаного ремня, чтобы обмануть голод. Рассудок мутился, у него начались лихорадка и бред, огнем горела рана в плече. И выглядела эта рана скверно, хоть он и прижег ее железом – гноилась, а вокруг по плечу широко расползлась багровая опухоль.