Читать книгу Остатняя печать - Крис Энгель - Страница 2
Глава 2
ОглавлениеНочь прошла спокойно. Поднялся только утром, разбуженный петушиным криком. Потянулся, размялся и неторопливо принялся одеваться. Из открытого окна были видны вершины деревьев, подсвеченные восходящим солнцем; пахло свежестью. В густых зеленых кронах щебетали певчие птички, из леса им аккомпанировали кукушка да дятел. Голубое, безоблачное небо обещало ясную погоду.
В приподнятом настроении я собрал все вещи в заплечный мешок и спустился с ним в общий зал, пустой в этот ранний час. На скамье, облокотившись о стойку, дремала Прасковья.
– Хозяйка, довольно спать! – весело прикрикнул я. – Утро на дворе, петухи давно уже пропели.
Девица подняла голову, поморгала сонными глазами.
– Почто шумишь, гостюшка? И вовсе я не спала, умаялась только. Купцы заморские до утра гуляли, зорю встречали. Только-только прибрала за ними.
– Еще об одной услуге попрошу, и почивай себе на здоровье. В путь отправляюсь. Собери наскоро мне в дорогу провианта, да вели коня моего оседлать.
Прасковья встрепенулась.
– Ох, я птичка-пустоголовка, про главное-то совсем позабыла. Агафон же с вечера все приготовил – и провиант дорожный, и флягу с бражкой своей. Теперича все упакую понадежней и скатертью дорога, дорогой гость.
Не успела она договорить, как скрипнула дверь, и в корчму размашистым шагом вошел новый посетитель. Был он угрюм, крепок телом и бородат. Несмотря на солнечную погоду, одет в плотную кожаную куртку, обут в тяжелые сапоги, а на голове пристроилась дорогая меховая шапка. С левого боку на поясе крепились солидных размеров ножны, из которых торчала потертая рукоять меча.
По спине пробежал предупреждающий холодок: чутье подсказывало, что вновь вошедший был опасен. Опытный воин, не из простых. К моему удивлению, Прасковья не бросилась приветствовать гостя, а вместо этого боязливо замерла на месте.
– Кликни Агафона, – холодным тоном велел посетитель.
Девица низко поклонилась и опрометью бросилась в хозяйскую комнату за стойкой. Внутри раздался характерный грохот и всплеск, будто опрокинули ночной горшок.
– Вставай, Агафон! – донесся испуганный голос. – Сам Силантий-мечник пожаловал, тебя кличет!
– А, чтоб тебя! – приглушенно ругнулся корчмарь и через несколько мгновений показался в гостиной, на ходу перепоясываясь.
– Доброго здоровья, батюшка, – поклонился он, – в гости к нам, аль опять беда какая приключилась?
– Стал бы я к тебе в гости ходить, плут, – проворчал Силантий, – поди, пиво все так же водой разбавляешь?
– Поклеп, – не моргнув глазом, ответил Агафон. – Для своих гостей я держу только самое густое пиво. Не желаешь ли испробовать?
– Обожди пока с угощением, Агафон. Лучше сказывай, много ли гостей нынче собралось под твоим кровом?
Корчмарь растеряно почесал в затылке, окинул взглядом пустой зал, наконец, заметил меня. Я все еще стоял у лестницы в ожидании обещанного провианта.
– Вот этот добрый человек, он у нас проездом. А еще бортник с сыном из Девичьего луга, да купцы иноземные числом до четырех, со своим товаром. Все на базар приехали по торговым делам. Случилось что, батюшка?
Силантий не отвечал, он уже переключил на меня свое внимание.
– Эгей, мил человек, – заговорил он вкрадчиво, – не ты ли тот путник, что приехал вечером через северные ворота на чалом жеребце?
Я пожал плечами:
– Коли другого такого путника больше не было, то, знать, это я и есть.
– Не было, уж про то мне доподлинно известно… А ты, никак, уже вновь в дорогу собираешься?
– Как только получу еды в дорогу, так только меня и видели, – не стал отпираться я.
– Как знать… Гляжу, клинок у тебя в ножнах. А позволь узнать, для какой нужды ты его с собой таскаешь?
Вместо ответа я развернул висевший на поясе гильдейский знак с выгравированной руной ведающих – летящей к солнцу птицей. Силантий всмотрелся, чуть заметно вздрогнул и будто нехотя проговорил:
– Что ж, ты в своем праве, ведун. И все же… Придется тебе задержаться в Елеборе. Посадник отдал указ – никому не открывать врат, покуда не будет пойман злодей, что ночью учинил резню в доме художника Марокуша.
Прасковья охнула и обессилено присела на скамью, а корчмарь крякнул от изумления.
– Жив ли Марокуш? А Дуня-горшечница, а детки их? Живы ли, здоровы?
– Всех кроме мальца Алаборки смерть себе прибрала, – покачал головой Силантий, – да и тот одними молитвами на этом свете держится.
Прасковья тоскливо завыла, а красное лицо Агафона побледнело. Он потянулся к одному из кувшинов за стойкой, дрожащей рукой налил себе полную кружку и залпом выпил.
– Вот же беда какая. Да как же это можно было?.. Кто повинен в таком страшном злодеянии, батюшка?
– Того я не ведаю. Следы указывают на чудище невиданное, но то мог подстроить и человек лихой. Известно лишь, что душегуб города не покидал – в этом ручаются стражи ворот. И уже не покинет его – таково повеление посадника.
От этих слов мои в общем-то искренние переживания за смерть целого семейства как-то незаметно отошли на второй план. Интуиция и весь жизненный опыт подсказывали: запертые ворота неизбежно означают серьезную задержку в пути, что, в свою очередь, может привести к аннулированию подряда и перехвату его другими гильдиями.
– Как звать тебя, ведун? – продолжил допрос Силантий.
– Буян, – ответил я, прекрасно осознавая, что есть и иной повод для беспокойства. Конечно же, когда происходит подобное преступление, подозрение падает в первую очередь на чужаков. Будет ли здешнее правосудие разбираться честно и беспристрастно – большой вопрос.
– Зачем ты прибыл в Елебор, Буян?
– Переночевать и запасы пополнить, – я постарался улыбнуться как можно беззаботнее, – беды не ищу и с собой не несу.
– Добро. Куда же ты путь свой держишь?
– К Вороньей горе, – не стал скрывать я, – а далее, через перевал, в стольный град.
– По делам гильдии? – нахмурил брови Силантий.
– Да.
Резко скрипнула половица – это Прасковья попыталась незаметно ускользнуть в хозяйскую комнату. Почувствовав на себе напряженные взгляды сразу трех мужчин, зарделась и неуклюже, бочком, присела обратно на скамью. Выглядела она сильно напуганной.
– Нешто в самой столице своих ведунов не нашлось? – мечник недоверчиво хмыкнул в бороду.
– Увы, – развел я руками, – не много нас осталось на свете белом.
Силантий с непонятным выражением лица рассматривал меня некоторое время, а когда он вновь заговорил, голос его стал будто бы чуточку теплее.
– Оно и верно, тяжкий труд избрали вы себе. Опасный. Ответствуй, же, ведун, известен ли тебе Марокуш-ваятель, аль домочадцы его?
– Нет.
– Дозволь осмотреть твой клинок. Не из любопытства прошу, а чтобы имя твое очистить от подозрений пустых.
Я без лишних слов вынул меч, поймал лезвием – светлым, без единого пятнышка – солнечный луч. Силантий вздрогнул, но руку свою удержал и с места не сошел. Проницательным взглядом окинул клинок, одежду, сапоги. Удовлетворившись осмотром, кивнул мне, разрешая убрать оружие. Примирительно пояснил:
– В доме художника крови натекло – будто у мясника на бойне. Весь пол и стены покраснели, а сам душегуб следы оставил. Диковинные следы, путанные, но все ж оставил. Думаю, что и одежа его должна окраситься. По этой-то примете мы его и сыщем.
– Коли ночью лишили Марокуша жизни, так этот добрый человек здесь неповинен, – добавил корчмарь, припомнив, должно быть, серебряный полумесяц. – Лег он с вечера почивать, да так до зори и не выходил из покоев.
– А были ли те, кто выходил?
– Почитай все, кто в зале ночевничал, – пожал плечами толстяк, – вон бортники пили-веселились, купцы заморские бродили туды-сюды. Толь по делам торговым, толь по ветру, кто их разберет… А еще Яшка-рванина да старый Глеб-коробейник за чаркой наведывались.
– Эти-то имена мне знакомы, – ухмыльнулся в бороду Силантий. – Они и мухи не одолеют, так от пьянства беспробудного немощны. Однако попытаю и их, и купцов твоих. А тебе, Буян, придется обождать, не обессудь.
– Меня подозревают в смерти неповинных? – нахмурился я.
– Не гневись понапрасну. Гильдия твоя мне известна, лихими делами ведуны себя доселе не марали. Однако же… Указ посадника ясен: покуда не будет изловлен душегуб, никому не дозволено покидать Елебор.
Сказав так, Силантий подошел к Агафону и принялся вполголоса вести с ним беседу. Прасковья вооружилась метлой и скрылась в хозяйской комнате. Про меня будто бы все позабыли.
В задумчивости я подошел к окну, рассеяно поглядел на двор, где в ожидании мечника слонялась группа дружинников. Лица заспанные, надутые – чисто дети малые. Один вступил сапогом в конский навоз и теперь тряс им под дружный гогот остальных.
– Мечник! – негромко позвал я.
Силантий недовольно обернулся.
– Чего еще, ведун?
– Помочь хочу. Есть у меня опыт в выслеживании… разной нечисти.
***
Дом художника был третьим по величине в городе, а по богатству мог соперничать с теремом самого посадника. Возвышался он на целых три этажа; бревна от лиственницы, из которых он был сложен, были равны, как на подбор. Ставни и двери были искусно расписаны замысловатыми узорами, крыша поддерживалась резными колонами. К дому примыкало еще одно строение: низкое, продолговатое, украшенное многочисленными широкими окнами. На крыше пристройки громоздилась большая каменная труба.
Габеш, рослый детина из дружины посадника, которого дал мне в провожатые Силантий, указал на крыльцо:
– Там это случилось, – прогудел он низким басом, – осматривайся, ведун, твори свою волшбу, но поторопись: вскорости должны явиться посланцы из монастыря, забрать останки для похорон. Дела мирские им не интересны, не поймут они нужды твоей.
– Моя нужда – помочь найти виновного, – напомнил я.
– Для храмовников меньшей бедой будет убивца упустить, нежели покойных зря тревожить, да и недолюбливают они вашего брата. Так что не мешкай, проходи, а я тут подожду: невмоготу быть в этих стенах. Знавал я Дуню-горшечницу, тяжко видеть тело ее холодное, истерзанное. Ох, тяжко. Ох, горюшко горючее!
Ободряюще хлопнув по твердой как камень спине поникшего воина, я быстро взбежал по ступенькам крыльца и переступил порог.
Дом изнутри производил не меньшее впечатление, чем снаружи: просторный, светлый, уютный. Ковры и картины украшали все стены, разнообразная мебель покрыта резьбой и расписана яркими красками. Многочисленные кресла, скамьи и столы указывали на то, что здесь часто праздновали и рады были гостям. Обжитый дом, богатый.
Художник и его жена обнаружились в светлице, на залитом кровью полу. Я поспешно отвел глаза, немного постоял так, пока не спала внезапная тошнота. Через силу вновь заставил себя посмотреть на истерзанные тела. Силантий нисколько не преувеличивал – это походило на бойню.
У порога нашлись те самые следы, что упоминал мечник: смазанные, непонятные, будто от свиных копыт или крепко разбитых каблуков. За порогом они мистическим образом исчезали, а начало вели от женского тела. Оно лежало ближе к выходу из светлицы и пострадало значительно меньше тела художника, если в подобной ситуации вообще уместно подобное сравнение. Одета покойная была в длинную ночную рубашку, а ноги были босы. Грудь и живот залиты кровью, шея неестественно вывернута, но лицо было не тронуто: на нем застыло выражение ужаса.
Я присел рядом и осмотрел ее руки – чистые, обескровленные. Она не сопротивлялась перед смертью. Ноги также были не повреждены: ни синяков, ни следов укусов. Ступни белые, сухие – по крови она не ступала.
Закончив с осмотром женщины, перешел к художнику. В отличие от жены, тот был одет и обут, но подошвы его сапог также не запачкались. Изучил рваные края ран и утвердился во мнении, что нанесены они оружием грубым и заостренным, вроде упыриных когтей или тяжелого шестопера. Успел ли художник перед смертью оказать сопротивление, было уже не определить, но тщательный осмотр показал, что погиб он от удара в шею, а шрамы на лице и все прочие увечья появились уже позднее. Кто-то истязал уже мертвое тело.
Преодолевая брезгливость, я пошарил у мертвеца за пазухой и был вознагражден, нащупав среди окровавленного тряпья какой-то твердый предмет. Это оказался украшенный тонкой резьбой берестяной футляр, закупоренный деревянной пробкой. Внутри художник хранил свои ценности: несколько драгоценных камней, золотой самородок, а также покрытые рунами листки тонкого пергамента.
Моих знаний в руническом письме оказалось достаточно, чтобы разделить письмена на две категории. В первую попали колдовские заговоры сомнительного назначения и, по счастью, столь же сомнительной эффективности. Во вторую – списки работ художника с их стоимостью и именами заказчиков. Большинство имен повторялось, но общее их количество было впечатляющим. Последнее имя принадлежало некому травнику Лутоне и не имело приписки о стоимости и характере работы. На всякий случай я запомнил это имя, после чего сложил свитки в футляр и вернул его на место.
Затем, прислушиваясь – не приближаются ли храмовники – быстро достал из поясной сумки перо филина. Белое. Прислонил к одной из ран погибшего художника; подождал, пока его край не напитался бурой влагой. Проследовал к окну, поближе к солнечному свету. Там, держа перо перед собой, прошептал верные слова и с силой дунул на него. Встряхнул и вгляделся: тот край, что был замаран, отчетливо почернел. Проклятая кровь. Мрачно кивнув самому себе, я спрятал перо обратно и покинул светлицу.
Тела детей нашлись в темной, тесной каморке под самой кровлей. Двое. Убиты в собственных постелях, вероятнее всего прямо во сне. С трудом сдерживая гнев, я заставил себя завершить осмотр. Убедился в отсутствии новых следов, лишь затем вырвался из пропахшего смертью помещения. Попадись мне сейчас чудовище, что это сотворило – убил бы на месте, даже не пытаясь брать живьем.
Следующим местом, куда следовало наведаться, была кухня. Располагалась она в южной части дома, была светла, ухожена и хранила приятный аромат закваски и солода. Вдоль стен были развешаны гирлянды из сушеных грибов, трав и корений. В печи стоял большой округлый горшок, накрытый плотной тканью, на столе лежали приготовленные деревянные ложки – две большие и три маленьких. Рассматривая их несколько тягостных мгновений, я почувствовал горький комок в горле и отвернулся.
Требовалось кое-что проверить. Вынув из-за пазухи небольшой сверток, развернул его и извлек краюху хлеба – свежего, взятого с постоялого двора. Слегка окропив его из фляги, с поклоном сложил на пол у самой печи, отступил на несколько шагов и отчетливо произнес:
– ЯВИТЬ ЩУРЪ!
Ничего не произошло. Обескуражено глядя на печь, я собрался с силами, затем со всей возможной убедительностью повторил:
– ДРУ-ДУН, ЯВИТЬ ЩУРЪ!
В печи кто-то чихнул, подняв облако золы, но так и не вышел.
– Здрав будь, дедушка, – почтительно промолвил я, не сводя глаз с печи.
В ответ тишина.
– Злодеяние великое свершилось под этим кровом, – не сдавался я, – отняли жизни у родичей твоих. Осквернили дом, надругались над мертвыми. Поведай, кто повинен в том?
Легкий шорох в печи, снова тишина.
– Что же ты молчишь? Аль не желаешь выдавать душегуба? Помоги, дедушка, укажи на след. Хоть знак какой подай.
Маленькая волосатая рука на мгновение высунулась из печи, схватила железную заслонку и с лязгом подвинула ее, полностью загородившись от меня и от предложенного подношения. Это означало конец переговоров.
Я озадачено покачал головой. Что могло настолько напугать духа этого места, что он отказался даже от традиционного вызова? Только теперь я встревожился по-настоящему. Вновь без предупреждения зашлось сердце, словно в предчувствии надвигающейся беды.
Успокаивая себя, ещё раз бегло прошелся по всему дому, но ничего заслуживающего внимания так и не обнаружил. Никаких следов. Впрочем, информации к размышлению уже собрано достаточно. В задумчивости я вышел к поджидающему меня дружиннику.
– Габеш, никто в городе не пропадал накануне?
– Не слыхал о таком, – ответил тот после недолгих раздумий.
– Ясно… А отрок, что выжил после нападения? Где он?
– Алабор? Да где же ему еще быть, как не в монастыре? Могу свести до туда, коли здесь вволю осмотрелся.
– Это успеется. Скажи лучше, где и когда его нашли? Сильны ли были раны?
– Нашли его в самую зорьку, беспамятного. Щербак-пастух свою отару гнал на пастбище, да и приметил Алаборку через забор. Вон там он лежал, гляди.
Габеш указал мне место, где глазастый пастух высмотрел уцелевшего в резне юнца. Трава там оказалась примята, вокруг виднелось множество свежих следов от тяжелых сапог.
– Кликнул Щербак подмогу, сбежались соседи. Стали хозяев кликать, ан нет ответа; токмо собака во дворе завыла, тоску нагнала. Тогда все и спохватились. Двери да ставни заперты изнутри на засовы крепкие, пришлось ломать. Там… Сам знаешь. Самого посадника с постели подняли, он сразу повелел всю дружину на поиски лиходея бросить. А Алаборку храмовая братия взялась излечить да выходить. Сиротой он остался, некому его больше приютить. Ох, горе…
– Дверь во двор была заперта изнутри? – заинтересовался я, прерывая его причитания. – Как же отрок выбрался из дому?
Габеш задумчиво почесал нос.
– А пес его знает. Может он там и не ночевал вовсе.
Глаза мои остановились на низком строении, прилегающем к дому. Из трубы на крыше вился чуть видимый дымок.
– Скажи, Габеш, что в этой пристройке? Смотрели ли?
– Это? Мастерская Марокуша, нечего там ужо смотреть. Силантий-мечник поперед тебя хаживал. Он, хват, ничего не упустит.
– Давай все же и мы поглядим, – решил я, – а после навестим выжившего.
Габеш пожал широкими плечами, но возражать не стал. Вслед за мной вошел в пристройку, где с превеликим любопытством принялся осматриваться.
Мастерская отчаянно нуждалась в помывке. Длинные деревянные полки для сушки изделий были измазаны в глине и красках, на полу то тут, то там, встречались черепки от битой посуды вперемешку с мусором. В самом дальнем углу располагалась закопчённая каменная печь гигантских размеров, с несколькими обожжёнными горшками внутри. Огонь был давно погашен, однако от печи все еще исходил заметный жар.
Взгляд привлекал широкий рабочий стол художника. На нем в разнобой были раскидан разнообразный хлам: несколько мелких монет, ключ со сложной бороздкой, оберег от сглаза, морские раковины и прочий мусор. На фоне всеобщего беспорядка выделялись аккуратно разложенные деревянные стеки всех форм и размеров со следами засохшей глины, а также набор великолепно выглядящих кистей с расписными лакированными ручками. В открытом ларце по центру выстроились заляпанные склянки с красками.
По соседству со столом обнаружились некоторые незавершенные работы художника. Это был красивый резной рог для питья, кубки с изображениями мифических животных: мамонтов, единорогов, аспидов, строфокамилов и жар-птиц. Покойный Марокуш был, безусловно, талантливым художником – выглядели твари убедительно, будто живые.
– Гляди, ведун, – негромко позвал меня Габеш, – вот над чем трудился Марокуш перед смертью. Его остатнее творение.
На деревянном мольберте, под удобным для росписи углом, было закреплено большое фарфоровое блюдо. Окаймлялось оно узором из переплетенных линий и геометрических фигур, а в круге по центру была необычайно яркая картина. Изображение было объемным, все цвета будто переливались и менялись прямо на глазах. Нежными салатовыми красками обозначался летний луг, голубыми – небо над ним. Закатывалось красное солнце, белые кудрявые овцы склонили морды к траве, их пас хрупкий загорело-бронзовый пастушок. Он был полностью обнажен, сидел, скрестив ноги, и играл на свирели. Лица у него не было.
– Это большая утрата, – произнес я после паузы, – такое блюдо не стыдно было бы и князю подать. Жаль, оно не завершено.
– Про князя мне не ведомо, а вот у посадника есть подобное, а то и несколько. Картины там иные, но везде этот отрок – очень натурально он у Марокуша выходил. Понятно, с натуры писал.
– С кого же это? – полюбопытствовал я.
– Бабы шептались, что Алаборка ему позировал. Он же единственным учеником его был по ремеслу рисовальному. Здесь лица не видать, но фигурой похож. А в те, что у посадника, я и не всматривался. Была бы девка молодая – дело другое.
Дружинник хотел еще что-то добавить, но внезапно замер – за дверью послышались голоса. Вдвоем с ним мы осторожно выглянули во двор и успели заметить группу людей в серых рясах, заходящих в дом.
– Храмовники, – шепотом сказал Габеш и покосился на меня, – лучше бы нам здесь с ними не встречаться.
– Согласен, – отреагировал я, – навестим сперва монастырь, пожертвуем на нужды братии. Серебро помогает растопить даже самые холодные сердца.