Читать книгу В кругу семьи. Смерть Иезавели (сборник) - Кристианна Брэнд - Страница 4

Бабушка Серафита двадцать пять лет сохраняла любовь мужа посредством простой уловки: она была для него всем тем, чем не могла быть его любовница.

– Да это проще простого, – настаивала она, очаровательно коверкая английские слова, когда ее сыновья со смехом протестовали против такой формулировки. – В конце концов, кто такая эта Белла? Не очень красивая, довольно скучная и к тому же интеллектуалка. А ум и женщина, дорогие мои мальчики, понятия несовместимые. Le bon Dieu[1] ведь не дал мужчинам крылья, чтобы они летали, а женщину Он создал вовсе не для того, чтобы она думала и рассуждала. Меня вот никто не назовет интеллектуалкой, – гордо заявляла Серафита, имея на то все основания. – И ваш бедный отец получает удовольствие, когда приходит и слушает всякие женские глупости. Бедняжка Белла, конечно, хороша, но уж больно занудная. Пусть себе живет в своем Ярмуте, а я, Серафита, останусь здесь в Свонсуотере. А когда я умру, она выйдет замуж за вашего отца и будет ему утешением. И тогда посмотрим, за кем останется последнее слово!

– Да, может, вы ее еще переживете, маман, – возражали сыновья со смехом.

– Нет-нет, я слишком тактична, чтобы становиться старухой, – самодовольно рассуждала Серафита. – Вот увидите. Я умру молодой и красивой (ей было уже за сорок), а ваш отец никогда себе этого не простит. Он привезет сюда эту ярмутскую Беллу с ее отродьем, она будет жить в моем доме и все время слышать «Серафита, Серафита, Серафита», пока звук моего имени не сведет ее с ума.

Так и произошло. Серафита умерла в пятьдесят, все еще красивая и молодая; сэр Ричард женился на своей любовнице и зажил с ней в Свонсуотере – величественный старик с большим ястребиным носом и добрыми серыми глазами, славный и не слишком умный, безжалостный и сентиментальный, внушительный и трогательный – живой памятник маленькой балерине, которая в бесшабашные девяностые, танцуя, пробралась в его сердце, а Белле, неуверенно вступающей в наследство, пришлось испытать на себе тяжкое бремя посмертных серафитовских чар. Трое прекрасных сыновей были давно убиты на полях сражений, их жены либо умерли, либо снова вышли замуж и покинули семейный круг. Осталось только третье поколение – трое внуков. Пета, главная наследница, Филип, вернувшийся из этой варварской Америки, куда его в детстве увезла мать, и Клэр, работавшая в какой-то дрянной газетенке и забившая себе голову всякой чепухой вроде карьеры и независимости. Вообще-то сэру Ричарду было наплевать на Клэр: пусть делает что хочет, лишь бы не слишком выходила за рамки! Его любимицей была Пета, дочь старшего сына, милая девочка, размахивающая руками, способная дать Клэр со всей ее золотоволосой красотой сто очков вперед.

Сегодня Филип, Пета и Клэр должны были приехать в Свонсуотер, чтобы принять участие в скромной церемонии, которую сэр Ричард неизменно устраивал в годовщину смерти Серафиты. При жизни она любила разного рода празднества и годовщины и неукоснительно блюла все ритуалы налаженной семейной жизни; теперь же все, что было заведено Серафитой, и вовсе стало в доме законом.

Сэр Ричард ураганом носился по дому.

– Белла, у нас все готово к приезду детей? А на завтра все приготовлено? Старая карга протерла портреты? Бро прополол герани? А дорожки он песком посыпал?

– Я за всем прослежу, Ричард, – терпеливо повторяла Белла.

Он стоял, чуть покачиваясь, на балконе и смотрел на подъездную дорогу и павильоны у ворот. Ярко светило солнце, и в воздухе стоял аромат любимых роз Серафиты. Поместье Свонсуотер находилось в двух милях от небольшого городка Геронсфорд в графстве Кент между меловыми холмами, отделявшими его от Геронского леса, и Тенфолдской грядой, за которой раскинулся Пиджинфорд. В свое время дом был очень красив, да и сейчас холл и парадные помещения сохраняли изящество георгианского стиля; однако с тех пор он оброс пристройками и по обеим сторонам строгого кирпичного фасада расползлись стеклянные павильоны, оранжереи, корты для игры в мяч и бассейн с кошмарного вида террасой и балконами. С востока к дому примыкали засаженные цветами уступы, сбегавшие к реке, с западной стороны зеленел большой газон, который огибала посыпанная гравием подъездная дорожка, ведущая к солидным кованым воротам, выходящим на главную дорогу. Вокруг с легкой руки Серафиты были рассыпаны многочисленные беседки и часовенки, каждая из которых была по-своему очаровательна, но вместе они полностью разрушали всю прелесть усадебного парка. Такие же щедро украшенные павильоны в псевдогреческом стиле стояли по обе стороны ворот. В одном из них жила чета Бро – садовник и его жена; в другом отправилась в мир иной Серафита.

В то время там жил шофер. Серафита весьма к нему благоволила: он полностью разделял ее страсть к розам, и его домик просто утопал в розовых кустах, за которыми хозяин, к ревнивому неудовольствию Бро, самоотверженно ухаживал сам. В день смерти Серафита долго стояла рядом со своим шофером на солнце, обсуждая их волшебное цветение, которое как раз находилось в полном разгаре, там ей стало плохо, и ее перенесли в его гостиную, где она и умерла.

Сэр Ричард, одержимый страстью к мемориалам, переселил шофера в другой дом, а комнату, где Серафита испустила дух, превратил в своего рода святилище. На стену повесили один из бесчисленных портретов, расставили ее любимую мебель, а розы превратились в предмет поклонения: их больше не срезали – теперь они увековечивали ее память. По праздникам, которые она отмечала при жизни, сэр Ричард приходил сюда, соблюдая неизменный ритуал, каждая деталь которого выполнялась с суетливой неукоснительностью; годовщину ее смерти он всегда отмечал в одиночестве, оставаясь в павильоне на всю ночь. Его былая печаль давно уже сменилась старческим упрямством: «Я всегда это делал и не собираюсь прекращать!» Утром, в час ее смерти, происходила очередная церемония, а после ужина сэр Ричард мрачно бродил по парку, после чего устраивался на диване под ее портретом, чтобы бодрствовать всю ночь; обычно его хватало минут на двадцать, после чего он погружался в непробудный сон.

В этом году Белла и доктор тоже пытались протестовать, причем с особой горячностью, но, как всегда, напрасно.

– На сердце я не жалуюсь, а если что, в кармане у меня лекарство, и я положу его рядом с диваном. Там есть телефон, а напротив живут Бро и его жена. Оставь меня в покое, Белла! Нечего мне диктовать! А где же дети? Уже без четверти.

– Скоро будут, Ричард. Им же надо переодеться.

– Ну да, конечно, – негодовал сэр Ричард. – Только потому, что сегодня чуть теплее обычного, они считают возможным вырядиться черт знает во что и выглядеть совершенно недопустимо. Не понимаю я эту современную молодежь, Белла.

Выйдя на лужайку, он что-то выкрикнул под окнами второго этажа. Тотчас же, как кукушка из часов, на балконе появилась Элен.

– Вы нас зовете?

– А что я, по-твоему, делаю, девочка? Выступаю в варьете? Поторопитесь там, вы все! Уже без четверти одиннадцать.

Сэр Ричард направился к воротам, где излил свое раздражение на садовника.

– Я, кажется, велел тебе посыпать дорожки, Бро. Они выглядят отвратительно, и это в такой-то день.

К павильону вели три узкие посыпанные песком дорожки – одна к главному входу, другая к задней двери и третья к французскому окну гостиной, которое выходило на хозяйский дом.

– Старуха здесь все убрала, – сообщил Бро, чуть дотронувшись до козырька кепки. – И дорожки выскребла. А их светлость, когда занималась цветами…

Он большим пальцем указал через плечо на свое хозяйство, где располагались сараи с инструментами и аккуратно огороженные мусорные кучи.

– У меня песка осталось на одну посыпку – и ни песчинки больше. Он почти на исходе.

– Ну, так и покончи с ним. Чтобы к вечеру дорожки были посыпаны.

– Мне еще надо заняться геранями на ближней клумбе. Вы же всегда велели набирать для их светлости букет. Для первой их светлости, – уточнил садовник, бросив косой взгляд на Беллу, чье круглое простоватое лицо чуть покраснело и приобрело отсутствующее выражение.

Сэр Ричард продолжил обход.

– Дорожки должны быть посыпаны сегодня, и никаких отговорок.

Он остановился у большого французского окна, через которое обычно входили в домик.

– Что ж, неплохо. Цветы просто замечательные, Белла. А это что за хлам? – нахмурился он.

Старую поденщицу, вероятно, куда-то позвали, и она не успела закончить уборку; в самом центре комнаты стоял пылесос, а вокруг валялись разные насадки. Белла, цыкнув языком, открыла дверь в коридор, ведущий к входной двери, и выставила все туда.

– Здесь никто не ходит. Мы всегда пользуемся французским окном. Я даже не велела ей здесь пылесосить.

Носком туфли она прочертила дугу на пыльном плиточном полу коридора.

– И откуда здесь пыль берется? Прямо целый слой…

– Так где же дети? – нетерпеливо вопрошал сэр Ричард.

– Они уже идут, дорогой.

Он стоял у окна и смотрел на дом и розы, окружавшие павильон.

– «Офелии» в самом цвету – еще пара дней, и они начнут осыпаться. А ветер может сорвать лепестки уже сейчас.

Белла подошла и встала рядом с ним, все еще красивая и белолицая, но низенькая и коренастая, в отличие от тонкой, изящной Серафиты с ее маленькими ручками и ножками.

– Поразительно, что любимым у нее был именно тот сорт, который расцветает в годовщину ее смерти!

– Она вообще была необыкновенная женщина, – произнес сэр Ричард, принимая замечание Беллы как своего рода подтверждение сверхъестественных качеств покойной жены, а не простую констатацию факта. – А, вот они, наконец! – негодующе воскликнул он, хотя до момента смерти Серафиты оставалось еще несколько минут, на что указывали стрелки небольших позолоченных часов. – Эй, поторопитесь там! Скорее, скорее! Пета, осторожнее с розами!

Проходя по узкой дорожке, Пета задела рукой цветущую розу, и ее лепестки печально опали на песок.

– Ой, дедушка, прости! – воскликнула она, пытаясь их собрать. – Вот неуклюжая корова!

В гостиной маленького домика девушка положила лепестки на стол под портретом Серафиты.

– Вот, бабушка, это тебе. Маленькое приношение от твоей неловкой внучки.

Сэр Ричард нахмурился, но в душе был тронут и польщен. Построив пришедших полукругом вокруг портрета, он посмотрел на часы.

– Хорошо. А теперь, Пета, начинай! – скомандовал он.

Филипу с Элен было немного неловко, но остальные уже давно привыкли к этому обряду и не протестовали. В детстве Пету и Клэр заставляли танцевать, и они с серьезными лицами неловко подпрыгивали и взмахивали тонкими розовыми ручками, казавшимися совсем бескостными, однако сэр Ричард быстро пресек эти потуги. И сейчас Пета, выступив вперед, запела тонким чистым голоском поминальную песню, которая в свое время так нравилась Серафите. Белла сплела венок из «офелий», и сэр Ричард под этот аккомпанемент возложил его на портрет. Портреты Серафиты были повсюду – и в доме, и в маленьком павильоне; под каждым из них стояла позолоченная шкатулка с засушенными цветами, парой крошечных балетных туфелек и длинными перчатками. При жизни Серафита славилась своими перчатками. Балериной она была довольно посредственной, и чтобы как-то выделиться из сонма своих сестер по сцене, всегда появлялась в длинных по локоть перчатках, которые эффектно оттеняли ее маленькие ножки. Сейчас эти перчатки, ставшие объектом поклонения, были помещены в шкатулки с лавандой и расставлены по всему дому: розовые лежали в большой гостиной, красные – в столовой, белые – в спальне, которую сейчас занимала ее преемница, а черные – естественно, в той комнате, где она умерла.

По знаку сэра Ричарда вперед выступила Клэр и, вынув перчатки из шкатулки, торжественно возложила их на стол вместе с сухими цветами и маленькими балетными туфлями. Песнь оборвалась, и в наступившей тишине старик встал под портретом и со слезами на глазах стал смотреть на улыбающееся сверху лицо.

– Давайте помолчим и подумаем о ней. – Потом он повернулся к остальным: – А теперь помолимся. Эдвард…

Эдвард произнес краткую молитву. Вообще-то он не приходился Серафите родственником, но поскольку с детства жил в Свонсуотере, то как должное принимал свое участие во всех ритуалах, а в отсутствие сводных кузенов и вовсе был незаменим при такого рода церемониях. По завершении молитвы все хором произнесли «аминь». Сэр Ричард взял в руки черные перчатки и туфельки.

– Это как раз те, что она надевала в тот день, когда вынесли приговор Дрейфусу. В Париже это дело наделало много шума. Публика принимала ее восторженно: она исполняла что-то вроде траурного танца; они репетировали целую неделю в надежде… на тот случай, если его приговорят.

Сэр Ричард рассказывал эту историю всякий раз, когда извлекались черные перчатки. Все уже знали ее наизусть, но слушали с почтительным вниманием, словно дети, которым рассказывают про Золушку. У них даже существовала некая негласная игра: ловить деда на малейшем отклонении от канонического текста.

– Там были два члена трибунала. Их сразу узнали, и им пришлось уйти.

Однако по голосу деда было ясно, что в душе он уверен, что Дрейфус получил по заслугам.

– Ей устроили овацию и забросали белыми цветами, словно это были похороны.

Перчатки были возвращены в шкатулку вместе с туфельками и пыльными засохшими цветами – свидетелями тех давних событий. Пета снова запела, и все присутствующие, поникнув головами, предались своим мыслям. Белла думала, что есть что-то пошловатое в том, чтобы так долго и упорно, выражаясь газетным слогом, «оставаться в памяти и сердцах людей». Клэр считала, что не слишком горячая любовь деда, со временем переросшая в форменную одержимость, напоминает сюжет чеховского рассказа. Филип не исключал вероятность, что этим летом старик в последний раз отдает дань своей любимой, а Эдвард рассуждал про себя, что, может быть, для остальных это и в порядке вещей, но он-то, черт возьми, ей даже не внук, а приходится отдуваться больше всех. Пета, выводящая трели французской любовной песни, одновременно думала, что почитание святой Серафиты уже выходит за рамки разумного, а Элен, пораженная показным драматизмом происходящего, взглянув на портрет Серафиты, чуть заметно подмигнула – и могла поклясться, что та подмигнула ей в ответ.

Только Белла, с обидой размышлял сэр Ричард, могла наградить его внуком, подверженным прострациям и провалам в памяти. Этот юнец был тощим и нервным, с лохматой шевелюрой и в мешковатых штанах, кое-как державшихся на костлявых бедрах и упорно сползавших вниз, рискуя свалиться совсем. Вообще-то он был неплохим парнишкой – милым, обаятельным, с обезоруживающей улыбкой на устах, характер у него был мягкий и добрый, манеры приятные, нрав тихий и незлобивый. Но эти провалы в памяти! Да еще автоматизм! Никто из детей Серафиты не произвел бы на свет такого хлюпика, а если бы и произвел, она бы живо выколотила эти глупости! Вы только посмотрите на него: слоняется по террасе в соломенной шляпе Петы и ноет, что «просто без сил после всего этого». А все остальные смотрят, как танцует малышка.

Ну, что за чудный ребенок! Живая пышечка в присборенном платьице с серьезным видом кружилась в танце, махая пухлыми розовыми ручками. Мягкие завитки волос разлетались в стороны, окружая головку золотым нимбом. Неуверенными шажками она совершала круги под музыку, которую пятьдесят лет назад так любила ее прабабка. Босые ножки ее не слушались, она спотыкалась и в конце концов приземлилась на круглую розовую попку, с удивлением озираясь вокруг. Рядом тут же оказалась Пета и, встав на колени, воскликнула:

– Ах ты, мое сокровище! Так красиво, так замечательно танцевала!

– Мы еще сделаем из нее балерину, – растроганно произнес сэр Ричард.

– Да, а вот с нами у тебя ничего не вышло, дорогой! О, эти ужасные занятия с мадам как-там-ее! Ты помнишь, Клэр?

– У нас были все нужные качества – у каждого по одному. Пета была гибкая и изящная, но с длинными ногами, как у жеребенка, а я была маленькая и хрупкая, но несгибаемая, как палка. Боюсь, дорогой, что от Серафиты твоим внучкам не досталось ничего!

– Ты унаследовала ее крошечные ножки, Клэр, – заметил Эдвард. – У нашей Клэр такие же маленькие ножки, как у бабушки Серафиты.

Ему изрядно надоели все эти ахи вокруг ребенка и поклонение предкам – пора было переключить внимание родственников на собственную персону и свои недомогания. Вспомнив слова психиатра об отголосках незаконнорожденности, которые угнетали его психику, он саркастически уточнил:

– Я хотел сказать, у вашей бабушки Серафиты.

И зашагал в дом.

Белла со страдальческим видом хотела последовать за ним.

– Ну вот, опять вы его расстроили!

Кузены шумно запротестовали.

– Ну как вам это понравится!

– Мы его расстроили!

– Да никто и слова ему не сказал!

– Право, Белла…

Долгая панихида по Серафите выбила Беллу из колеи. Опустившись на стул, она со слезами в голосе заявила, что им с бедным Эдвардом вечно напоминают об их двусмысленном положении в Свонсуотере…

Все расхохотались.

– Что за вздор, Белла, дорогая! Ты прекрасно знаешь, что твое положение здесь самое прочное! – поспешила заверить ее Пета. – Оно всегда сообщало особый шарм нашему семейству, накладывало некую тайную печать, а сейчас у тебя и вовсе статус порядочной замужней женщины, дорогая!

– И твое очарование от этого много потеряло, Белла, – засмеялся Филип. – Ты вносила в нашу жизнь романтику. Создавала атмосферу беспутных девяностых, что нам всегда очень нравилось…

– В нашей памяти дед всегда был неотделим от шампанского и пробок, летящих в потолок…

– И от газового света…

– Мы представляли, как оно тонкой золотой струей льется в атласную туфельку…

Сэр Ричард помрачнел. Он никогда не пил шампанское из женской обуви, а если бы захотел, то это могли быть только туфельки Серафиты… Белла тихо сидела в Ярмуте, в своем игрушечном домике с кисейными занавесками, горшками с геранями и парой лохматых собачонок… а в это время Серафита, его жена, смеялась, блистала, переливаясь всеми красками, и вместе с ним предавалась роскошным увеселениям, подчас даже с некоторым оттенком греховности. И именно сегодня они пытаются лишить ее этого блеска и возвести на трон королевы гламура пухлую скучную Беллу с ее претензиями на «образованность».

– Дед, расскажи нам об этом – а туфелька не промокала насквозь? А шампанское не меняло в ней свой вкус? Это правда, что туфельки артисток продавались не парами, а по три, чтобы из одной пить шампанское?

Тем временем Эдвард, всеми забытый, бродил в холле в надежде, что кто-нибудь последует за ним, чтобы утешить. Наконец через открытую дверь он заметил, как кто-то входит в ворота, и, предвкушая, как расскажет новому гостю о своих недугах, пошел по дорожке ему навстречу.

– Привет, Стивен. Ты как раз во время. Белла говорила, ты придешь к обеду.

– Привет, Эдвард. Как дела?

Они вместе зашагали к дому. Стивен, невысокий и стройный, выглядел несколько неряшливо, поскольку всегда очень небрежно одевался. Его волосы, безжалостно зачесанные назад, растрепались, пока он шел из деревни, и темным золотом упали на лоб.

– Вся семья уже в сборе? – поинтересовался он. – Твой кузен Филип тоже здесь? Со своим знаменитым ребенком? – И с нарочитой небрежностью добавил: – А Пета? Тоже приехала?

– Да, все уже здесь, и Клэр, и Элен. Знаешь, Стивен, я вчера был в Лондоне, один, у нового психиатра Гартмана. Он сказал, что дела мои плохи. Ну, то есть я в любую минуту могу отключиться, и даже на несколько часов, и не сознавать, что делаю.

– А что же ты можешь делать в отключке? – резонно заметил Стивен.

– Нет, это не значит, что я потеряю сознание. Просто впаду в транс, это называется прострацией, и могу ходить, говорить, что-то делать, и никто даже не догадается, что со мной что-то не так, а просто потом я ничего не буду помнить.

– Этот психиатр считает, что такие припадки у тебя уже были или они только возможны?

В душе Эдвард был уверен, что ничего подобного с ним не происходило и никогда не произойдет.

– Вся штука в том, что я даже не буду об этом знать. Как я догадаюсь? Никто ничего не заметит и даже не будет знать, что я не помню, что делал.

– Очень интересно, – заметил Стивен.

Они пересекли лужайку и направились к главному входу.

– Ну, как там в армии? – вежливо поинтересовался Эдвард, оторвавшись от собственных проблем.

– Это не место для мирного сельского адвоката. Нас здорово потрепало в Нормандии.

Тут с широкой лестницы сбежала Пета.

– Стивен! Дорогой, как я счастлива тебя видеть! Это просто изумительно! – За ее аффектацией скрывалось страшное волнение, и пальчики, вцепившиеся в его рукав, предательски дрожали. – Милый Стивен, я просто вне себя от радости!

– Пета, ты говоришь так, словно не ожидала меня увидеть, – невозмутимо произнес Стивен.

Эдвард стал подниматься по лестнице. Навстречу ему уже спускался Филип.

– Привет, Стивен! Как поживаешь? Сто лет тебя не видел.

Они пожали друг другу руки, испытывая при этом легкую неловкость. Восемь лет назад, когда Филип вернулся из Америки, он приехал в Свонсуотер, чтобы получить благословение деда. Сэр Ричард так обрадовался, что немедленно призвал своего адвоката, чтобы изменить завещание.

– В конце концов он единственный мужчина в семье – кому, как не ему, быть моим наследником.

Стивен стал спорить:

– Вы всегда хотели оставить все Пете, сэр Ричард. Если бы ваш старший сын был жив, все отошло бы ему, а Пета его наследница. Вы же сами потом будете жалеть, если измените завещание.

– Что в этом может понимать такой мальчишка, как ты?

– Точно такой же совет вам дал бы мой отец, – упрямо возразил Стивен.

Сэр Ричард заколебался. Новое завещание было составлено, подписано, изменено и, наконец, выброшено в мусорную корзину.

– Ты прав, Гард, все должен был получить старший сын, а раз его нет, то Пета. В конце концов, что я знаю об этом парне? Да, он мой внук, но Пета всю жизнь провела здесь, и ее фактически вырастил я, она ко мне привыкла и понимает мои чувства к ее бабушке. Кому, как не ей, жить в Свонсуотере…

Так Стивен защитил интересы Петы, но сам при этом здорово проиграл. Нельзя же, в самом деле, отстоять поместье и немалые деньги для молодой женщины, а потом упасть перед ней на колени и просить руки, особенно если вы скромный сельский адвокат, который не может предложить взамен ничего, кроме старой адвокатской практики без всякой надежды (да и без особого желания) достигнуть большего. Так Пета осталась наследницей, а Стивен был вынужден стать женоненавистником, и теперь всякий раз, пожимая руку Филипу Марчу, испытывал смущение.

– Как ты нашел сэра Ричарда? – спросил он, чтобы скрасить неловкость.

– Не лучше и не хуже. Его состояние практически не меняется.

– Филип говорит, что он, вероятно, проживет очень долго, хотя в любой момент может умереть, – вмешалась в разговор Пета.

– У вас здесь отличный доктор, так что он в надежных руках, – вежливо заметил Филип. – Браун прописал ему адренол, и я считаю, он абсолютно прав. Я привез из города целый запас; если старик будет держать его при себе на случай приступа, то протянет бесконечно долго…

Он оборвал себя на полуслове, не желая вести бесполезную дискуссию с непрофессионалом.

– Дед, кажется, уже послал за хересом.

В холле их встретила Клэр.

– Да это же Стивен, друг моего детства! Как поживаешь, дорогой?

Она подбежала к нему, протягивая красивые руки.

– Рад видеть тебя, Клэр, – сказал Стивен, небрежно целуя ее.

Пета сразу поникла.

– Стивен, Клэр ты целуешь, а меня почему-то нет!

– Моя дорогая, но ты же прыгала вокруг меня, как щенок, у меня просто не было возможности. – Однако сейчас, когда такая возможность появилась, он не спешил ею воспользоваться. – Как дела, Клэр? Работаешь все там же?

– Да, вкалываю, к великому неудовольствию деда.

– Не понимаю, почему ты там сидишь, если это не нравится деду, да и тебе, видимо, тоже.

Клэр несколько напряглась.

– Видишь ли, Стивен, творческий человек должен как-то реализовываться. Конечно, журналистика – это не литература, и меня тошнит от этой газетной суеты, репортажей и всего прочего, но я считаю своим долгом делать все, чтобы повысить качество печатного слова. Может, я и не слишком преуспела, но по крайней мере стараюсь как могу.

И она со смехом добавила, что раз дед не дает ей ни шиллинга, приходится зарабатывать самой, что, кстати, спасает ее от Женского армейского корпуса.

– Что там насчет шиллингов? – спросил сэр Ричард, входя в дом с террасы, обращенной к реке.

– Я просто говорила, что раз ты не даешь мне ни шиллинга, дорогой, мне приходится писать репортажи про убийства и расспрашивать уличных активистов, сколько денег они насобирали в Фонд английских истребителей, и все такое прочее. Посмотри, дедушка, Стивен приехал. Стивен, а вот и Белла с Элен.

– Самое время выпить хереса, – заявил сэр Ричард с простодушной гордостью человека, который в 1944 году все еще мог предложить гостям амонтильядо. – Я послал Эдварда за бутылкой. Нет смысла ждать, пока притащится эта старая карга, которая сейчас у нас служит, и потом надо же дать мальчику какое-то занятие, чтобы он не копался в себе. Он один ездил в город, представляешь, Стивен? И вернулся оттуда напичканный новым вздором, говорит, что если поднимет взгляд, то обязательно уронит то, что у него в руках, да еще впадет в транс или еще в какую-нибудь хворь.

Распахнув дверь в гостиную, он пропустил вперед Беллу и женщин.

Там на портрете Серафиты висел, покосившись, венок из роз, и на него, не отрываясь, смотрел Эдвард, а у его ног валялся серебряный поднос и разбитые стаканы.