Читать книгу Улица Светлячков - Кристин Ханна - Страница 7

Следующие три года они преданно писали друг другу. Это была не привычка, а скорее жизненная необходимость. Каждое воскресенье вечером Талли садилась за белый письменный стол в своей детской, лилово-розовой комнатке и изливала на бумагу все мысли и мечты, обиды и тревоги. Иногда она писала о вещах совсем незначительных – про свою новую стрижку, как у Фэрры Фосетт[36], с которой выглядела просто отпадно, или про платье «Ганни Сакс»[37], в котором ходила на школьный бал, – но порой разрешала себе рассказать Кейт о чем-то сокровенном: о своих бессонных ночах или о снах, в которых ее мать возвращалась, чтобы сказать, что гордится ей. Когда умер дедушка, она смогла поговорить об этом только с Кейт. Даже не плакала о нем толком, пока не услышала в трубке голос лучшей подруги:

– Ой, Талли, мне ужасно жаль.

Впервые в жизни она не врала и не приукрашивала события (ну, почти) – просто была собой, а Кейт большего и не просила.

Настало лето 1977 года. Всего через несколько месяцев они пойдут в выпускной класс, каждая в свою школу.

Сегодня у Талли был особый день – она готовилась к нему много месяцев подряд. Пришло время начать долгий путь, который столько лет назад показала ей миссис Маларки.

Стать новой Джин Энерсен.

Эти слова превратились для нее в мантру, тайный код, вместивший всю необъятность ее мечты, – с ними казалось, что мечта и впрямь может сбыться. Когда-то давно, на кухне дома в Снохомише, она проглотила семечко, и теперь это семечко проросло, пустило корни глубоко в ее сердце. Она и не догадывалась, насколько сильно ей нужна была мечта, пока вдруг не почувствовала, как превращается из несчастной, покинутой сиротки Талли в девушку, готовую покорить мир. У нее появилась цель, к которой можно стремиться, за которую можно держаться, и все подробности ее биографии вдруг сделались неважными. К тому же миссис Маларки ей гордилась – она не раз упоминала об этом в письмах. А главное, Кейт ведь хочет того же. Они обе станут журналистками, будут вместе гоняться за новостями и рассказывать о них миру. Команда.

Она остановилась на тротуаре перед зданием телеканала, чувствуя себя грабителем, которому предстоит атаковать Форт-Нокс.

Хотя канал был известный и влиятельный, принадлежал ABC, его здание в Денни-Регрейд[38] оказалось на удивление скромным. Ни тебе шикарного вида, ни панорамных окон, ни роскошного вестибюля с картинами на стенах. За дверью виднелся самый обычный стол буквой «Г», за ним вроде бы симпатичная секретарша, а напротив – три неказистых пластиковых стула горчичного цвета для посетителей.

Талли сделала глубокий вдох, расправила плечи и вошла. Сообщив секретарше свое имя, она присела на один из горчичных стульев. Ждать пришлось довольно долго, и все это время она тщательно следила за собой: не ерзать, коленкой не дергать.

Никогда не знаешь, кто за тобой наблюдает.

– Миз Харт? – наконец обратилась к ней секретарша. – Проходите.

Поднявшись, Талли улыбнулась ей выверенной, профессиональной улыбкой:

– Спасибо.

Секретарша распахнула перед ней дверь, за которой оказался еще один вестибюль.

И тут же Талли столкнулась нос к носу с человеком, которому почти год еженедельно отправляла письма.

– Здравствуйте, мистер Рорбах, – она пожала протянутую руку, – очень рада наконец с вами познакомиться.

Он оказался старше, чем Талли предполагала, и выглядел усталым. На голове, почти идеально гладкой и блестящей, топорщилась жалкая бахрома седых с рыжиной волос. Одет он был в бледно-голубой полиэстеровый костюм с белой декоративной строчкой.

– Прошу, проходите в мой кабинет, мисс Харт.

– Миз Харт, – поправила она.

Нужно уметь себя поставить. Как говорит Глория Стайнем, чтобы вас уважали, надо требовать уважения.

Мистер Рорбах непонимающе моргнул:

– Простите?

– Если не возражаете, я предпочитаю обращение «миз Харт». А вы, конечно, не возражаете. Как может человек, изучавший английскую литературу в Джорджтаунском университете[39], сопротивляться переменам в обществе? Я уверена, вы – человек прогресса. По глазам вижу. Отличные очки, кстати.

Несколько мгновений он молча смотрел на нее, чуть приоткрыв рот, а затем, точно вспомнив, где находится, сказал:

– Прошу за мной, миз Харт.

Он провел ее по безликому белому коридору мимо череды одинаковых, отделанных «под дерево» дверей и открыл последнюю слева.

Окно его крошечного кабинета смотрело прямо на эстакаду монорельса. Стены были абсолютно голые.

Талли села на черный складной стул, лицом к рабочему столу мистера Рорбаха, а тот, заняв свое место, поднял на нее внимательный взгляд.

– Сто двенадцать писем, миз Харт. – Он похлопал ладонью по пухлой картонной папке на столе.

Сохранил ведь все ее письма. Это что-нибудь да значит. Талли вытащила из портфеля свое свеженькое резюме и положила перед мистером Рорбахом.

– Как вы, конечно, помните, школьная газета регулярно размещает мои материалы на первой полосе. Также у меня с собой подробный репортаж о землетрясении в Гватемале, свежие новости о деле Карен Энн Куинлан и душераздирающие подробности последних дней жизни Фредди Принца[40]. Думаю, они в достаточной степени демонстрируют мои способности.

– Вам семнадцать лет.

– Да.

– В следующем году вы заканчиваете школу.

Не зря настрочила столько писем. Да он все про нее знает.

– Верно. И, кстати, мне кажется, что из этого мог бы выйти неплохой материал. Последний год учебы в школе, какие они, выпускники 78-го? Можно было бы делать ежемесячные репортажи о том, что творится за закрытыми дверями в местных школах. Уверена, ваши телезрители…

– Миз Харт… – Он наблюдал за ней, опустив подбородок на сложенные вместе кончики пальцев. Талли отчего-то показалось, что он с трудом сдерживает улыбку.

– Да, мистер Рорбах?

– Мы тут на ABC работаем, в конце-то концов. Ну не можем мы нанимать школьников.

– Но стажеры ведь у вас есть?

– Да, студенты, из Вашингтонского университета[41] и других колледжей. Те, кто приходит к нам стажироваться, уже понимают, как устроено телевидение. Большинство из них успели до нас поработать на университетских каналах. Мне жаль вас расстраивать, но вам сюда пока рановато.

– Ясно.

Они молча уставились друг на друга.

– Я давно на телевидении, миз Харт, и мне редко попадались такие целеустремленные люди, как вы. – Он снова похлопал по папке с ее письмами. – Я вам вот что скажу: вы продолжайте отправлять мне свои статьи. А я вас буду иметь в виду.

– То есть потом, когда я буду готова, вы меня возьмете?

Он рассмеялся.

– Вы, главное, пишите. И хорошо учитесь, а после школы отправляйтесь в колледж, ладно? А там посмотрим.

Талли снова почувствовала прилив энергии.

– Буду писать раз в месяц. Я у вас еще поработаю, мистер Рорбах, вот увидите.

– Я в вас верю, миз Харт.

Они еще немного поговорили, затем мистер Рорбах проводил ее к выходу. По пути он остановился возле витрины, где за стеклом сверкали золотом десятки статуэток «Эмми» и других наград.

– Когда-нибудь я выиграю «Эмми», – сказала Талли, погладив стекло пальцами. Что ж, придется немного подождать, но расстраиваться из-за этого она не станет. Подумаешь, какая-то мелкая заминка.

– Знаете что, Таллула Харт? Уверен, так и будет. А пока учитесь и наслаждайтесь последним школьным годом. Во взрослую жизнь еще успеете.

Снаружи ее встретил открыточный вид Сиэтла – один из тех ясных, безоблачных, фотогеничных дней, ради которых люди продают дома в заурядных, куда менее впечатляющих местах и переезжают сюда. Знали бы они, как редко выпадают такие деньки. Лето в этих местах светит жарко, но и прогорает стремительно, точно ракетное топливо.

Прижимая к груди черный дедушкин портфель, она пошла к автобусной остановке. Когда по эстакаде у нее над головой с грохотом пронесся монорельсовый поезд, она почувствовала, как дрожит под ногами земля.

Всю дорогу домой Талли убеждала себя, что на самом деле отказ открыл перед ней кучу возможностей: теперь она сможет проявить себя в колледже, а потом получить работу еще получше этой.

Но как она ни пыталась взглянуть на этот разговор под другим углом, ощущение, что она не справилась, все никак не отпускало. Подходя к дому, она чувствовала себя будто бы меньше ростом, груз неудачи оттягивал плечи.

Она отперла дверь и вошла, швырнула портфель на кухонный стол.

Бабушка сидела в гостиной на старом потрепанном диване; ноги ее, затянутые в чулки, покоились на продавленном бархатном пуфике. Она спала, уронив на колени вышивку, и едва слышно похрапывала.

Увидев ее, Талли растянула губы в улыбке. Подойдя поближе, наклонилась и коснулась узловатых пальцев.

– Привет, бабуль, – сказала она тихо, усаживаясь рядом.

Бабушка выплыла из сна в явь. Глаза за толстыми стеклами старомодных очков постепенно прояснились.

– Как все прошло?

– Заместитель главного редактора сказал, что я для них слишком хороша, представляешь? Говорит, для человека с моими навыками эта работа – путь в никуда.

Бабушка ласково сжала ее ладонь:

– Сказали, что тебе пока рано, да?

Глаза Талли наполнились слезами, которые она до сих пор сдерживала из последних сил. Досадливо смахнув их рукой, она сказала:

– Они меня еще возьмут, когда я поступлю в колледж. Вот увидишь. Еще будешь мной гордиться.

«Бедненькая Талли», – читалось во взгляде бабушки.

– Я-то тобой давно горжусь. Это ты для Дороти стараешься.

Талли прижалась к сухощавому бабушкиному плечу и позволила себя обнять. Спустя несколько мгновений она уже понимала, что и эта боль пройдет – заживет, как солнечный ожог, и в следующий раз обжечь ее будет уже не так просто.

– У меня есть ты, так что и без нее обойдусь.

Бабушка устало вздохнула.

– Хочешь, пойди позвони своей подруге Кейти. Только не слишком долго, дорогое это удовольствие.

Одна мысль о том, чтобы позвонить Кейт, подняла Талли настроение. Междугородние звонки и правда стоили состояние, так что поговорить им удавалось нечасто.

– Очень хочу! Спасибо, бабуль.

Через несколько дней Талли устроилась на подработку в «Квин-Энн Би» – местный еженедельник. Поручения ей, как правило, давали пустячные, и такую же пустячную сумму платили в час за их выполнение, но ее это нисколько не смущало. Главное, что нашлась лазейка в индустрию. Почти все лето 77-го она проторчала в крошечных каморках редакции, пытаясь выжать из этой работы всю пользу до последней капли: таскалась хвостом за корреспондентами, делала бесконечные ксерокопии, приносила всем подряд кофе. Свободное время проводила дома с бабушкой, играя в джин рамми[42] на спички. А каждое воскресенье, точно по расписанию, садилась писать Кейт и пересказывала ей все события недели в мельчайших подробностях.

Вот и сейчас, сидя за столом, она перечитывала очередное восьмистраничное письмо, которое затем подписала: «Твоя лучшая подруга навеки, Талли ♥» – и бережно сложила в три раза.

На столе рядом лежала последняя открытка от Кейт – Маларки всей семьей отправились в свою ежегодную вылазку на природу. Кейт называла эту поездку «Адская комариная неделя», но Талли завидовала каждому мгновению, которое не могла с ними разделить. Она ужасно хотела поехать, мало что в жизни ей далось сложнее, чем этот отказ. Но не бросать же свою драгоценную работу, да и бабушка в последнее время сдала, так что выбора особо не было.

Она взглянула на открытку, в очередной раз пробежала глазами по строчкам, которые давно выучила наизусть. «По вечерам играем в червы и жарим маршмэллоу, вода в озере ледянучая…»

Талли заставила себя отвернуться. Какой смысл страдать о том, чего все равно не получишь? Уж этому-то Дымка ее научила.

Она положила письмо в конверт, надписала адрес, затем спустилась вниз проведать бабушку. Та уже спала.

Талли одна посмотрела свои любимые воскресные сериалы – «Все в семье», «Элис» и «Коджака»[43], – а потом заперла входную дверь и пошла спать. Перед тем как лениво соскользнуть в сон, она успела подумать: интересно, что сейчас поделывают Маларки?

Проснувшись, как обычно, в шесть утра, она стала собираться на работу. Иногда, если ей удавалось приехать пораньше, кто-нибудь из корреспондентов разрешал помочь с сегодняшними материалами.

Одевшись, она поспешно выскочила в коридор и постучала в последнюю дверь. Будить бабушку она ненавидела, но такие уж были правила – не уходить, не попрощавшись.

– Бабуль?

Она постучала снова и медленно открыла дверь.

– Бабуль… я на работу пошла.

На подоконнике лежали лиловые тени утренних сумерек. Развешенные по стенам вышивки в полутьме казались пустыми серыми прямоугольниками.

Бабушка лежала в кровати. Даже с порога Талли хорошо видела ее – завитки седых волос, складки ночной рубашки… неподвижную грудь.

– Бабушка?

Она подошла ближе, прикоснулась к морщинистой, бархатной щеке. Ледяная. Дряблые губы застыли, ни вздоха.

Весь мир вокруг Талли накренился, точно потерял опору. Сил ее хватало только на то, чтобы стоять неподвижно, глядя на безжизненное бабушкино лицо.

Редкие слезы казались густыми, точно кровь, едва пробивались наружу по узким слезным протокам. В голове завертелся калейдоскоп воспоминаний: вот ее седьмой день рождения, бабушка плетет ей косички и говорит, мол, если будешь молиться как следует, мама наверняка приедет, и только потом, годы спустя, признается, что Бог может и не услышать молитв маленькой девочки, да и взрослой тети тоже; а вот они с бабушкой играют в карты – всего неделю назад, – бабушка смеется, глядя, как Талли в очередной раз сгребает колоду сброса, и говорит: «Талли, ну необязательно же все карты собирать себе в руку…»; а вот целует ее на ночь, нежно-нежно.

Талли понятия не имела, как долго простояла без движения, но когда она наклонилась поцеловать бабушкину пергаментную щеку, сквозь тонкие шторы уже пробивалось, освещая комнату, утреннее солнце. Это удивило Талли – что рассвет все равно случился. Казалось, без бабушки комната должна была погрузиться в вечный сумрак.

«Ну все, Талли, прекращай», – сказала она себе.

Она знала, что ей много чего нужно сделать. Бабушка несколько раз все проговаривала, старалась ее подготовить. Но к такому не подготовишь, что ни говори.

Она подошла к бабушкиному прикроватному столику, на котором, рядом с фотографией дедушки и батареей пузырьков с таблетками, стояла красивая шкатулка розового дерева.

Открыв шкатулку, Талли испытала смутное чувство вины, будто собиралась что-то украсть, но бабушка ведь просила ее об этом. «Перед тем как отправиться на тот свет, – говорила она, – я тебе кое-что оставлю в той шкатулочке, которую мне дедушка подарил».

Внутри, поверх грозди дешевых украшений, которые бабушка почти и не носила, лежал сложенный пополам лист розовой бумаги, снаружи подписанный именем Талли.

Она медленно протянула руку, взяла письмо, развернула.

Милая моя Талли,

Пожалуйста, прости меня. Я знаю, как ты всегда боялась, что тебя бросят, оставят одну на белом свете, но уж столько мне было отпущено Господом. Я бы осталась с тобой подольше, если бы только могла. Мы с дедушкой будем присматривать за тобой с небес. А ты, главное, верь в это крепко, и никогда не будешь одна.

Ты была моей самой большой радостью в жизни.

С любовью, бабушка

Была.

Бабушки больше нет.

Талли стояла у дверей церкви, дожидаясь, пока схлынет вяло текущий мимо поток стариков. Некоторые из друзей бабушки узнавали ее, подходили выразить соболезнования.

Мне так жаль, милая…

…Она теперь в лучшем мире…

…Свиделись наконец-то с Уинстоном.

…Не хотела бы, чтобы ты плакала.

Она выслушивала каждого, потому что знала – так хотела бы бабушка, но к одиннадцати часам уже готова была вопить от отчаяния. Неужели они не видят, неужели не понимают, что перед ними, вся в черном, стоит семнадцатилетняя девчонка, у которой на всем белом свете никого не осталось?

Ей ужасно не хватало Кейти и всей семьи Маларки, но она понятия не имела, как связаться с ними в Канаде, а домой они вернутся только через два дня, так что придется выносить все это одной. Будь они рядом, эта ее семья понарошку, быть может, она смогла бы продержаться до конца службы.

Без них Талли не справилась. Вместо того чтобы сидеть и слушать жуткие, раздирающие сердце воспоминания о бабушке, встала прямо посреди погребальной службы и вышла на улицу.

Снаружи, под жарким августовским солнцем, она снова смогла дышать, но слезы стояли близко, едва не переливаясь через край, и все вертелся в голове бессмысленный вопрос: Как ты могла меня бросить?

Окруженная огромными полинялыми старомодными автомобилями, она отчаянно пыталась не разреветься. Пыталась забыть о том, что случилось, не думать о том, что с ней будет теперь.

Неподалеку треснула ветка, и Талли подняла голову. Сперва она не разглядела ничего, кроме беспорядочно припаркованных машин.

А потом увидела ее.

У самого края церковной лужайки, в тени высоких кленов, за которыми начинался городской парк, стояла, зажав в зубах длинную тонкую сигарету, Дымка. На ее худом как палка теле болтались затасканные вельветовые клеши и грязная блузка-крестьянка. По обе стороны лица свисали неряшливые занавеси волнистых каштановых волос.

Сердце Талли, не сдержавшись, радостно екнуло. Наконец-то она не одна. Может, Дымка и ненормальная, но ведь приехала, когда стряслась беда. Не переставая улыбаться, Талли бегом бросилась ей навстречу. Она готова была простить все: упущенные годы, все те разы, когда мать бросала ее. Главное, что она вернулась теперь, когда Талли нуждалась в ней сильнее всего.

– Слава богу, ты приехала, – тяжело выдохнула она, останавливаясь. – Ты поняла, как нужна мне.

Мать подалась к ней, споткнулась, рассмеялась, пытаясь удержать равновесие.

– Ты прекрасное создание, Талли. Все, что тебе нужно, – это воздух и свобода.

У Талли внутри все оборвалось.

– Нет, – она умоляюще взглянула на мать, – только не сейчас, пожалуйста…

– Всегда.

В голосе Дымки послышалась внезапная резкость, острота, не вязавшаяся с мутной безжизненностью ее взгляда.

– Я твоя плоть и кровь, и сейчас ты мне очень нужна. Кроме тебя, у меня никого нет. – Талли и сама слышала, что шепчет, но говорить громче не было сил.

Дымка двинулась к ней нетвердым шагом. В ее глазах отчетливо читалась грусть, но Талли было плевать. Псевдочувства ее матери появлялись и исчезали так же стремительно, как солнце в небе Сиэтла.

– Талли, посмотри на меня.

– Ну смотрю.

– Нет. Посмотри. Я не могу тебе помочь.

– Но ты мне нужна.

– В этом, блин, вся трагедия. – Дымка сделала долгую затяжку, спустя несколько секунд выпустила изо рта облако дыма.

– Почему? – спросила Талли. «…ты меня не любишь?» – хотела добавить она, но так и не успела облечь свою боль в слова, служба вдруг закончилась, парковку наводнили запакованные в черное люди. Талли отвела взгляд, всего на одно мгновение, чтобы утереть слезы. Но когда повернулась обратно, матери рядом не было.

Женщина из соцзащиты была сухая, как хворост. Вроде бы пыталась говорить правильные вещи, но, стоя у двери в комнату Талли, так и норовила глянуть на часы.

– Я все равно не понимаю, зачем мне собираться. Мне скоро восемнадцать. Дом в собственности, кредита нет – точно знаю, я сама весь год платила по счетам. Я вполне способна жить самостоятельно.

– Нас уже ожидает адвокат, – только и сказала соцработница. – Ты ведь почти готова, правда?

Талли положила в чемодан пачку писем от Кейти, захлопнула крышку, щелкнула замком. Сказать «готова» у нее не повернулся язык, так что она просто подхватила чемодан и забросила на плечо свою плетеную сумку.

– Наверное.

– Замечательно. – Соцработница стремительно развернулась и зашагала к лестнице.

Талли обвела свою спальню долгим прощальным взглядом, точно впервые видя все то, что давно привыкла не замечать, – бледно-лиловое постельное белье с оборками, широкую белую кровать, шеренгу покрытых пылью пластмассовых лошадок на подоконнике, куклу миссис Бизли[44] на комоде, шкатулку для украшений с «мисс Америкой» и крохотной балериной в розовой пачке.

Бабушка обставила эту комнату специально для маленькой девочки, которую много лет назад бросила здесь мать. А теперь все эти вещи, которые она с такой заботой выбирала, рассуют по коробкам и бросят пылиться в темной кладовке – как и связанные с ними воспоминания. Сколько пройдет времени, прежде чем она сможет вспоминать о бабушке без слез?

Талли закрыла дверь, проследовала за соцработницей по притихшему дому, спустилась по ступенькам крыльца и подошла к видавшему виды желтому «форду-пинто», который был припаркован на улице.

– Чемодан положи в багажник.

Талли повиновалась, затем залезла на пассажирское сиденье.

Едва соцработница повернула ключ зажигания, из динамиков оглушительно заорала музыка: «Не переставай верить в нас» Дэвида Соула[45]. Она поспешно выключила магнитолу, пробормотав:

– Прошу прощения.

Талли, сочтя, что извиняться за Дэвида Соула стоит не больше, чем за кого угодно еще, лишь пожала плечами и уставилась в окно.

– И очень соболезную по поводу твоей бабушки, если я еще не говорила.

Талли молча вглядывалась в свое искаженное отражение в боковом стекле. Как будто негатив лица – бесцветный и бесплотный. Примерно так, вообще говоря, она себя и чувствовала.

– Судя по всему, она была исключительной женщиной.

Талли не удостоила эту реплику ответом. Да и сил говорить у нее не было. Встреча с матерью будто высушила ее изнутри. Опустошила.

– Ну вот мы и приехали.

Они остановились возле хорошо сохранившегося викторианского особняка в центре Балларда[46]. Написанная от руки вывеска гласила: «БЭЙКЕР И МОНТГОМЕРИ, АДВОКАТЫ».

Талли ненадолго замешкалась в машине. А когда вышла, соцработница уже понимающе ей улыбалась.

– Чемодан брать необязательно.

– Я все равно возьму, спасибо.

Собранный чемодан надо держать при себе – уж что-что, а это Талли прекрасно понимала.

Соцработница кивнула и повела ее по вспоротому травой бетонному тротуару к белой двери. Войдя, Талли присела в чересчур затейливо украшенном фойе, рядом с пустым секретарским столом. По стенам, оклеенным узорчатыми обоями, были развешены умилительные портреты большеглазых детишек. Ровно в четыре к ним вышел плотный лысоватый человечек в роговых очках.

– Здравствуй, Таллула. Я Элмер Бэйкер, адвокат твоей бабушки.

Талли проследовала за ним в небольшой кабинетик на втором этаже, где стояли два мягких кресла и антикварный стол красного дерева, усеянный желтыми блокнотами, какими обычно пользуются юристы. В углу, жужжа и грохоча, напольный вентилятор гнал к двери поток теплого воздуха. Соцработница села у окна.

– Сюда, сюда. Присаживайся, пожалуйста, – сказал адвокат, пробираясь к собственному креслу за изящным столом. – Итак, Таллула…

– Талли, – тихо поправила она.

– Точно. Айма говорила, что тебе так больше нравится.

Он поставил локти на стол и подался вперед. Его глаза черными жучками смотрели из-за толстых увеличительных линз очков.

– Как ты знаешь, твоя мать от опеки отказалась.

У Талли едва достало сил кивнуть, хотя накануне она весь вечер готовила длинную речь о том, что вполне способна жить самостоятельно. Оказавшись в этом кабинете, она почувствовала себя беспомощной, маленькой.

– Мне очень жаль, – сказал он тихо, и Талли передернуло от этих слов. Она успела по-настоящему возненавидеть эту дурацкую, бессмысленную фразу.

– Понятно, – сказала она, тайком сжимая кулаки.

– Наша миз Каллиган подыскала для тебя замечательную семью. У них на попечительстве уже находятся несколько подростков. И самое прекрасное, что ты сможешь продолжить учиться в своей старой школе. Этому ты наверняка рада.

– Вне себя от счастья.

Мистер Бэйкер на мгновение опешил.

– Разумеется. Ну что ж. К вопросу о твоем наследстве. Айма оставила тебе все свое имущество – оба дома, машину, банковские счета и ценные бумаги. Также она распорядилась, чтобы ты продолжала ежемесячно выплачивать содержание ее дочери, Дороти. Твоя бабушка считала, что это единственный способ не потерять ее из виду. По нашему опыту, Дороти вполне готова регулярно выходить на контакт, если знает, что получит деньги.

Он кашлянул, прочищая горло.

– Итак, если мы продадим оба дома, тебе еще довольно долго не придется переживать о финансах. Мы позаботимся о том, чтобы…

– Но мне ведь тогда будет негде жить?

– Мне жаль, но так распорядилась Айма. Она хотела, чтобы ты могла себе позволить учебу в любом колледже. – Он на мгновение поднял на Талли взгляд. – Однажды ты получишь Пулитцеровскую премию. Так она, во всяком случае, сказала.

Талли поняла, что вот-вот расплачется, – но не рыдать же на глазах у этих людей. Она вскочила на ноги:

– Мне в туалет надо.

Лоб мистера Бэйкера рассекла озабоченная складка.

– А, да, разумеется. Это внизу. Первая дверь налево от входа.

Талли схватила чемодан и поволокла его с собой. Выйдя в коридор, она закрыла дверь и прислонилась к стене, отчаянно стараясь сдержать слезы.

Не может быть, чтобы ее отправили в приемную семью.

Она взглянула на свои часы – памятные, к двухсотлетию Независимости.

Маларки возвращаются завтра.