Читать книгу Снова домой - Кристин Ханна - Страница 5

Мадлен сидела на краю кровати в спальне Лины. На стенах, то тут, то там, она видела обрывки обоев «Лаура Эшли» бледно-голубого цвета, которые когда-то сама покупала. Теперь большая часть стен в комнате дочери была увешана плакатами с изображением рок-групп, о которых Мадлен никогда и не слышала. Дорогие обои в сотне мест были продырявлены многочисленными кнопками и гвоздями: по мере того как Лина росла и менялись ее вкусы, плакаты в комнате постоянно перевешивались.

Мадлен легла на кровать и прикрыла глаза, задумавшись о дочери. Сначала она почему-то смогла припомнить только Лину в раннем детстве: пухлые щечки, смеющиеся голубые глаза, полненькие ножки, на которых маленькая Лина ковыляет через всю гостиную. Малышка широко улыбается, демонстрируя свой пока еще беззубый рот.

Неужели все матери помнят о своих детях только это? Неужели глубоко в сердце каждой матери сохраняется образ ее ребенка в младенческие годы, когда он сладко пах тальком и детским шампунем?

Ах, сколько же ошибок она сделала… Следовало рассказать Лине, кто ее отец, много лет назад. Даже в прошлом году было еще не поздно. Нужно было вовремя понять причину охлаждения со стороны дочери и, не дожидаясь вопросов, самой обо всем ей рассказать. Но Мадлен боялась, что тогда дочь перестанет ее любить, что Лина может даже сбежать…

А было так замечательно, когда они оставались вдвоем, мать и дочь, одни во всем доме, когда они или готовили что-нибудь на кухне, или читали вслух перед сном.

Давно забытые картины вдруг всплыли в памяти Мадлен: она тогда сама была еще совсем юной, училась в колледже и одновременно была вынуждена растить дочь. Она отлично помнила ту ужасную квартиру на Юниверсити-авеню, с окнами, рамы которых не открывались, с батареями отопления, которые совсем не грели… А разбитые ступени так называемой парадной лестницы! А машина, которая каждое утро буксовала на углу Пятнадцатой и Юниверсити… Что уж говорить о вечерах, когда им обеим приходилось питаться смесью отрубей с изюмом и молоком и когда Мадлен с ужасом думала: свежее ли молоко, или уже испортилось… Но даже в самые тяжелые дни, когда ей приходилось работать часов по восемнадцать или когда приходилось ночами готовиться к экзаменам, – даже в такие дни Мадлен всегда была вместе с Линой: девочка сидела на коленях у матери. Тогда Мадлен казалось, будто они вдвоем противостоят всем.

Однако внешний мир не замедлил вторгнуться в их отношения с дочерью, протянул свои грязные руки к Лине. Она подрастала, начала задавать вопросы, стала обращать внимание на недостатки матери. Может, если бы Мадлен ходила в детстве в государственную среднюю школу, если бы росла, окруженная сверстницами-подругами, может, тогда она и узнала бы, как справляться с ежедневными трудностями. Однако отец так и не позволил ей ходить в обычную школу. Не позволил ей учиться вместе с разными – как он выражался – отбросами общества. Поэтому детство Мадлен было наполнено неизбывным одиночеством: она могла лишь мечтать о том, чтобы у нее были друзья, чтобы была возможность путешествовать. Но друзей не было, а путешествовать она могла разве только во сне. Мысль о том, чтобы восстать против такого порядка вещей, даже в голову ей не могла прийти.

Она, по сути, ничего не знала о подростках: их страхах, переживаниях, их агрессивности.

Ей было известно только то, что они хитрят, притворно улыбаются и стараются не признаваться, когда им бывает больно и обидно. Мадлен вовсе не хотелось, чтобы ее собственная дочь выучилась такого рода хитростям.

Она вздохнула, поднялась с места и несколько секунд постояла, раздумывая. Что ей делать, когда Лина вернется домой?

Если, конечно, она вернется.

Мадлен нервно передернула плечами. Нет, нельзя и думать о таком. Нельзя постоянно напрягать слух, боясь не услышать телефон или звонок в дверь, нельзя постоянно бояться, что может произойти самое худшее. Она не будет думать, будто Лина способна на то, что сама Мадлен сделала много лет назад.

Подойдя к магнитофону, стоявшему на столе Лины, Мадлен медленно перебрала несколько кассет и компакт-дисков. В самом низу кучи оказались старые записи Хелен Редди, которые когда-то мать и дочь так любили слушать вместе.

Мадлен смахнула пыль с пластикового футляра, открыла его, поставила диск в проигрыватель и нажала кнопку.

Музыка наполнила комнату сладко-горестными воспоминаниями.

– Так нечестно, мам, – произнес дрожащий голос.

Мадлен вскочила и бросилась к двери. Лина выглядела в эту минуту поразительно юной и очень незащищенной: ребенок во взрослой одежде, косметика неумело наложена на лицо. Совсем еще крошечная, с маленьким заостренным книзу лицом, гладкой кожей. Копна черных волос, густых и непокорных, контрастировала с бледной, чуть кремоватой кожей лица. На этом фоне особенно выразительными казались васильково-синие глаза.

Мадлен робко улыбнулась дочери:

– Привет, де… Лина. Я давно уже поджидаю тебя.

Лина провела рукой по взъерошенным волосам.

– А что такое? Еще раз хотела поздравить меня с днем рождения?

Мадлен медленно подошла к дочери и остановилась в нескольких шагах от нее. Затем, чуть помедлив, села на кровать и снова изучающе посмотрела на свою шестнадцатилетнюю дочь.

– Я кое-что хочу объяснить тебе, – после долгой паузы сказала она.

– Ага. – Лина взяла стоявший у стола стул и уселась. Подавшись всем телом вперед, она уперлась локтями в колени, положила подбородок на руки и уставилась на мать. Выражение лица у девочки было рассерженное. В ее левом ухе поблескивали четыре серьги, вставленные лесенкой. – Объясняй. Расскажи про отца.

Отец. Это слово обожгло Мадлен. Она даже вздрогнула. Да какой он отец?! Отец – это тот, кто всегда рядом, кто защищает семью, кто помогает, когда ребенок болен, или утешает его, когда тот испуган приснившимся кошмаром.

Лина делано вздохнула:

– Слушай, меня на улице Джетт ждет.

– У тебя свидание с парнем по имени Джетт, так?

– Ты рассказывать будешь или нет? Тогда я…

– Видишь ли, я познакомилась с твоим отцом, когда мне было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе. – Мадлен попыталась улыбнуться. – Эту историю ты уже тысячу раз слышала. Я забеременела, и… он удрал из города.

Синие глаза Лины сощурились.

– И ты больше никогда не видела его?! Он ни разу не писал и не звонил тебе?!

Мадлен старалась не вспоминать сейчас, как долго она ожидала хоть каких-нибудь известий от него. Старалась забыть, сколько слез тогда пролила.

– Нет.

– А как его зовут?

Мадлен понимала, что если она ответит на этот вопрос, то испортит все на свете. Не важно, каков будет ответ. Если она скажет неправду, Лина возненавидит ее, а если правду – Лина постарается связаться с отцом. Но он был не из тех людей, которых может обрадовать полночный телефонный звонок и слова: «Привет, я твоя дочь!» Если бы он хотел знать собственного ребенка, то перво-наперво никуда не стал бы удирать.

Если Лина найдет отца, он вполне может разбить ей сердце. Слово, жест, холодный смешок – мало ли каким образом он даст понять, что дочь совершенно не интересует его. Девочка не выдержит этого.

– Ну так как же? – требовательно повторила Лина свой вопрос.

Мадлен поняла, что у нее нет иного выбора. Это следовало бы сделать раньше. Но она не могла так вот запросто сказать дочери его имя. Мадлен должна была сначала переговорить с ним. Но эта мысль – что она поднимет телефонную трубку и после стольких лет наберет его номер, – сама эта мысль казалась ей ужасной. Боже, помоги!

– Я не могу сейчас сообщить тебе его имя, но…

– Хватит! – Лина так стремительно поднялась, что стул, на котором она сидела, с грохотом опрокинулся.

– Позволь, я все-таки закончу. Я имею в виду, что прямо сейчас не могу назвать его имя. Но я непременно… – Мадлен собралась с духом и закончила свою мысль: – Непременно свяжусь с ним и расскажу ему про тебя.

Глаза Лины расширились от удивления. На губах появилась чуть заметная улыбка.

– Хочешь сказать, что он даже не знает обо мне?!

Мадлен уже обдумала всевозможные варианты ответа на этот непростой вопрос: исполненные горечи, раздраженные или грустные. В итоге она остановилась на самом простом и правдивом:

– Насколько я знаю, он не в курсе, что ты родилась, что у него есть дочь.

Лина закусила нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. Мадлен видела отразившееся на лице дочери волнение, видела, как просияли глаза Лины. Дочь отчаянно хотела верить в то, что ее отец – хороший человек, которому судьба просто не дала возможности проявить свою отцовскую любовь.

– Так я и знала.

Мадлен взглянула на дочь с удивлением. Лина, должно быть, не понимала смысла собственных слов, и Мадлен этому тихо радовалась.

– Но ты обещаешь, что расскажешь ему?

– Я тебя никогда не обманывала, Лина.

– Но всегда недоговаривала.

Мадлен нахмурилась, затем твердо произнесла:

– Я непременно расскажу ему.

– Он обязательно захочет увидеться со мной, – убежденно сказала Лина.

И Мадлен почувствовала в словах дочери страстное желание. Она поднялась и осторожно приблизилась к Лине: ей захотелось еще больше взъерошить волосы своей строптивой дочери. Однако Мадлен не посмела и пальцем шевельнуть.

– Боюсь только, золотко, что он тебя разочарует.

– Ничего подобного, – прошептала Лина.

Мадлен не сдержалась, погладила дочь по голове и сказала:

– Детка, хочу, чтобы ты поняла…

– Никакая я тебе не «детка»! Это тебя он не хочет видеть, тебя! А меня он не разочарует, не бойся. Сама потом увидишь!

Лина повернулась и выскочила из комнаты, изо всех сил хлопнув за собой дверью. Мадлен слышала ее грохочущие шаги вниз по лестнице. Затем громко щелкнул замок на входной двери.

Она осталась одна в комнате. Сидела и слушала Хелен Редди. «Ты и я против всего мира…»

* * *

Здание частной лечебницы Хиллхейвен протянулось вдоль значительной части пригородной улочки, напоминая собой небрежно сваленные в кучу детские кубики. На невысоком холме, чуть выше обсаженной деревьями дороги, клиника упиралась в тихий тупичок. Подстриженная трава, побуревшая после ночных заморозков, тянулась вдоль цементной подъездной дорожки. За шестифутовым металлическим забором несколько пожилых мужчин и женщин гуляли по осеннему оголившемуся саду, негромко разговаривая друг с другом.

Фрэнсис повернул руль, вынудив свой старенький «фольксваген» сделать крутой поворот, затем остановил машину под углом к проезжей части. Потянувшись к соседнему креслу, он взял свою Библию и черную кожаную сумку, затем выбрался из автомобиля. Прохладный, приятно пахнущий дождем ветер взъерошил его волосы. Несколько секунд он стоял, разглядывая сад. До его слуха доносились звуки шуршащей под колесами прогулочных кресел гальки; где-то вдали раздавался легко узнаваемый стрекот кресла, снабженного моторчиком. Служащие лечебницы, облаченные в безукоризненную белую униформу, появлялись то тут, то там среди пациентов, чтобы кому-то помочь.

Он приблизился к воротам и вошел в сад. Ворота захлопнулись за ним с характерным металлическим лязгом. Разговоры затихли, пациенты разом посмотрели в его сторону. Фрэнсис почувствовал на себе взгляды сразу нескольких пар глаз. В каждом взгляде сквозило затаенное ожидание. Каждый из пациентов надеялся, что приехали к нему, приехали родственники.

– Отец Фрэнсис! – окликнула его пожилая миссис Бертолуччи, энергично всплеснув искалеченными артритом руками.

Он улыбнулся в ответ. Она выглядела сейчас такой симпатичной: солнце освещало ее седые волосы, в старческих глазах светилась радость. Левая часть ее лица была парализована, однако это не портило общего впечатления. Он знал ее вот уже почти пятнадцать лет. Она жила и работала неподалеку от того места, где жил Фрэнсис. Он много лет причащал ее. Вот и теперь приехал в лечебницу, чтобы совершить таинство.

Один за другим старики засеменили в его сторону. Фрэнсис улыбнулся. Именно такие моменты и придавали смысл его жизни.

Мир вокруг него сразу ожил: он заметил бело-голубую чистоту дождевой лужи на мокром асфальте, дрожащие темно-зеленые лапы ели. В этот момент отец Фрэнсис ощутил умиротворение и тепло, исходившие от покрывала своей веры. Именно здесь, в этом самом месте на земле, и надлежало ему быть, тут надлежало выполнять свой долг священника. Именно в служении Всевышнему Фрэнсис чувствовал свое предназначение, только это самоотверженное служение делало его человеком, живущим полноценной радостной жизнью.

Он посмотрел на небо как раз в тот момент, когда луч солнца прорвал густые облака и осветил землю. «До чего же прекрасна земля в такие вот мгновения», – подумал он.

Ему было хорошо известно, что сегодня вечером, улегшись в свою одинокую постель и слушая, как хлопает ставнями ветер, он опять сделается слабым и уязвимым. Сомнения снова начнут терзать его душу, он будет думать и беспокоиться о Мадлен и Лине, будет перебирать все случаи своей жизни, когда ему приходилось стоять перед выбором. Он вспомнит о том, что посоветовал Мадлен не говорить Лине всей правды, – и совесть будет мучить его. Но главное – он вновь будет страдать от жестокого приступа одиночества.

Однако в эту минуту Фрэнсис чувствовал себя вполне счастливым. Именно за этим он так спешил сюда, поэтому и прибыл на целый час раньше назначенного времени. Теперь, облаченный в черную священническую одежду, в белом воротнике, с Библией в руках, он чувствовал себя спокойным и уверенным.

Он встал на колени в траву, и все пациенты лечебницы окружили его. Все принялись хором говорить слова молитвы.

Фред Таббз кашлянул, вытащил из нагрудного кармана старенькую колоду игральных карт, ту самую, которой пользовался вот уже много лет.

– Ну как, святой отец, может, в картишки перекинемся?

Фрэнсис улыбнулся:

– Да ты меня на прошлой неделе под орех разделал, Фредди.

Старик заговорщицки подмигнул ему:

– Приятно поиграть с человеком, который дал обет бедности.

– Ну разве только одну партию… – согласился Фрэнсис, который за эти годы не один десяток часов провел в комнате отдыха лечебницы, играя в карты, рассматривая уже в тысячный раз развешанные по стенам семейные фотографии. Он десятки раз читал и перечитывал старые рождественские открытки и письма от родных и близких, у которых все никак не находилось времени навестить стариков в лечебнице.

Старики все понимали, и потому Фрэнсис видел, как озаряются радостью их лица при мысли о том, что кто-то помнит о них, приходит к ним в этот осенний солнечный день.

Он поднялся с колен и взялся за ручки инвалидного кресла, в котором восседала миссис Бертолуччи. Старики по-прежнему говорили все хором, обращаясь к отцу Фрэнсису. Они гомонили, стараясь перекричать друг друга своими тоненькими старческими голосами, и так, все вместе, они двигались к главному входу. Фрэнсис начал подъем по дорожке, но внезапно остановился.

– А где же Сельма?

Молчание. Он сразу понял. Привычная тоска стеснила грудь.

– Вчера, – добавила Салли Макмагон, тряхнув своими крашеными черными волосами. – Дочь была с ней до последней минуты.

Все снова заговорили одновременно: можно было только разобрать, что здешние обитатели выражали удовлетворение по поводу того, что Сельма умирала не в одиночестве.

– Мы вот подумали, не смогли бы вы отслужить особую мессу за упокой ее души, а, святой отец? – спросил Фред. – Мисс Брайн сказала, что это было бы очень неплохо. Часа в четыре, в комнате отдыха?

Фрэнсис протянул руку и сжал худое плечо старика. Все взгляды устремились на него в ожидании. Видя вокруг себя морщинистые, как бы стертые временем лица, обрамленные редкими волосами, видя напряженные взгляды за толстыми стеклами очков, отец Фрэнсис понимал, чего именно все ждут от него.

Что он даст им веру. Надежду. Силу.

И он обязан был все это дать. Он медленно обвел всех взглядом, улыбнулся – и эта улыбка была согрета жаром его сердца.

– Теперь никакая боль ей уже не страшна, – мягким голосом произнес он, искренне веря в свои слова. – Она сейчас рядом с Господом, ангелами Господними, вместе со своим мужем. Это лишь мы все еще страдаем от боли, вызванной ее уходом от нас.

Миссис Костанза положила свою багровую, с крупными костяшками ладонь на руку Фрэнсиса и сквозь слезы посмотрела на него.

– Спасибо, святой отец, за то, что вы пришли, – старческим дребезжащим голосом произнесла она. – Мы так нуждаемся в вас.

Он улыбнулся ей. Ее лицо было морщинистым, но очень милым. Он вдруг вспомнил, что миссис Костанза прежде дарила ему цветы из своего цветочного магазина, расположенного на углу Кливленд-стрит. Нельзя было понять, было это сто лет назад или только вчера?

– А я в вас, – просто ответил он.

* * *

Осторожно идя по скользкому линолеуму больничного холла с чашкой утреннего кофе в одной руке, Мадлен на ходу приветственно махнула другой медсестрам. Свернув в сторону своего кабинета, она скрылась за дверью. Кабинет был совсем маленький, отделанный в английском сельском стиле. Шторы с цветочным рисунком были темно-красного цвета с вкраплениями зеленого. Ими было задернуто небольшое окно. Тяжелые книжные шкафы красного дерева были плотно забиты томами специальной литературы и адресами от благодарных пациентов и занимали целую стену. На подоконниках приютились цветы в горшках, а также фотографии Фрэнсиса и Лины. Фотографии висели и на стенах, оклеенных зелеными обоями. Стол, похожий на обеденные столы XIX века, выполнял функцию рабочего стола Мадлен: на его полированной столешнице также красовались фотографии Фрэнсиса и дочери.

Усевшись за стол, она принялась перебирать лежавшие на нем папки с бумагами. Но прежде чем Мадлен успела просмотреть хотя бы первую из них, раздался стук в дверь.

Не поднимая головы, она произнесла:

– Войдите!

Доктор Алленфорд, главный хирург отделения трансплантации, уверенно вошел в кабинет и подошел к ее столу.

– Полагаю, вы не откажетесь еще от одной чашечки горячего кофе? – обратился он к Мадлен, усаживаясь на предназначенный для посетителей стул, обитый зеленой материей с цветочным рисунком.

Мадлен отрицательно покачала головой:

– Спасибо, но я уже пила сегодня.

Он энергично взлохматил свою густую седую гриву и вздохнул с притворным огорчением.

– Ну что ж… Тем более что Рита постоянно пилит меня за то, что я пью слишком много кофе.

Мадлен усмехнулась, ожидая, когда же Алленфорд наконец перейдет к делу.

– У нас еще один пациент на трансплантацию сердца.

Мадлен никогда не надоедало узнавать подобные новости. Всю ее усталость и плохое настроение как рукой сняло, ей хотелось сразу же узнать подробности.

– Вот как?

– Не делай такого заинтересованного лица. Положение у него – хуже не придумаешь. Долгое время употреблял наркотики, постоянно пил-курил, бегал за женщинами – если, конечно, верить газетам. Словом, сердце его порядком поизносилось.

– Вот как? – Мадлен откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела на человека, который научил ее почти всему, что она знала о пересадке сердца. Алленфорд был, что называется, хирург от Бога и, как следствие, отличался амбициозностью и уверенностью в себе. И если уж Крис говорил, что дела пациента плохи, значит, так оно и было.

– Ситуация критическая.

– Данные анализов?

– Ему тридцать четыре года, СПИДа и рака нет. Кардиопатия в терминальной стадии. Провели вчера обычную серию анализов крови, там все в порядке. – Крис подался вперед и подвинул малиновую папку поближе к Мадлен. – Но в целом, как я сказал, дела у него неважные. Он один из этих богатых, знаменитых голливудских типов, которые думают, что весь мир у них в кармане.

Мадлен и раньше уже говорила с Крисом на эту тему. Как обычно, он думал в первую очередь о том, как результаты операции скажутся на репутации клиники и каковы реальные шансы пациента на длительное выживание после пересадки. Только тщательно взвесив все «за» и «против», он решал отдать конкретному больному то или иное сердце, поскольку сердца являлись страшным дефицитом. Мадлен не завидовала Крису. На его плечи ложилась колоссальная ответственность. Всякий раз, когда он принимал решение в пользу одного из пациентов, другие тем самым почти наверняка приговаривались к смерти. И так всегда: кто-то выживал, кто-то умирал. Очень просто. Клиника не могла позволить себе роскошь трансплантировать сердце пациенту, который впоследствии не сможет ухаживать за ним должным образом.

– Я встречусь с пациентом, поговорю с ним, – сказала она.

Крис взглянул на Мадлен. Одного взгляда было достаточно, чтобы они поняли друг друга: оба знали, что Мадлен поддержит решение Алленфорда и этим как бы примет на себя часть его ответственности. «Я скажу, следует ли давать ему шанс…»

Обычному смертному нельзя было иметь такой власти над жизнью другого смертного.

– Мы должны во что бы то ни стало сохранить его анонимность. По всем документам он будет у нас проходить под чужим именем. Так что предупреди персонал: если его настоящее имя и диагноз станут известны хоть одной живой душе, я уволю их всех до единого.

– Я поняла.

– Я сам поговорю с ними, чтобы они делали все как можно быстрее. Хильда проведет все остальные анализы и даст больному необходимые указания. – Он многозначительно посмотрел на Мадлен. – Если в самое короткое время этот пациент не получит новое сердце, не хотел бы я оказаться на его месте.

Она понимающе кивнула. За годы работы в клинике они научились прислушиваться к своему внутреннему голосу.

– Хотите встретиться сегодня в обеденный перерыв и поговорить более конкретно?

– Очень хорошо. Тогда часа в четыре, если ничего к тому времени не произойдет.

– Отлично. – Улыбнувшись ему, Мадлен раскрыла папку и заглянула в графу «Имя». Анджело Доминик Демарко.

– Нет, – прошептала она, не в состоянии поверить в это.

Она резко захлопнула папку, но было уже поздно. Воспоминания нахлынули с такой силой, словно бы Энджел в этот миг оказался в ее кабинете. Она вспомнила громкий, кудахтающий смех Энджела, вспомнила его слегка развинченную походку, его манеру проводить рукой по длинным, темным, почти черным волосам. Но лучше всего она запомнила его зеленые глаза под густыми бровями и хищное, угрожающее выражение лица. До тех пор, пока он не улыбался.

Прошло шестнадцать лет, но она отлично помнила власть его улыбки. Ее можно было сравнить с солнечным лучом, пробивающимся из-за туч.

Фрэнсис. Неожиданно она вспомнила о нем и поняла: известие о болезни брата разобьет его сердце. Господи, как же она сможет сказать Фрэнсису, что Энджел со дня на день может умереть?!

– Мадлен? – Голос Криса вернул ее к действительности.

Она смотрела на него, силясь сообразить, что она должна сейчас сказать, но образы давно минувших дней вытеснили из ее головы все мысли и чувства, кроме волнения и страха.

– Крис, я не могу взять этого пациента.

– Что?

– Энджел – брат Фрэнсиса.

– А, этого твоего священника… Ты и Анджело знаешь?

Мадлен постаралась взять себя в руки.

– Да. То есть нет… Не особенно хорошо. – Она пожала плечами. – Собственно, мы были знакомы, но это было так давно… Мы еще были детьми.

Крис прищурился.

– Детьми, говоришь? И ты с тех пор ни разу с ним не встречалась?

– Ни разу.

– Ненавидишь его?

Мадлен задумалась.

– Нет, пожалуй, – помолчав, сказала она. – Никакой ненависти.

Он улыбнулся:

– Все еще любишь его?

Этот неожиданный вопрос сбил ее с толку. В мыслях она столько раз представляла себе Энджела смеющимся темноволосым мальчиком с невероятными амбициями и несбыточными мечтами, того самого мальчика, который завладел ее сердцем и которому она подарила первый в своей жизни поцелуй. Но вслед за светлыми нахлынули ужасные воспоминания, от которых больно заныло сердце.

– Нет, не люблю.

– Вот и прекрасно. – Поднявшись, он оперся обеими руками о стол и заглянул Мадлен в глаза.

– Ты нужна ему, Мадлен.

– Не передавайте его мне, Крис. Отдайте кому-нибудь другому.

– Ты лучше всех других, черт возьми, и сама отлично это знаешь. А этот человек умирает, Мадлен. И все его надежды – только на тебя. По крайней мере ты должна хоть встретиться с ним.

Мадлен с отчаянием смотрела на Алленфорда, понимая, что выбора у нее нет. И еще: она не могла позволить Энджелу умереть.

– Хорошо, Крис.

Он улыбнулся:

– Отлично, другого я от тебя и не ждал. – Повернувшись, он направился к дверям. Открыв дверь и уже держась за ручку, Крис обернулся: – Хотел бы уже сегодня ознакомиться с твоим заключением. Потому что, если мы будем доставать для него донорское сердце, он должен быть немедленно включен в список. И запомни, мы должны быть предельно осторожны: знаменитость все-таки… Я не могу позволить, чтобы из-за него был подорван престиж клиники.

– Понимаю.

Алленфорд вышел и закрыл за собой дверь.

Мадлен осталась сидеть неподвижно, глядя в пространство перед собой.

Энджел Демарко вернулся.