Читать книгу Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России - Кристин Воробец - Страница 6

К 1820‐м годам одержимость бесами в России исторически была бедой равно мужчин и женщин, принадлежавших к разным слоям общества. Взгляды крестьян на одержимость бесами демонстрируют, как крестьянская культура впитала православные представления о дьяволе и его приспешниках, в рамках этих представлений крестьяне вместе с духовенством стали участниками космической драмы торжества добра над злом. Также изучение крестьянской культуры проливает свет на связь, которую жители деревни видели между одержимостью и колдовством. Используя понятия колдовства и порчи в поучительных целях, крестьяне также выделяли реальных и предполагаемых злонамеренных людей, которых они считали ответственными за высвобождение демонов. Принимая любое несчастье как Божий гнев или, чаще всего, как происки нечистых сил, распространяющих зло через человеческих посредников, они соединяли сакральное с мирским. В то же время приходское духовенство и монахи, оказывавшие помощь одержимым, придерживались похожего мифа. Они подчеркивали в своих рассуждениях космическую битву между добром и злом, но не отвергали идею о том, что злонамеренные личности, практиковавшие темные искусства, могли действовать как марионетки демонов. Такие взаимодополняющие верования проясняли поведение жертв одержимости и подчеркивали то, что крестьяне и представители духовенства считали причинно-следственной связью между колдовством и одержимостью.

Кликуши и их родственники умоляли сочувствующих священников и монахов, а также целителей и колдунов использовать контрмагию против бесов и злых людей. Православный арсенал, включавший чудодейственные ритуалы, молитвы, благовония, причастие, просвиры, святую воду, освященные травы и масла, мог быть направлен как на изгнание бесов, так и на опознание лиц, ответственных за пагубные действия, так как связь между одержимостью бесами и колдовством признавали и представители духовенства, тем самым легитимизируя крестьянские верования. Предлагая дополнительные услуги в борьбе со злыми чарами, мирские целители или колдуны также предлагали облегчить страдания одержимых при помощи заговоров, контрзаклятий, зелий и трав. Демоны, злые колдуны, священники, целители, жертвы и свидетели – все они исполняли свои роли в ритуальной драме об одержимости и возможности искупления через экзорцизм. Соответственно, такая драма могла разрешить или, по крайней мере, ослабить личную и общественную напряженность и укрепить религиозные ценности.207

Придерживаясь православного исповедания, крестьяне строили свою жизнь по христианским заповедям. Их представления о демонах, совпадение припадков бесноватых (и первого, и последующих) с главными праздниками религиозного календаря, публичная демонстрация одержимости бесами во время литургии или паломничества к святым местам для исцеления раскрывают малоизученные аспекты народного православия. Пытаясь решить исход битвы между демонами и их жертвами в пользу последних, одержимые, зрители и священники играли свои роли в ритуальной драме одержимости.

Желая объяснить для себя явление одержимости, крестьяне обращались к вере в колдовство. Племенные и аграрные общества, где бы они ни находились, объединяет вера в злые чары как способность сверхъестественными средствами – при помощи слов, заклинаний и снадобий – причинять вред людям и животным. Находясь всю жизнь в зависимости от окружающей среды, эксплуатирующих классов и государства, крестьяне доиндустриального мира имели в своем арсенале множество верований и обычаев, объяснявших их положение, защищавших от невзгод и позволявших противодействовать различным бедствиям. Обвинение зловредного соседа, родственника или незнакомца в насылании бесов или длительной болезни, в порче женщины бесплодием, а мужчины импотенцией в день свадьбы, в том, что корова перестала доиться, в засухе, ливне, сильной грозе – это персонализировало несчастье и делало его понятным. К тому же это давало жертвам возможность активно противостоять несчастьям, принимая меры против предполагаемого преступника. Более того, вера в колдунов и ведьм снимала напряженность, присущую тесно сплоченным сообществам, существование которых зависело от подобия гармонии и искоренения девиантности.

Добродушная пожилая крестьянка, отвечая Н. В. Краинскому (психиатру, приехавшему в Ащепково в 1898 году, чтобы остановить эпидемию кликушества), выразила суть того, как понимали свои невзгоды крестьяне, столкнувшиеся со скептицизмом медицинской науки: «Ну, что я тебе скажу, – говорят, колдуний нет теперь. По городам в это не верят. Ну, а почему, я тебе скажу, вот купит человек у другого скотину, а она и начнет сохнуть. Или выйдет девка замуж здоровая, а после венца как начнет сохнуть, да и сохнет все… Стало быть, испорчена… сплошь да рядом!» Этой преамбулой старушка сразу переводит разговор на проблемы Ащепкова: называет Сиклитинью виновницей одержимости, отмечая, что с отъездом Сиклитиньи ради безопасности в Москву дочери Сиклитиньи, поначалу оставшейся дома, не выжить, если эпидемия не прекратится. Другими словами, дочь Сиклитиньи тоже подозревали в ведьмовстве208.

После того как крестьяне определяли ведьму или колдуна как источник одержимости и других недугов, они пытались убедить того снять заклятие, а если это не помогало, иной раз и избивали предполагаемого злодея209. Если же они не искали возмездия немедленно, то внимательно следили за действиями предполагаемого злоумышленника и вспоминали все столкновения с ним, после которых приключались болезни или какие-то странные ощущения. Только когда они чувствовали, что злодей застигнут врасплох и уязвим, они начинали мстить.

То, как крестьяне понимали кликушество и колдовство, наводит на мысль, что сельская кликуша противопоставлялась деревенской ведьме и колдуну. В противопоставлении добра и зла, пассивного и активного, жертвы и палача, невинности и злого умысла кликуше приписывались положительные качества, а ведьме – отрицательные. Однако эти качества не были абсолютными. Так, одержимая, ставшая жертвой демонов не по своей вине, не оставалась в пассивной роли. Она активно пыталась определить источник своего недуга. Вспоминая события из далекого прошлого, которые могли бы правдоподобно объяснить ее припадки, она истолковывала свое состояние. Или же она опознавала предполагаемых ведьму или колдуна, которые нарушили моральные границы сообщества, наложив на нее проклятье, или вопреки священному доверию семьи и общины отравили ее пищу210. Действительно, с появлением первых признаков одержимости кликуша и ее семья начинали искать объяснение болезни или виновника, наславшего бесов.

Хотя кликуши и противопоставлялись ведьмам и колдунам, они разделяли с ними некоторые общие черты: после 1861 года и ведьмы, и их жертвы, как правило, были женщинами (87% из тех, кого идентифицировали как одержимых, и более 66% преследуемых в качестве ведьм в русской деревне с 1861 по 1917 год), при этом роли и тех, и других в сообществе можно охарактеризовать как пограничные211. Предполагаемые ведьмы и колдуны занимали ненадежное положение в своих деревнях. Соседи воспринимали их как нарушителей общинных норм и ценностей, они находились в неопределенном статусе, пока их не обезвреживали при помощи контрмагии, не присоединяли к сообществу через покаяние и примирение или не ликвидировали насильственными методами. Шаткое положение одержимых проистекало из их немощи и преследований со стороны демонов. Так как их личность изменялась во время приступов, они больше не несли ответственности за свои действия и также оказывались в неопределенном положении. Члены семьи и соседи позволяли кликушам играть роль больного и освобождали, по крайней мере временно, от семейных и общественных обязательств. Освободившись от повседневных обязанностей, бесноватые могли покинуть деревню в поисках лечения либо в других селениях, либо в монастырях, прославившихся помощью одержимым, больным и немощным. Если они исцелялись посредством заступничества святых, экзорцизма или контрмагии против предполагаемой ведьмы или колдуна, они освобождались от своего пограничного положения, снова становились членами христианского сообщества и возвращались к полноценным взрослым обязательствам. В противном случае они продолжали играть роль больных, объясняя свою судьбу либо Божьей волей, либо ошибкой при отчитке или другом ритуале контрмагии212. Наконец, опасность, которую представляли кликуши и ведьмы для окружающих, подчеркивала их пограничный статус в сообществе. Хотя крестьяне и сочувствовали бедственному положению бесноватых, они также и боялись их как возможных переносчиков заразы. Страх, который крестьяне испытывали перед ведьмами, становился поводом для дурных предчувствий на свадьбах и в определенные периоды, когда, как они считали, колдовские силы царствовали безраздельно.

Хотя русские крестьяне и считали одержимость результатом колдовства, эта взаимосвязь никогда не была абсолютной. Во-первых, крестьяне понимали, что сам Бог (а не злой человек) мог наказывать грешников, позволяя бесам овладеть их телами. То, что Бог время от времени позволяет злу торжествовать над добром, представлялось им одной из нематериальных основ земной жизни. Во-вторых, колдовство не всегда соответствовало бесноватости. Другими словами, не все якобы заколдованные люди в русской деревне считались одержимыми. Одержимые, в отличие от заколдованных, но не бесноватых, людей, демонстрировали симптомы, являющиеся частью культурного сценария – «культурно организованной диагностической системы телесных знаков»213. Во время церковной службы, посреди иконного шествия, при контакте со священными предметами они начинали бесконтрольно биться в конвульсиях, корчиться на полу, издавать звуки животных и птиц или выкрикивать имя человека, которого они считали колдуном. Все это заканчивалось обмороком. В некоторых случаях бесноватые выкрикивали непристойности, богохульствовали, рвали на себе волосы и одежду, неконтролируемо икали. Члены общины считали эти публичные демонстрации недобровольными, результатом козней бесов, вселившихся в тела жертв, а не проявлением психического заболевания. Приступы одержимости редко происходили вне религиозной среды. Если такое и случалось, то, как правило, приходилось на свадебные торжества – традиционно именно тогда крестьяне ожидают нашествия бесов. В таких случаях симптомы были идентичны, но выходки демонов не зависели от близости священных предметов, а мужчины становились жертвами одержимости с той же вероятностью, что и женщины. Жертвы злых чар, но не одержимые, могли страдать от тех же физических недугов, что и жертвы бесов (например, импотенция и боли в животе), а могли демонстрировать совершенно иные симптомы, включая грыжи и абсцессы214. Но их болезни, за исключением эпилепсии, не проявлялись в виде публичных приступов с конвульсиями. Не становились они и реакцией на религиозные обряды и предметы. Больные, как правило, лежали в кроватях, предоставляя соседям возможность сплетничать, распространять информацию о болезни и ее причинах, а также поднимать вопрос о наличии в общине ведьмы или колдуна.

Русское и украинское крестьянство придерживалось популярной православной космологии. И те, и другие иногда списывали семейные разногласия, бесплодие, импотенцию, засуху и экономические неурядицы на колдовские козни. Однако, несмотря на это сходство, кликуши в пореформенный период в украинских селах появлялись реже, чем в русских. Лишь 5% кликуш, зафиксированных в документах за этот период, относится к Украине. Отчасти это можно объяснить более низкими показателями трудовой миграции и отхожего промысла среди украинских мужчин, а также неполнотой предоставляемых сведений. В центральных и северных регионах России рост занятости мужчин на неаграрных работах привел к тому, что все больше сельскохозяйственных работ и стресса приходилось на долю женщин, остававшихся в деревнях. Женщины, которые не могли справиться с дополнительным бременем, становились главными кандидатками в кликуши. Сообщения о случаях одержимости среди украинских крестьян фиксировались реже еще и потому, что в конце XIX века в этом регионе было меньше подготовленных психиатров, которые могли бы сообщить об эпидемиях кликушества. Несомненно, украинские этнографы также имели тенденцию «вычеркивать» случаи одержимости из своих описаний сельской жизни. Борясь с давлением русской культуры и ограничениями на использование украинского языка в печати, они стремились воспеть достоинства украинского крестьянства по сравнению с его русским аналогом. В пылу национальной гордости они предпочитали замалчивать существовавшие в обществе конфликты и идеализировать украинскую семью и материнство. Обсуждение крестьянских верований, в том числе в колдовство и чары, которые они воспринимали как пережитки языческого прошлого, выходившие за рамки догматов Русской православной церкви, попало в архивы этнографов. Однако жертв колдовства этнографы игнорировали.

Украинцы практически отсутствуют в светских отчетах о кликушестве, но они мало представлены и в историях людей, переживших чудесные исцеления. Это позволяет предположить, что между русским и украинским крестьянством могли существовать культурные различия. Лишь несколько украинцев фигурирует в качестве исцеленных от одержимости или других болезней в рассказах о чудесах при канонизации Феодосия Черниговского в 1896 году. Такое малое количество украинцев среди удостоившихся чуда любопытно, поскольку церемонии, связанные с прославлением нового святого, проходили как раз в украинской провинции. Кроме того, церковь надеялась продемонстрировать органическую связь между так называемыми велико- и малороссами (как в дореволюционной России называли украинцев) и не могла намеренно исключать украинцев из рассказов о чудесах. Помимо того, что церковная кампания оказалась неэффективна, также вполне вероятно, что украинские крестьяне не обращались за помощью в те монастыри, которые посещали русские крестьяне. В случае с Печерским монастырем в Киеве, который привлекал равно украинских и русских паломников, украинцы могли рассматривать поведение кликуш как явно «москальское», то есть русское. В то время как и тем и другим крестьянам приходилось справляться с церковнославянским языком на богослужении, украинским крестьянам нередко вдобавок приходилось общаться с русскоязычными священниками. По переписи 1897 года, около 50% священнослужителей в Украине были носителями русского языка215.

Несмотря на то что вопрос о существовании одержимости среди украинских крестьян пока не решен окончательно, можно предположить, что украинские крестьяне предпочитали иметь дело с целителями, говорившими на местных диалектах языка, хоть и родственного русскому, но все-таки отличного от него. Тот факт, что священнослужители в украинской деревне в основном не участвовали в ритуалах, связанных с колдовством, только преуменьшает значение одержимости216. Малое число примеров кликушества среди украинских крестьян, даже с учетом недостатка сведений и низкой трудовой миграции среди украинских мужчин, дает возможность выделить культурные основы этого явления в российском контексте.