Читать книгу Между молотом и наковальней - Кристина Александровна Струк - Страница 2

Последние несколько лет патриотизм стал в моде и варьируется между молчаливой в сердце любви к стране и фанатизмом на грани психического расстройства. Если пройти по всей градации патриотизма, от бледных тонов тех, кто иной раз вслух скажет «Я люблю свою» страну – и будет искренним, до тех, что готовы избить человека, заподозрив кого-то в отсутствии любви к Родине, то можно встретить различные вариации: и фанатичное требование, чтобы все вокруг изъяснялись на украинском языке, и желание всем и вся показать «какой я патриот» (зачастую, далее фото в социальных сетях с высокопарными речами под ними это не заходит), и те, какие, к сожалению, спекулируют на патриотизме других, пытаясь сделать себя поводырями по тропе национальной самоидентификации и прославлении страны. И последние, увы, самые опасные и омерзительные, ведь вполне вероятно, что начиналось всё с пресловутых благих намерений: с желанием отделить свою страну от её прошлого и стереть в памяти других народов стереотип «а, это ж та часть СССР», показать аутентичность, особенности, выстроить новый образ не только в глазах мира, но и, прежде всего, в головах людей, живущих в стране. Такие персонажи привлекают своё внимание и, бесспорно, обзаводятся кругом единомышленников и почитателей. Но власть развращает. И получая выгоды и дивиденды, развращаются те, кто ещё вчера носил в себе только светлые мысли и веру в будущее.

Сложно построить патриотизм в стране, которая её не уважает. И особенно омерзительно то, что граждане страны, даже не осознают их неуважения к Родине. И воевать за родной язык, за лоботомию в плане «забудьте наше прошлое, нашу историю, есть только сегодняшнее: вот, мы молодая и сильная страна, мы нация!», за Европу непозволительно, когда те же люди гадят на улице, разбрасывают мусор, не уважают друг друга ни в транспорте, ни в очереди на почте \ в банке \ в супермаркете, дают взятки, занимаются мошенничеством, пары не вступают в брак, чтобы если родился ребенок, выдавать мать за «мать одиночку» и получать деньги от страны, обманывая её, не работают на официальном трудоустройстве, чтобы уходить от налогов, а если всё же и оформляются на «минималку», то лишь с целью субсидию получить. Если вы делаете \ делали хоть один из этих пунктов – никогда не смейте даже заговаривать о патриотизме. Если вы выбрасываете сигаретный бычок из окна – зашейте себе рот, если ляпнете, что любите свою страну. Если в метро, увидев беременную девушку, вы притворяетесь спящим – собирайте вещи и уезжайте в другую страну. Как любят многие кричать в соц. сетях о том, какая страна их родная отличная и уникальная, а это всё эти поганые политики страну ко дну тянут – легко об этом кричать, стуча по клавиатуре телефона, находясь на заработках в Польше. Легко найти «крайнего» и сказать, что он виноват во всех твоих и всех прочих людей невзгодах.

Что же тогда такое «патриотизм», к чему эти злостные упреки?

А к тому, что ответ очень прост: патриотизм – это уважение к стране и к её «начинке» – Земле, тому, что на этой Земле расположено, построено, растет и живет: будь то животные или люди. Патриотизм – это делать хоть что-то для поддержания этой Жизни, а в идеале – для расширения и улучшения Жизни.

Вопрос к господам, какие громко кричат о своём благородном звании «Патриот» – что конкретно вы сделали для страны? Посадили с десяток деревьев, рассортировали мусор, подарили сиротам книги, сдали кровь на донорство или пристали на улице к человеку за русскую речь (который закончил советскую школу, всю жизнь проговорил на русском и на старости лет просто испытывает трудности в том, чтобы переключится на украинский, но сам очень любит родную страну?)? Или же просто написали пост о том, как эти политики достали, как вы против них? Скажите, чем-то стране в развитии помогли (если ответ кроется в крайних двух из предложенных действий)?

На этих скучных до безумия «семейных» посиделках я всегда ощущала себя как стул без ножки. Просто удивительно, как мои одногодки, ещё вчерашние firestarters, которые в свои выходные дни могли начать утро с «Отвертки», теперь с упоением рассказывали про первый зуб своих чад или о том, какая выгодная у них рассрочка на квартиру. Меня притащил сюда Стас, мой парень, который сам даже и не задумывался про женитьбу, казалось, он и вовсе боится всего, что связано с узами брака, но при этом с восторгом тискал всех этих раздутых, похожих на больных циррозом печени младенцев и искренне умилялся их слюням, которыми они как слизняки, метили территорию, по которой ползали. Нет, я вовсе не страдаю мизопедией и прекрасно осознаю, что однажды и у меня будут дети. Только я страдаю тем же заблуждением, что и все будущие родители: «Мои дети будут не такими, я не буду их так воспитывать».

Удивительно, как люди стремятся показать себя хозяевами мира, особенно те, у кого за спиной ни гроша, а внутри – пустое непаханое поле. Мы постоянно меряемся своими капиталами, как бы невзначай делая акцент на своей зарплате, на своих весомых покупках, на своих отпусках, проведенных в далеких странах, будто в головах у каждого стоят счетчики, калькуляторы, конвертеры. Будто бы невзначай рассказывая про свои блага, мы даем собеседнику время на подсчет: сколько мы потратили, стало быть, сколько у нас есть, раз мы можем позволить себе эти траты, будто над головами нашими табло с цифрами, отображающее состояние наших банковских счетов. Да, мы чертовы капиталисты, при этом ведем себя а-ля герои книги Бориса Виана «А потом всех уродов убрать» – каждый из нас – совершенная модель, вот только нас такими не сделали, все мы родились орущими, гадящими, беспомощными младенцами, вот только якобы образование, питание, труд (а можно ли назвать это трудом? Много ли трудящихся руками в век автоматизации всей жизни?), спортзалы, салоны красоты, сделали нас сверхлюдьми. А теперь это как выставка собачек, только каждый скрывает свою породу, а если порода поистине хорошая – будет орать о ней налево и направо, как о самой лучшей своей добродетели, будто это личное достижение его.

То место, где я сейчас находилась, было поистине ярмаркой тщеславия, а не встречей давнишних друзей. Здесь делились между собой исключительно своими сомнительными победами, достижениями, они уже не были толпой студентов, какие бухали на лавочках и рассказывали друг другу о том, какой видят жизнь, они делали вид, что имеют эту жизнь, в подробностях рассказывали, в каких позах, а на деле стеснялись признаться себе, что единственные, кого имеют – так это их. И как им достались их квартиры, машины, деньги – они обрисовывали, будто это был крестовый поход к вершине Эвереста, а на деле это было подобно тому, как солдаты в армии, по уши в грязи, лезут под колючей проволокой под вопли матов их начальников.

Мы сидели уже третий час, я стеснялась признаться себе, что выпила уже третий трехсотмилиграммовый бокал вина и рука моя тянулась за еще одной дозой моего сегодняшнего алкогольного успокоительного. Присутствовавшие здесь дамочки, каких я помнила в своё время выплясывающих в пьяном угаре на барных стойках в полуголом виде, ныне изо всех сил старались вести себя образцово-показательными женами, вопрос состоял для меня лишь в: кому они хотят это показать? Своим таким же псевдо-подругам, с какими они сошлись на тяге к веселью, разврату и выманивания посредством своего тела средств у мужчин; после прошли путь, найдя неиссякаемые источники средств в лице одного (каждая из них чем-то таки зацепила: кто своими постельными умениями, кто беременностью, кто заверениями, что она просто ищет «Того, единственного» (упустим момент, почему поиски она производила в огромном количестве кроватей), но всё никак не найдет – в любом случае, завладели они ими ложью, у каждой была своя ложь; а вот теперь они разыгрывают спектакль «идеальная жена и мать»? Либо же своим мужьям, пытаясь таким образом стереть им память о том, где же они их отыскали и как такое в жены взяли? Либо же самим себе лоботомию сделать пытаются? Естественно, сейчас они стоят кружком, отдельная элита, выпивают грамм сто вина и нарочито громко причитают: «Ох, у меня как доченька родилась, то я алкоголь на дух переносить не стала, вот выпила бокальчик, совсем в голове помутнело!». Я помню, как она пила бади-шоты с барменш в «Койоте» и мы не могли её оттащить от них, пока она не упала в некое подобие алкогольной комы, не приходя в чувства до следующего утра. Мы учились с ней вместе и всё, что я могла вспомнить о данной персоне – её непреодолимую жажду денег, а когда она их не получала: впадала в запой.

Сложно обвинять человека в подобного рода вещах, когда знаешь печальную истину: так делают сотни тысяч людей. С детства нам внушают, что все командуют деньги, а верховенствует тот, у кого их больше. Зомбирование производится не только посредством индустрии развлечений: фильмами, телепередачами, песнями, но и самими родителями. В нашей стране искоренен как таковой «средний класс». Сейчас молодежь пытается его восстанавливать, но не рвутся в нем задерживаться. Мне всегда хотелось быть в финансовом плане именно в данной ячейке: иметь достаточно средств к существованию и к жизни. Это две большие разницы: существование – это тот необходимый тебе минимум, дабы поддерживать своё нахождение на данной земле: питание, проживание, одежда. Жизнь – это уже то, что идёт вне простых земных забот: это отдых, это возможность данного отдыха посредством путешествий или же простого расслабления в заведении. Жизнь я видела никак не в обличье едва выдерживающего яства стола с лобстерами, шампанским и нежным фламинго в соусе из артишоков, на веранде виллы в Тенерифы. Жизнь я видела, как отсутствие необходимости пересчитывать в голове каждую копейку и с болью понимать, что отпуск в этом году не светит. Как состояние между «бедно» и «богато». Тогда ты не находишься в перманентном состоянии шока и страха от отсутствия средств, но и не «с жиру бесишься» от счета с энным количеством нолей.

Класс бедных, каким с детства внушают, что «ты должен вырваться из нищеты и показать им всем, отомстить за нас» – самые страшные люди. Это те жуткие родители, которые отказались бороться, но при этом взращивали монстров-детей, в атмосфере ненависти, подливая ежедневно масла в огонь: «Посмотри, как мы живем, а посмотри, как те буржуи живут, вот ты вырастешь, и станешь богаче их всех, они все будут под тобой ходить». Дети вырастают бессердечными и алчными, мальчики зачастую связываются с нечистыми делишками, а вот девочки… Становятся такими, как эта дама, что с презрением отставила бокал и подошла ко мне изобразить вежливости и лишний раз попытаться меня уколоть (безуспешно), своей показной статусностью, какой у меня, по её мнению, нет. Я же видела перед собой ту восемнадцатилетнюю девочку, жившую в комнате по соседству, которая ходила в жуткой и вызывающей одежде из секонда, какую по вечерам забирали сомнительного вида парни на машине у двери общежития и привозили только под утро. Когда я, заметив синяки на её ногах и руках, проявила вежливость, предложив свою помощь, она лишь огрызнулась:

– О, профессорская дочурка очнулась! Конечно, куда тебе до таких бед, что ты вообще в этой общаге забыла, ты ж у нас белоручка, мама-папа в университет засунули, потом и на работку приличную пристроят, а мне, которая столько дней в своей жизни голодала, нужно твою помощь на коленях принимать? Я у этих тварей помощь на коленях принимаю, они меня хоть и кормят немного по-другому, зато теперь я себе накоплю денег и уйду подальше из этого ада, так что держись от меня подальше со своими советами!

С тех пор мы не разговаривали года два и, действительно, машины за ней стали приезжать более статусные, покуда не перестали вовсе – она сдержала слово и съехала с общежития. Ходили разные слухи, кто-то шептался, что она любовница депутата, кто-то – что жена бандита, кто-то – что просто валютная проститутка. По университету она ходила с гордо поднятой головой, поправляя золотые кольца и серьги, но всё время пытаясь заговорить со мной. Когда очередная попытка не увенчалась успехом, она потащила меня за собой в машину и вывалила мне на голову всю историю своей жизни, про родителей-алкоголиков, про то, как её в тринадцать лет за бутылку водки продали на одну ночь соседу, про то, как от неё требовали денег и отправляли работать на самых грязных и не благоприятных местах.

– Конечно, я копила в себе эту злобу и не могла дождаться момента, когда стану богатой и мне не нужно будет думать, между чем выбрать вечером: пачкой макарон или сигарет. И я добилась этого, мне плевать, какими методами, но прости меня за грубость мою прошлую, ты всегда относилась ко мне хорошо, ты была и есть единственной, кто не бросает мне камни в спину и не пытается попользоваться мною.

И пусть эта дружба походила на моей воображаемой поляне растений-общений с людьми похоронным искусственным венком, я всегда заботилась о людях. Они были моим фетишем, но и, одновременно, некоторые из них были объектом моей ненависти, по отношению к которым был лишь один вердикт: наказать. Но те люди сеяли зло по отношениям к массам, а мелких вредителей в расход брать было слишком легко…

Нужно сбросить с себя воспоминаниями, иначе они снова овладеют мною и заставят сбежать из этого подобия мира, в какой мне довелось насильно себя засунуть, дабы забыть о Моём мире, утраченном, насильно отрезанном, оставшемся на задворках моей памяти. Я старалась как-то поддерживать беседы, дабы потом не слушать дома полночи упреки Стаса на тему: «Ты могла бы хотя б приличия ради разговаривать с ними! Они же позвали нас ДВОИХ!». Нет. Они позвали его. А я – это классический случай «Плюс один». Бесплатное приложение. Приличия ради надо приглашать. Ежели вы состоите в отношениях, соответственно вас автоматически воспринимают как единое целое, пусть они и не знают, что вы не то, чтобы таким не являетесь, а и не являлись вовсе никогда.

Мы познакомились со Стасом на работе и было это 2,5 года назад. Я только закончила университет, и не знала, куда мне соваться с моим техническим образованием кафедры инженерной механики. Мне выпал счастливый билет попасть в отменную IT-компанию, какая работала на Норвегию и почему-то решила, что лучше набрать себе «сырого мяса» с техническими знаниями и сваять из них айтишников, нежели брать тех, кто с опытом, а следовательно – с завышенными расценками и требованиями. Он был гуру веб-дизайна – старше меня всего на год, уже успел сделать за пять лет отличную карьеру и быстро взял меня под своё крыло, всячески помогая и наставляя. Я знала, что он «запал» на меня. С первого дня. Я была специфической барышней, пожалуй, гиперактивной, а он – весь такой рассудительный, спокойный, уравновешенный, просто не мог ко мне не тянуться словно кочевник, какой долго шел по заснеженной пустыне и вдруг набрел на теплый очаг. Мы не успели очнуться, как я начала у него жить – просто потому, что с университетской общаги съехать пришлось, а на съем жилья денег у меня не было. И пускай однажды всё всплыло на работе, на которой отношение к служебным романам было категорически негативное, почему я и потеряла своё место, но, к счастью, мой начальник оценивал меня как «перспективный, смышленый и трудолюбивый сотрудник, у которого большое будущее» (что не помешало ему вызвать меня «на ковёр» и вычитывать как школьницу, какую словили за курением), написал мне отменное рекомендационное письмо, более того, направил в не менее успешную компанию на должность, какая была ещё круче моей нынешней. Стаса, понятное дело, он терять не хотел. Я подозревала, что это своеобразный сексизм – мужчинам принято жать руку за каждую их сексуальную «победу» (ведь какая это, черт побери, победа – просто присунуть кому-то?!), особенно если это – молодая симпатичная сотрудница, к какой подкатывал весь офис (на 95% заполненный исключительно парнями, к сведению), а она выбрала только его, а вот девушка начинает считаться чуть ли не куртизанкой и нимфоманкой.

Я была рада повороту событий. Новая работа нравилась мне более, начальником моим стала одногруппница моего былого шефа – женщина-карьеристка, она уважала себе подобных, и я быстро пола по карьерной лестнице. Это задевало Стаса. Он считал себя лучшим, опытным, чтил себя моим наставником, его тащило ошибочное мнение, что без него мне никак, что все мои успехи – его заслуга. В момент, когда я осознала, что и в финансовом плане куда успешней его, всерьез задумалась – а почему я с ним? Счет идет на годы, а я так и не полюбила его, хоть мне и было безумно хорошо с ним, он был, что говорится «удобный человек», если не брать в учет то, как его бесили мои редкие восторженные рассказы об успехах на работе (пусть я и старалась уменьшить всё и скрыть всю правду). Отношения базируются на доверии – фраза, старая как мир, но он затыкал мои шлюзы своим наигранным безразличием и часто вырывающимся наружу раздражением.

Я не могла ему сказать ещё одну вещь. Что он был вторым парнем в моей жизни. Что он спас меня от семилетних отношений, какие выпили меня до дна и, казалось, я больше никогда не смогу ни с кем быть. А теперь я ощущала, что могу. И что я должна оборвать это всё, пока не очнусь в браке с вопиющим младенцем на руках.

Мне всегда так хотелось свободы, что даже имея её в неограниченном количестве, я хотела ещё. С одержимостью зависимого, как алкоголик, что тянется к спасательным каплям горючего, как парень, только пришедший с армии, мне хотелось ещё и ещё.

Подобно глотку свежего воздуха, кислородом по твоей крови идёт приятное осознание того, что живёшь ты только для себя, соответственно, все твои действия направлены только на удовлетворение своих потребностей. Какой вопиющий эгоцентризм! Нас же с детства учат отрывать от себя по кусочку и жертвовать другим: в детстве – уважай старших (то бишь, подчиняйся им и выполняй их прихоти – им же виднее, они жизнь видели, не то, что ты!), слушайся родителей (опять же, читай, подчиняйся, ты им по гроб жизни обязан за то, что они тебя родили!).Но ведь ты не просил, чтобы тебя рожали. Если тебя создали по своему желанию, а не по случайности, то ты плод удовлетворения желания своих родителей. Это ИМ хотелось завести себе ребёнка. Это на поводу у СВОЕГО желания они шли. И жизнь превращается в игру «ты мне/я тебе», «услуга за услугу». А что если устроить анархию и хаос и НЕ участвовать?

Что если не принимать ничего и не давать взамен?

Стать автономной республикой.

Полагаться только на свои силы?

Звучит так же ничтожно, как из уст псевдо-коучей, какие вбивают тебе в голову «Ты сильный! Ты всё сможешь! Ты добьёшься успехов!» (читай / между/ строк: ты это и сам знаешь, только забываешь порой, а я хочу на тебе денег побольше срубить, вот и применяю к тебе это банальное и старое как мир НЛП).Но можно эксперимента ради пожить хотя бы неделю под эгидой «плясать под свою же дудку».

Просыпаясь по утрам, обдумывать своё «мне нужно на работу». Нужно ли? Кому нужно? Стану ли я хоть на йоту счастливей от данного визита? Не у всех же радужная картина «я испытываю наслаждение от работы». Наиболее профилактическим будет взять себе отпуск и каждый день подчиняться внутренним зовам, будь то валяться до обеда или же вскочить в 6 утра и поехать гулять в лес. Съездить в другой город или засесть дома за просмотром фильмов. Без всяких «нужно убрать квартиру», «нужно доделывать дела», ничего не нужно. И блуждая у себя на поводу, ты познаешь себя, свои истинные потребности, не навязанные обществом / семьей / коллегами/прочими.

Нет, им не виднее. Сколько бы опыта у них ни было.

Сколько бы всякого пережитого у них за плечами не висело тяжким грузом.

Безусловно, нельзя прожить жизнь вечным подростком, не задумываясь о завтрашнем дне удовлетворяя свои желания. В противном случае, ты можешь остаться в нищете, ибо деньги уходят быстро, когда идёшь на поводу у просьб внутреннего я (нет времени зарабатывать, да и желания нет). Можно сколотить капитал и потом уже наслаждаться, но много ли таких радужных ситуаций?

Я была в том возрасте, когда начинают возникать до жути неловкие вопросы в духе «А замуж когда?», «Вы же уже так долго вместе», «А деток пора бы же». А кто сказал, что я вообще когда-либо должна это делать?

– Опять?!

Мы идем по Большой Житомирской. Я заставила его выйти на Кловской, дабы пройтись пешком по городу. Раньше мы постоянно встречались после работы, дабы погулять и выпить где-то кофе или чего покрепче, поужинать, снова пройтись. Но всё изменилось за последние полгода. Он все чаще говорил: «Я устал, я поехал домой». Я одна брела от моей работы на Печерской пешком до нашего дома на Подоле. Я могла зайти в какое-то новомодное заведение и сидеть в компании какого-нибудь sour-коктейля, читая книгу. Или зайти в заведение моих студенческих годов – культовый для киевских ханыг (и не только) «Черный капитан» – кто не гулял на Пейзажке, не заходил туда выпить – тот ни черта о молодости не знал.

Стас в этот раз не смог брыкаться. Я поставила его перед фактом с каменным лицом, и он понимал, что для меня поехать на Осокорки и пару часов терпеть компанию его скучных для меня друзей и их детей, было более чем подвигом. Я чувствовала себя так, словно в очередной раз плюнула себе в душу. Мне нужно было отмыться и выветриться от этого, как мы вывешиваем прокуренные вещи на балкон.

– Что опять?

– Опять ты всем своим видом показываешь, как тебе тошно от тех, кто является частью моей жизни. Опять ты желаешь мне одолжение!

Начинается. Я села на ближайшую ограду и закурила. Поразительно, как люди, какие ранее растворялись в безудержном веселье и блядстве, теперь желают выстраивать ячейку общества «как книжка пишет». Это был его случай. Человек, никогда не состоявший до меня в пресловутых «серьезных отношениях», дорвавшись до них решил «оторваться по полной». У него была острая необходимость в том, чтобы «и в беде, и в радости»: чтобы мы вместе проводили всё наше свободное время, чтобы после работы делились всеми деталями «как прошёл мой день», чтобы у нас стерлось понятия «я» и «моё», а вместо этого – «мы» и «наше». Это очень удобно, когда рядом с тобой сильная женщина: ты ей предоставляешь своё внимание, любовь, свою жилетку для плача, своё плече для опоры, а ты, будь добра, делай все остальное, а я это замаскирую под «мы вместе». Женщины, пресловутые хранители очага, соглашаются на подобные правила игры. Сколько споров по поводу одиночества, кто легче его переносит, как у женщин «часики тикают», что делает нынешняя эмансипация. Женщин, видать, настолько утомили вечные требования общества выходить замуж и поскорее рожать, а не продвигаться по карьерной лестнице, что они всем назло работают до упаду, с удовольствием располагаются в руководящих должностях и в ЗАГС идти не спешат. Мужчины этих женщин боятся, ненавидят, хотят подчинить себе, покорить, дабы после тыкать носом в то, что «я твой муж, изволь слушаться». Несколько месяцев подряд я чувствовала такой прессинг: меня постоянно упрекали моей работой, на какой я часто задерживалась и ставила её в приоритет – если быть предельно искренней, то я любила эту работу, не взирая ни на что, я любила ощущение важности себя, необходимости, что даже стоит мне уйти в отпуск, мои коллеги ощущали мою незаменимость. Тешить своё самолюбие – особенно важны й процесс, ибо если ты осознаешь свою важность – это фундамент для формирования цельности личности, комфортного существования и вдохновение не только для рабочих моментов, но и для жизни в целом. Но если ты приходишь домой и встречаешь там упреки по поводу того, почему ты задержалась, тебе я не нужен?, ты меня разлюбила?, квартира не убрана, ужина нет, но у тебя, зато!, дедлайн избежали?, ты не хочешь за меня замуж, следовательно, не уверена во мне, не уверена в нашем будущем?

– Они не являются частью твоей жизни, не ври себе. Просто ты все ещё привязан к ним, как к твоим давнишним друзьям, знакомым, собутыльникам… вот только вместо бутылок у них в руках их дети, а ты этого в упор не замечаешь.

Очень жаль, что мужчина, о каком ты порой позволяла себе мысли из разряда «совместное светлое будущее», на деле не принимал тебя, надеялся переделать под себя. И если ранее мне это только казалось, то теперь – стало явью. Очень многие мужчины страдают этим недугом. Зачастую они находят себе девушке по душе, но с некоторым вещами, какие им не по духу, надеясь на «смирюсь» или «поменяю». Мысль о том, чтобы найти себе идеального спутника жизни – наивная и утопическая, но если на первых порах ты ощущаешь дискомфорт – не стоит надеяться, что дальше все шероховатости уйдут. Напротив, превратятся в трещины, покуда всё не разрушится. Все бросать тоже не стоит, ведь в истории столько примеров, когда полнейшая какофония превращалась в захватывающую дух музыку. Но наши ноты не только были невпопад, но и теперь стало очень ощутимо резать слух. Кажется, пора заканчивать – пьеса провалилась, спектакль утратил нить сюжета, певцы не поют, лишь фальшивят на последних вздохах…

– Пожалуйста, послушай меня, – он сел на корточки и обхватил руками мои колени, пытаясь глядеть в глаза в упор. Я же всячески отводила от него свои. – Неужели ты не понимаешь, что я хочу семью? Хочу детей. Хочу, чтобы мы всю жизнь провели вместе. Хочу, чтобы ты бросила курить, перестала пить, и мы бы создали семью. Пожалуйста, выходи за меня.

Я знала, что однажды услышу эту роковую фразу. На всех этих скучных сабантуях я сто раз слышала шепот супруг его друзей: «Ну а вы когда поженитесь? Уже давно пора! Я знаю, Стас скоро сделает тебе предложение!». Он всё чаще спрашивал меня: «А как ты будешь воспитывать детей? А кого бы ты хотела?». Я всегда находила лишь один ответ на подобного рода вопросы – выйти на балкон покурить. И тут он упрекнул меня в моей единственной защитной реакции!

В отличие от остальных представительниц прекрасного пола, я панически не хотела этого. И я понимала, что это – конец.

– Стас. Пока ещё не поздно. Ты знаешь меня. И тебе меня не переменить. Лучше найди ту девушку, которая разделяет твои взгляды на жизнь, твои стремления. Спасибо тебе за всё. Ты оживил меня. До тебя я не хотела ни отношений, ни даже одноразового секса, ничего, я казалась себе фригидной и асексуальной. А ты оживил меня. Сделал меня той, какой я есть сейчас…

– Бездушной?!

– Я понимаю, ты зол. Но… дай мне время. Не сейчас. Или, давай всё это закончим.

– Это всё из-за него? Из-за твоего гребанного подрывателя, анархиста чертового?

Началось. Он знал, куда меня кольнуть, пускай прошли годы, но это был мой единственный, никогда не заживающий шрам. Это был кошмар, какой всё так же преследовал меня по ночам или же флэшбеками прямо посреди улицы. Стас был тем, кто спас меня от этого, но не мог уберечь от ремиссий.

– При чем здесь это? Мне просто нужно время…

– Отсрочки не будет, и ты это сама прекрасно понимаешь. Ты права, это конец. Я не смогу жить с тобой, зная, что ты отказала мне, не готова провести со мной жизнь и вряд ли будешь когда-либо готова. Мне будет невероятно сложно без тебя. Но я тоже благодарен тебе. И я понимаю, что такое никогда не работает зачастую, но может… мы… всё же сможем… остаться друзьями?

Я провела ладонью по его гладковыбритой щеке и всё ж нашла в себе силы взглянуть в его ярко зеленые глаза. Мой милый Стас. Впервые за долгое время я ощутила что-то вроде укола в сердце. Мне вправду было больно. Очень больно. Но я сделала бы ему в разы больнее, если бы осталась с ним.

Сигарета дотлела. Я знала, что отсюда до нашего дома минут 30—40 ходьбы. Всё ещё в моем сознании это числилось как «наш дом». И я взяла его под руку. И мы пошли. И говорили мы о чем угодно, только не о нашем, теперь уже, прошлом. Словно мы давние друзья, какие уйму времени не виделись, а тут вдруг случайно пересеклись и нашли время, дабы делиться впечатлениями о прожитом и нажитом.

Сегодня утром я проснулся с уверенной мыслью, что ты рядом со мной и мне стоит лишь развернуться в кровати – и я увижу тебя. Но потом до меня дошло, что ты на другом береге от меня, а я сам нахожусь в чужой мне квартире, с чужими мне людьми, пусть у нас с ними и общие взгляды и общая Цель. Я был так счастлив, когда узнал, что ты меня поддерживаешь, ведь до этого ни одна девушка не понимала и не принимала моих взглядов и стремлений, мою веру в то, что можно изменить этот мир к лучшему, пускай и путем разрушений. Знаешь, ведь всем вполне удобно живется. Они довольны перебиваться на пяти тысячах в месяц, снимая комнатушку где-то на задворках столицы, ругая политиков, ворча про своих начальников за бутылкой водки, придя смертельно уставшими от своих ненавистных работ. Я так жить не хочу. Я так уже пожил. Хотя, по правде говоря, я ещё со школы, прочитав Кропоткина, четко решил, что только анархия и хаос могут породить здоровое и полноценное дитя равноправной для всех жизни. «Гнев, ненaвисть, мужество, стыд, отврaщение и, нaконец, злое отчaяние – вот рычaги, которыми можно рaзрушить все нa земле», – сказал Кропоткин. И он был прав.

Ты даешь мне силы. Не только верить в себя, но и поистине бороться. Вместе мы сможем все. Я люблю тебя, моя девочка.

Меня заносит воспоминаниями на мой второй курс. Зимний холод пробивается в каждую клетку моего тела, сквозь замок демисезонной куртки (у меня, как и у большинства стоящих рядом со мной студентов, нет денег на пуховик), сквозь тонкую шапку, пальцы леденеют и становятся бездвижными, держа транспарант, который гласит «Вимагаємо гідної стипендії». Но требование на плакате никак не отобразит душевных воплей, постоянного счета в голове, в котором фиксируется каждая потраченная копейка, в обратном порядке, из расхода «Сколько мне осталось до стипендии?». Я чувствую себя лишней, ведь у меня есть работа, но вспоминая, как она отвлекает меня от учёбы, как я устаю и как туго тем ребятам, что из бедных семей, без поддержки родителей, на работах, где им платят гроши, моя злоба растёт. В моей голове всплывают аргументы из разряда: «Не хватает денег – идите работать?», «А зачем вам тогда родители?», «А на что вы денег ещё хотите?», это всё от лукавого, от общего демона-государства, это такая проверка чтоль, нас проверяют на прочность? Готовят к будущим жизненным трудностям? К чему всё это? Нет денег в казне? А их и не будет!

Потому, что люди перестали играть по-честному. Сотрудники потенциальные ищут работу с зарплатой в конверте. Они не верят государству и не хотят делиться заработанным в виде налогов. Они не верят в пенсию, ибо, имея приличную зарплату, знают, что выйдут на пенсию и будут получать гроши. И, ввиду продолжительности и, прежде всего, качества жизни, они знают, что всё, что оплатили они как честные налогоплательщики, они не получат, лишь часть, а остаток кто-то «важный и большой» купит себе машину/ квартиру / слетает в тёплые края…

Вот мы и стоим здесь, под мокрым снегом, во имя тех, кто умер, как голодные побитые собачонки, вымаливая подачку. Так, я уверена, они видят нас. Потешаются в своих кабинетах, потягивая пятидесятилетний виски из хрустального бокала, зашлют нам молодчика с высокопарными речами, обещаниями и напускным сопереживанием и разойдемся мы по своим убогим общагам, жареный картофель уплетать.

Ну уж нет! Не дождётесь!

В этом и проблема наших сограждан: мы слишком долго терпим, срываемся, потом устраиваем бунт и дебош, нам обещают изменения, и мы идём жить дальше, утешив себя: «Ну нам же пообещали, мы же им устроили тут, они нас явно боятся!». Не боятся. Тянут время, находят уйму отговорок, дотягивая до момента, когда кто-то смирится, кто-то утратит веру, а самая малость будет копить злость и дальше, пока не случится рецидив. Круг замыкается, история повторяется.

Я смотрела на свои промокшие в дермантиновых берцах ноги и в очередной раз достала сигарету, создававшую в моих лёгких иллюзию обогрева. Тушь на моем лице растеклась от мокрого снега, а люди думали, что я плачу. Один из анархистов, прибывших поддержать нас, подбежал ко мне с платком и протянул мне свою толстовку, ловко достав её из рюкзака, при этом не выронив файера, какие я успела увидеть краем глаза. Он улыбнулся очаровательной улыбкой, я поразилась его высокому росту и крепкому телосложению, мне сразу стало спокойно, как только они протянул к моему лицу зажигалку и прикрыл своим телом от ветра.

Нет, сейчас не время думать о парнях, я поблагодарила и отстранилась немного в сторону, сейчас не время изображать из себя бунтарку, при этом флиртуя с парнем.

– Через пятнадцать минут отойди к тому краю и постарайся прикрыть руками лицо, – взмахнул он рукой по направлению к забору и ушёл, растворившись в толпе, скрывшись за баннерами, торчащими над их головами.

Минута в минуту грянул взрыв. Толпа анархистов, с файерами и дубинками рванула на силовиков, сметая все на своём пути. Часть студентов осталась стоять в ступоре, кто-то подхватил волну агрессии и побежал вслед за воинствующими, размахивая баннерами, подобно флагу или мечу, кто-то, что естественно для бедных испуганных студентиков, пришедших «за компанию», стал убегать.

Я же стояла завороженная, чувствуя, как адреналин, уверенностью в себе и неимоверной силой, начинает проникать в мои вены. Я хотела одного: стать одной из них, но прежде, мне нужно узнать об этом все, как работает эта система сопротивления, на чем она завязана, как мне стать полноправным звеном цепи этого механизма?

Когда мне было шестнадцать лет, у меня был товарищ, старше меня на семь лет. Нас познакомили общие знакомые и сошлись мы исключительно на литературе – это и дружбой назвать нельзя было. Он много путешествовал, и каждый раз возвращался с какой-то бесценной (по нашему мнению) книгой, а то и целой стопкой их. Раз в неделю мы виделись чтобы обменяться книгами, я, конечно, чтобы не упасть лицом в грязь, бегал по просторам Петровки, выпрашивал у отца возможность раздобыть ту или иную книгу, я был так горд, слыша от товарища того: «Ну ничего себе, где ты её нашёл?», но он всё равно «побеждал», вручая мне что-то исключительное и очень ценное. Я никогда не интересовался, чем он занимается, с кем и где живёт, кем он работает, раз в постоянных разъездах. Но однажды он не пришёл в наше обычное время и в привычное место. Я впервые понял, что не знаю ни его номера, ни адреса, ни даже фамилии, я едва ли был уверен, что «Эдгар» – его настоящее имя. Мне довелось простоять под хилым навесом в парке под проливным дождём, но я не сдавался и преданно ждал, до последнего метро, едва успев на него. Мне было обидно как ребёнку, у какого отняли игрушку, словно он меня предал, тот, кого я считал своим наставником. Новости застали меня утром, когда отец за завтраком читал газету: на первой полосе на меня смотрел Эдгар с нимбом низко качественного шрифта «Террорист совершил взрыв в Кривом Роге». Отец крякнул и отбросил газету, ворча: «Куда эта страна катится!».

Дрожащими руками я подобрал газету, в какой рассказывали про Рому. Его описывали как рьяного подрывателя, какого власти не могли найти на протяжении нескольких лет. Что за его спиной числилось несколько поджогов и взрывов, но тут впервые он убил человека – депутата, владельца предприятия, якобы святого во всех смыслах работодателя, на которого работало более тысячи человек. Далее шли слова скорби, приправленные уймой высокопарных пассажей (местные журналисты явно постаралась, ведь столичный журналист только «цитировал» их – интересно, сколько же человек на самом деле работало над этим материалом, дабы подать его в таком ключе?).

Меня переполняла злость, и я стремглав вылетел из квартиры, забыв про школу, да и вовсе о всем на свете. Я мчал к нашему общему товарищу, что свел наши с Ромой дороги, решительно настроен на серьезный мужской разговор. Глупый самодовольный мальчишка, что я вообще надеялся услышать?

Наш общий товарищ – Миша – работал слесарем в мастерской, это был суровый молчаливый мужик лет тридцати, наша компания собиралась по вечерам на Золотых воротах (сложно назвать это цельной компанией, скорее, клуб по интересам недовольных положением в стране). Я благоговел пред этими людьми, я узнал от них вещи в духе «классовое неравенство», «депутатские беспределы», «сходки», «сквоты», «акции», мне стыдно было признаться в своем происхождении, что мне были чужды их истории о повышении цен на коммунальные услуги, воровство из казны, расточительство денег честных налогоплательщиков… Поначалу я стоял, как истукан, робко поддакивая кому-то, только Рома всерьез заинтересовался мною, когда мы были представлены друг другу, только он пытался систематизировать полученные мною знания, научить меня переваривать и откладывать нужные знания, фильтруя лишнюю демагогию ораторов (каких тут было много – обычные пустословы, что начитались книг, запомнили цитаты и теперь сыплют ими, пытаясь произвести впечатление на окружающих).

Миша курил уже вторую самокрутку и избегал моего взгляда. Я запинался на каждом слове и был близок к истерике, он же молчал и всё время оборачивался по сторонам, будто в этом индустриальном районе, где кроме этого цеха уже ничто не было пригодно к использованию, за нами следят толпы силовиков и где-то в деревьях запрятаны «жучки».

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Правду.

– А он тебе хоть раз какую-то правду говорил?

Этот вопрос сразу выбил почву из-под моих ног. Он действительно ничего мне о себе не рассказывал, как и Миша, как и все остальные. Мы говорили о разных вещах, о политике, о народе, обсуждали книги и кино, но никто не говорил о себе, о роде деятельности, я и о Мише месте работы узнал чисто случайно, однажды встретив его поблизости.

– Не говорил, – признался я. – Но мне надоело быть изгоем. Все со мной разговаривают, но никто не вслушивается в мои речи. Я просто ухо для вас всех. А для него – нет. Я чувствовал, что он постепенно готовит меня к чему-то – разве стал бы он тратить на меня своё время просто так? Добывать мне книги? Вкладывать в них список документалок, обязательных к просмотру? Оставлять мне подобно домашнему заданию какие-то цитаты, обдумывание которых не давало мне уснуть по ночам своей двусмысленностью, а то и многозначием? А теперь его не стало, и я в расстерянности!

Да, его не стало. Финальная фраза статьи гласила: «Убит при оказании сопротивления задержанию». Мне отчего-то показалось, что он дал себя убить. Не хотел сдаваться просто так.

– Я ничего не буду тебе говорить, мальчик. Оно тебе не нужно. Я тебе дам кое-что.

Он отошел буквально минут на пять, за это время я испытал весь спектр чувств – от негодования до животного страха. Вдруг меня прикончат, что лезу не в свои дела?

– Вот ключ, вот адрес, – протянул мне Миша записку с ключом. – Он снимает… снимал комнату у бабули. Скажи, что ты его брат. У него действительно есть младший брат, Василием зовут, правда, он в Польше учится. Сам уже решай, что врать дальше, под каким предлогом ты пришел в вещах его ковыряться. Думаю, Рома был бы только за, чтобы его наследие, какое оно у него там есть, досталось тебе. Только будь осторожен и не высовывайся лишний раз из дому, пока всё не утрясется. И при малейшем подозрении – беги. Прыгай в метро, пересаживайся со станции на станцию, максимально путай маршрут, сливайся с толпой. Привыкай…

Он пожал мне руку и ушёл. Именно в этот момент я ощутил, что отныне моя жизнь не будет прежней….

Находясь долгое время в самовольном заточении, пусть и долгое время для тебя – всего лишь несколько дней, жалкие крупицы, по сравнению с цепью жизни, начинаешь терять ощущение реальности, времени, себя и пространства. Существование преобразовывается в полудрему, реальность начинает стираться, ты уже не знаешь, где бодрствуешь, а где спишь. Кажется, будто всё против тебя: стены, потолок, немытые окна, осадок в кружке, тлеющий окурок в пепельнице. Все это тянет к тебе свои невидимые руки, силясь задушить тебя, но раз уж руки невидимые, стало быть, и душит оно эфемерное: твою душу, разум, чувства, доводя тебя до грани ментального истощения. У зданий тоже есть их души и разум, они не любят держать людей в заточении, сводя их с ума тиканьем часов, скрипом дверей, капающей водой из крана. Квартира заволакивает как трясина, превращая желание пройтись по улицам в панический страх встречи с городом. Ведь там же люди, шум, гам, машины, везде поджидают опасности. А здесь же кровать, одеяло, пища, зомбоящик, интерпретированные кем-то новости, бредни социальных сетей…

Третий день я сидела дома, сославшись больной. Если учесть, что за все время работы я брала отпуск лишь один раз и всего на неделю, ни разу не брала больничный, меня отпустили без каких-либо проблем. Я и вправду была больна – я пила и слушала песню Мэнсона – The third day of the seven day binge – это было очень характерным для того, что происходило сейчас. Утром начиналось у меня с бутылки чилийского Вайнмейкера, а день оканчивался ромом Captain Morgan. Стас оставил мне всё, в том числе и наш бар – огромный стеллаж, наполненный элитным алкоголем (какой нам постоянно дарили на все праздники). В нашу последнюю ночь мы спали в обнимку в последний раз, но было это так, словно мы – застенчивые подростки, какие не позволяют себе большего. Поутру его не было, как и его вещей (ума не приложу, как он так быстро собрался и без единого звука), лежала лишь его записка: «Спасибо тебе за всё, что было. Спасибо за лучшие годы в моей жизни. Квартиру оставляю тебе – я не хотел тебе говорить, но это – моя квартира, я выкупил её еще два года назад, когда мы уже полгода как были вместе и я понял, что хочу с тобой Жизнь. Документы вышлю тебе позже.

Месяц назад я купил другую квартиру – побольше, поуютней, с выгодной рассрочкой, ибо хотел сделать тебе предложение и думал, что ты согласишься на это и на продолжение рода. Но, видать, не судьба.

Я хочу, чтобы ты была счастлива. Чтобы всё в твоей жизни сложилось наилучшим образом. Ты достойна этого. Знай, я всегда буду рад тебе, и ты всегда можешь на меня положиться».

Мне было стыдно сознаться самой себе, что этого человека словно и не было никогда в моей жизни. Расставание каждый переживает по-своему: кто-то идет во все тяжкие и случайными связями, загрязняя себя, таким макаром пытается отмыться от былых отношений. Кто-то борется с фантомами прошлого или, того хуже, наслаждается имя, флэшбеча на каждом предмете: вот это любимая кружка его, из которой он каждое утро пил свой зеленый чай с лимоном, вот сережки, которые он подарил мне на день рождения, а вот эту картину мы вместе покупали, плачет, гладя подушку рядом с собой, на которую более никогда не ляжет его голова (со слепыми надеждами, что они снова будут спать в этой постели, это же просто какое-то недоразумение происходит, это всё просто страшный сон!), кто-то пытается максимально проапгрейдить себя, записывается в тренажерный зал, на курсы, ходит на различные культурные мероприятия, дабы утереть нос своему «экс» (пусть он локти кусает из-за того, КАКОЙ ИДЕАЛ он потерял!). И всё равно каждый страдает. Кто-то по человеку, как по своей Любви, кто-то о потраченном времени, все эти «страдания» до жути эгоистичные, ведь в них мы думаем лишь о себе, совсем не о них. Расставание выбивает почву из ног, ты бродишь по своей жизни как по комнате после пробуждения в похмелье – головокружение, тошнота, головная боль и полнейшая дислокация. Куда идти, что делать, как жить, ведь ещё вчера ты шел по четко расчерченному пути и, казалось, ничто не в силах его вот так вот оградить, пресечь, сбить с него на какую-то новую, неизведанную тропу.

Бывает, что наше состояние схоже с дурманом, в каком пребывает сознание после дневного сна: сложно осязать реальность, тело вялое, голова с трудом соображает, как после тяжелого похмелья: поспал мало, а чувство словно до сих пор пьян. Желудок ковыряет тупым ножом для сливочного масла, глотка горит так, будто в неё вливали раскаленное железо. Состояние нестояния – как молвят в народе.

Подобные ощущения посещали меня трижды в жизни: в конце школы перед экзаменами, коленки било мелкой дрожью, при ходьбе ноги становились ватными и отказывались исполнять свои прямые обязанности – нести по миру и держать в вертикальном положении; второй раз – в канун защиты диплома бакалавра, казалось, что идешь на виселицу, не веришь в собственные силы и знания, к тому же я принимала участие в одной антиполитической акции и служители закона мне мерещились за каждым углом общежития и корпусов университета, я уже жалела, что встряла в это с малознакомой мне организацией. Третий раз происходил в сию секунду. Когда все твои перемещения сосредоточены на одной небольшой территории, ты знаешь каждый уголок. Как можно выбираться на улицу, ежели не знаешь, опасно ли для твоей расшатанной психики перейти из комнаты в кухню и обратно?

Я осознала простейшую вещь – я привыкла к положению вещей в своем идеальном мирке. В своем избраннике я нашла себе отца, какого у меня никогда не было из-за его постоянной занятости. А у Стаса не было матери из-за ранней смерти – такой же внезапной и неожиданной, как и любые расставания. Но при этом он не пытался найти её во мне, напротив, в нем была чисто отеческая мужская забота – так отцы любят своих дочерей. Я знала, что при любых невзгодах, я могу прийти домой, и меня приласкают, как маленькую девочку, какая упала и разбила коленку. Не взирая на ворчливость Стаса, он всегда мог отличить моменты – большая редкость – большинство действует так, как им угодно, не принимая во внимания чувства и состояние других людей. А он мог. Если он видел, что мне плохо, то как бы ни было ему хорошо на этот момент, он мог подстроиться под меня и найти ко мне лазейку – погрустить со мной или же напротив – изо всех сил веселить меня. Одно я знала точно – я не хочу его возвращать. Но хочу, чтобы он был в моей жизни просто другом, и что бы там ни говорили на тему «дружбы между бывшими не бывает» – у нас это непременно должно получиться.

Настало время выходить из моего запоя. С каждым бокалом из меня выходили наружу все сточные воды моих мыслей и чувств, до того мига, когда выходить было нечему. Настало время возрождаться и возвращаться в привычную колею работы, пусть и в непривычном положении вещей.

Мне срочно нужен был простор. Выйти на улицу, прогуляться, прыгнуть в метро, раствориться в толпе, почувствовать себя частью стада. Посмотреть на людей, дабы увидеть что-то новое в себе. Что-то, что я похоронила несколько лет назад сугубо потому, что зашла слишком далеко в своих играх. Мне захотелось возродить себя ту. Воинственную, бесстрашную, протестующую, анархичную. Я знала, ЧТО мне для этого нужно. Но не знала, ГДЕ он. И за все годы лишь изредка вспоминала, как объект моего прошлого. Так бывает с утерянными вещами, какие были дороги сердцу. Помнишь какие-то события, что связаны с ними, но с каждым годом воспоминания становятся всё туманней и неясней, покуда и вовсе перестаешь мусолить их, осознавая, что всё ушло, как сон.

Вопреки выпадам Стаса, я никогда не пыталась и, что самое парадоксальное, не хотела вернуть его. До этого дня. А сейчас ощутила болезненную необходимость, как наркоман в ломке.

Термин «первая любовь» каждым воспринимается по-своему. У кого-то болезненные воспоминания, у кого-то теплые, а кто-то едва ли вспомнит. С каждым годом, удаляясь от событий, в памяти моменты прошлого превращаются в мутное марево, что иной раз не отличить правду от вымысла. После ряда переосмысливаний и упреков в своей адрес, что нужно было сделать иначе, разум подбрасывает вариации прошлого с правками. Моя первая и единственная любовь засела в мой разум ноющей занозой, а в силу того, что воспоминания об этом человеке были закреплены с адреналином, куражом и постоянным кипением крови, флэшбеки были не только умственные, но и ощутимо физические. Этот человек не только научил меня чувствовать, но и сформировал осознание мира и своё видение его. И для многих оно будет извращенным, неверным, но единственно важно – оно моё и мне в нём живется отлично. У меня не было ни капли обиды в нашем расставании, мне не хотелось насолить ему и ни разу не хотелось ностальгировать. Пусть первое время я и обдумывала прошлое, ностальгировала и мечтала вернуть, но самой лучшей профилактикой «болезни» для меня было запускать в свой мозг тельца этой хвори, пока иммунитет не выработается. Свыкнувшись с этой напастью, я перестала её замечать и сфокусировалась на дороге вперед. Если часто оборачиваться, неровен час споткнуться, а то и упасть, расшибив голову.

Что делать теперь? Выйти из дому. Прыгнуть в метро. Ехать на Арсенальную, на смотровую площадку. Там, где мы и познакомились. Глупо даже предполагать, что мы встретимся. Но меня словно ударило током. 22 мая. Сегодня 22 мая – день, когда мы познакомились. Не считая того случая, когда он однажды «спас» меня во время акции и канул в неизвестность. 22 мая. Когда он подошел и попросил у меня сигарету, после чего мы гуляли до утра.

Хочешь бороться – учись врать. Если ты будешь орать о всех несправедливостях и толкать людей в состояние шока – ничего, кроме неконтролируемой агрессии ты не получишь. Дабы заполучить единомышленников, необходимо говорить правду, но приправлять её домыслами из разряда: «Если мы начнем делать это… то всё поменяется». Где доказательства, что методы действенны? Это просто плоды твоей фантазии, твоё видение вещей, покуда это не стало реальностью, то – ложь. Мой путь лжи начался с похода в жилище Ромы. Милейшая бабушка, встретившая меня, долго причитала о том, почему же Рома ничего ей не сказал, что наша горячо любимая матушка приболела, ну да, он говорил, что уезжает к родственникам погостить, но сказал бы хоть слово, помогла бы, чем смогла! Наши сердобольные бабушки, почему же вы верите всему, а ведь будь я каким-то проходимцем, аферистом, искателем легкой добычи, она бы отдала мне крохи своей пенсии на благое дело. Я бессвязно бормотал, что Рома будет глядеть больную маму, как старший брат – он теперь за главного, а меня отправил лишь вещи собрать. «Конечно, конечно», повторяла она, пытаясь всучить деньги, что он оплатил за проживание на два месяца вперед, я стойко держал оборону, пытаясь отмахнуться от её дрожащих рук, бормоча себе под нос: «Я и одежду-то брать всю не буду, можете выбросить или отдать кому-то». Одежду я брал лишь для вида, меня интересовало другое: книги, блокноты, коробки, в каких я нашел неизвестные мне детальки механизмов, какие-то чертежи и схемы. Одежду я кое-как побросал в дорожную сумку, здесь же найденную и потратил порядка двадцати минут, дабы стащить всё это вниз в такси. Бабуля на прощание просила позвонить, все нахваливала, какие мы с «братом» хорошие и что она желает скорейшего выздоровления маме и будет ждать Рому назад. «Ждать придется слишком долго», – подумал я, но вслух сказать не решился.

Уже дома, разбирая всё нажитое моим, как мне тогда казалось, единственным другом, я понимал, какой странной и опасной жизнью он жил. Мне трудно было разобрать кодировки и шифры, какие он использовал в своих записях, в основном тут были даты и места, всё было расписано поминутно, мне понадобился год, чтобы восстановить картину его жизни.

Однажды Миша презрительно бросил мне: «О да, Рома творил великие дела, боролся за справедливость, но он был наемником», что пролило мне след на то, почему его записи делились на две части – в одной он продумывал каждый ход, делал много заметок, в другой были в основном сухие цифры и суммы.

Позже я узнаю, что наемники – вещь весьма распространенная в анархо-обществе и, что ещё хуже, наемников под видом анархистов ещё больше, чем тех, кто движем идеей разрушения правящего строя, лишения самопровозглашённой элиты всех их благ, жаждущих равенства и, то, что до сих пор остается для наблюдателей парадоксом и оксюмороном, желанием порядка. Да, анархисты хотят порядок, но, чтобы его заполучить, необходимо посеять разрушение и заново отстроить всё.

Наемники иногда слишком входили во вкус, превращаясь в лакеев у «сильных мира сего». К примеру, один депутат точит зуб на другого. Он хитер, поэтому он берет наемников и поручает им рыть компромат, а потом наемники, приведя с собой толпу разъяренных и требующих справедливости, какие либо такие же проплаченные, либо им хорошенько промыли мозги, своими «акциями» испортят репутацию, а то и вовсе – разрушат карьеру. Вот такой вот один из ходов на шахматной доске политики, что дает шах и мат.

– Приходи в понедельник к Дому с химерами – не пожалеешь. Твой должен быть в курсе, так и быть, бери его с собой.

Он мерзко усмехнулся и ретировался. Между собой мы обзывали его Оборотнем, хотя он настаивал, что он Шакал. В любых знаковых акциях ему нужно было принять участие, но в отличии от других анархистов, он показушничал перед прессой, пытаясь попасть в кадр и дать кому-то интервью. Если наша компания единомышленников (как правило, лица были всё те же, если и приходил кто-то новый, то это был человек, приведенный кем-то из «своих», «с улицы» никого не было, но даже с новичками мы осторожничали) собиралась с целью обсудить новые акции или просто поговорить про извечное «неравенство», «беспредел», «перевороты», приход Оборотня всегда встречался холодно. Он учился на журналиста и очень хотел прорваться в СМИ. Вместо того, чтобы взять в руки резюме и пройтись по изданиям и телеканалам, он хотел «светиться» везде, где только можно. На жизнь он зарабатывал съемкам в массовке, после каких пафосно плевался: «Ну вы только посмотрите не этих поганых буржуев! Для того, чтобы „отмыть“ деньги, они уже в киноиндустрию прорвались, снимать какое-то дерьмо, в смете пишутся одни цифры, вкладываются другие, экономят на всем, а потом ещё на этом заработать хотят, всего им мало! Ничего, ничего, скоро мы их проучим! А я напишу об этом разрывную статью, чтобы каждый знал врага в лицо!». В какой-то момент мы устали интересоваться, зачем же он снимается в таком «дерьме», тем самым поощряя его производство. Перестали язвить, как же он их учить собирался. Почему же статью не пишет (по правде, мы ни разу и не видели, чтобы он хоть что-то писал). Прогонять его тоже было бесполезно – как ни странно, он таки знал нужных людей, какие могут помочь в случае проблем с законом, если кого-то таки арестуют. И мы воспринимали его как фоновый назойливый шум: звук где-то рядом, вот только никто не знает, как его выключить, оттого и решили свыкнуться.

Как зарождаются «акции»?

Зачастую, это связано в каким-то действиями политиков, вызывающие общественный резонанс. Анархисты срабатывают как реагенты, улавливая изменения настроения жителей страны. Общественность воспринимает анархистов чуть ли не как террористов и боится их, но не все бегают с коктейлями Молотова и жаждой рушить всё на своем пути. И не всегда они всё рушат, только в тех случаях, когда проще всё испорченное и прогнившее стереть с лица Земли, дабы на нем появилось что-то благородное и крепкое. Среди анархистов есть те, кто просто занимаются мониторингом политического ринга и докладывают более радикальным персонажам о том, что творится в кулуарах, а что планируется. Те же передают далее по цепочке, и зачинатели принимают решение: сделать выпад или просто держать информацию подобно козырям в рукавах. Есть те, кто мнит себя главнокомандующими и мозгом организации, они с пламенными речами распяливают злобу и подстрекают «новичков», описывают план действий и бывает, что и вовсе не участвуют в забастовках, акциях, пикетах. Сторонними наблюдателями растворяются в толпе зевак, иной раз могут начать «песочить» постфактум, мол, слишком буйно или напротив – недостаточно убедительно. Парадокс в том, что к Действию, длиною в час (такое часто бывает – вызывают милицию, они бунтующих благополучно «пакуют»), готовятся месяцами. В СМИ это мусолится неделю-вторую, сменяясь новыми новостями. Чтобы недовольство не сходило со страниц газет и с телеэкранов, акции нужны на постоянной основе, что требует большое количество человеческих ресурсов. Но что делать, если одни отсиживают своих трое-пятнадцать суток, а то и больше, другие испугались и более в этом участвовать не хотят? И тогда у нас наступил момент, когда пропал хотя бы минимальный фейс-контроль и все желающие принимались и вводились в курс дела. Я всегда старалась держаться от них подальше, видя в каждом из них осведомителей или просто фанатичных придурков с жаждой взрывать или стрелять. Они не понимали идеологии, не видели конечной цели – отстроить современное общество с властью, какая подчинена людям простым, какие сами будут выбирать их подобно тому, как начальник набирает себе подчиненных, с таким же успехом их увольнять. Строить прогрессивное общество, какое абсолютно независимо живет, занимается производством, экспортом, процветанием страны. Где не ощущается так остро разница между «богатый» и «бедный», где абсолютная прозрачность на всех уровнях: человек знает, за что отдает свои налоги и куда они идут, а не сидит, плюясь у экрана, глядя как чиновник отдыхает на ЕГО кровно заработанные 19,5% зарплаты на своей вилле на Лазурном побережье. Где страна в составе такой желанной Европы и живет как Европа: президент едет на работу на велосипеде, а пенсия позволяет старикам наконец пожить в своё удовольствие, путешествовать и не попрошайничать на улице. И это не утопия, это то, ради чего не страшно применять радикальные действия, ночевать на нарах, дабы выйти потом на свободу и с удвоенной силой продолжать бороться. Но фанатики, каких приводили, были подобны змеям: шипели, хотели напасть, удушить, выпустить свой яд. Я искренне пыталась порой объяснить им смысл наших действий, но они слушали в полуха и кивали как болванчики. С моим возлюбленным, оставаясь наедине, я искренне негодовала об этом, он лишь вздыхал:

– Они были всегда и будут. Жаль, что на деле их держат подобно пушечному мясу, но у некоторых бывает прозрение. Я же тоже пришел недовольным подростком, какой хотел побыстрее всё уничтожить и отомстить всем жиртрестам. Ненавидел всё и вся, благо, меня вовремя остудили. Не произойди этого – был бы ли я жив? А если был, то на свободе ли? Ты преследуешь цель европеизации общества, я преследую цель запугивания власти. Думаешь, их пугает то, что мы прошлись с какими-то файерами по Хрещатику и дошли до Верховной Рады под окнами поорать? Не пугает, потому что они вызвали наряд, скрутили и увезли. Они нам даже благодарны: повеселили на скучных заседаниях, где они размышляют только о том, как шлюх на Маврикий веселиться повезут. Если бы нас было больше, если бы были более бесстрашны, более радикальны, если бы наши волнения были бы на постоянной основе – они бы начали паниковать. Если бы мы перетянули силовиков на свою сторону, то черт с ними – забрали бы деньжата кто сколько может и бежали бы из страны. Скатертью дорога.

– Но тогда возникает другая проблема – достойная замена этим шакалам. Где гарантии, что те, кто придут на их место – не будут вести себя так же.

– Верно! Но это возможно только на страхе в нашей стране, увы. Провести что-то сродни кастингу: взять разумных политологов, прогнать их по всем возможным проверкам, нанять их, и чтобы каждый раз на контрактной основе а-ля испытательный срок – не справился – уж извините, следующий! Чтобы был страх держаться за занимаемую должность, чтобы было желание превзойти план…

– …И чтобы всё под контролем! – продолжала за ним я. В наших разговорах, как и во всех, было такое взаимопонимание, что казалось будто мы единый цельный человек. – Поставить им большую зарплату, а все госсредства чтобы были очевидны в плане цифр и использования их доступны, к примеру, в какой-нибудь информационной платформе в Интернете. (В те времена это казалось чем-то сродни фантастики, но в моем технарном мозгу уже зрел план превращения в жизнь)

– И договориться с бизнесом, – продолжала я, входя во вкус демагогии, как это происходило со мной каждый раз, стоило мне затронуть эту тему. – Мол, хотите здесь жилой комплекс строить? Будьте добры, стройте, только взамен дайте нам 10 процентов квартир для того, чтобы мы их малоимущим выдали, нам хоромы не нужны, нам нужно с расчетом на количество людей, что в них жить будут. И молодым семьям выдайте хотя бы парочку квартир под долгосрочную беспроцентную рассрочку, а на остальные квартиры заколачивайте цены какие хотите. А то о какой рождаемости может идти речь, если ютятся на съемных квартирах, комнатах, тут двоим денег едва ли на жизнь хватает, а куда ещё на ребенка…

Такие разговоры у нас могли длиться часами, и каждый раз мы придумывали новые вариации необходимых вещей в Новом Прогрессивном Обществе. Они вдохновляли нас на новые акции и помогали отрешиться от лишних людей и их речей. И не было страшно, что нас арестуют, нас покалечат, нас запугают – мы искренне верили, что впереди нас ждет победа. А если победа – то очень много работы, дабы осуществить всё то задуманное, что двигало нами.

Наша «акция» сорвалась, но и черт с ней. Я не особо хотел в ней участвовать, но Фил настаивал и мнил себе, что это будет бунтом, анархией, вызовет переполох. Он постоянно что-то из себя воображает – да какая разница, скоро ему надоест играть главнокомандующего, такие как он – простейшие воображалы – только делают вид, что идут до конца, воюют до смерти, а на деле он сдастся, как и много таких же до него. Есть такая категория людей-«спичек» – зажигаются от малейшего посыла, горят ярко, но быстро угасают. Я много таких повидал, поверь, милая, я знаю. А вот ты – не такая. Тебя нужно долго кочегарить, ты – умный огонь, еще сто раз взвесишь все «за» и «против» того, стоит ли тебе это делать. Это я в тебе и ценю – твоё благоразумие, что нынче – просто диковинка, злато в гуще дерьма.

Лежа на нарах в обезьяннике «до выяснения личности», я сравнивал, что было «до и после» тебя. Я не перестал идти грудью на амбразуры, но я иду тебе уверенным шагом и с ровной спиной. Ничто не может меня сломить. Мне всё под силу! Раньше я относился к своей жизни наплевательски, но не совсем уж безалаберно. Ты подумаешь, что я глупый, несу ахинею, но мне простительно – человек, если он влюблен, ведет себя немного хаотично и одурманено видит реальность. Раньше я верил в своё предназначение, видел во всем знаки, начиная со дня моего рождения – 5 ноября – ведь ты точно видела «V – значит Вендетта», remember, remember, the fifth of November, даже имя моё начинает на V, в этом таком странном имени Вакар я тоже видел какой-то знак выше (хоть я знаю, что это каприз моего отца, помешанного на истории), ведь вакары – древний дворянский род, а по-латышски это значит «вечер», а вот исходя из арабского корня – «величие, достоинство, почтение, милость». Ты подумаешь: «Какой самовлюбленный идиот!» и будешь, несомненно, права. Таким я и был. Слепо верил в то, что я чуть ли не мессия. Но сейчас я считаю себя лишь борцом. «Что ты знаешь о жизни, если ни разу не дрался?».

Утром меня забрал отец. Молча. Даже не было привычной промывки мозга и камней в огород моей жизни. Кто-то доложил ему, что видел меня с девушкой и он непременно хочет познакомиться с тобой. Не волнуйся раньше времени, этого не будет. Не хочу чувствовать себя генеральским сынком, смиренно идущим на поводу у своего важного папеньки. Считаю дни до нашей встречи. Милая, я очень люблю тебя. Береги себя.

Каждый человек подобен тетради: кто-то маленький блокнот, а кто-то – целый трехтомник. И каждый пишет свою жизнь, гораздо хуже и чаще всего, когда пишут за него. Хуже всего, когда родители сами избирают судьбу своего ребенка, пытаясь реализовать в нём всё то, чем не стали сами, что не успели сделать, попробовать. Родители воспринимают своих детей как божков и как эксперимент, навязывают им жизнь, какую сами не прожили, тем самым ломая их судьбу, ломая личности в них. В Европе принято по достижении совершеннолетия отпускать ребенка на вольные хлеба: он теперь взрослый человек и сам волен выбирать, как ему жить и чем ему заниматься. В постсоветстких же странах родители психопатически оберегают своих детей до самой своей смерти, тем самым превращая их в безвольное мясо. «Сыночке нужен новый дорогой телефон». Сыночке уже за тридцать, он лентяй и выпивоха, он уже наделал детей, но не додумался научиться воспитывать и обеспечивать их – зачем? У него есть мамочка, заботливая бабушка их, в случае чего она принесет последнюю копейку, последний кусок хлеба, оторвет от своих страдающих жаждой губ стакан воды, отдаст душу свою, если понадобится.

В моем родном Ужгороде пойти особо некуда. Небольшой красивый городок, уютный, веет Европой, но для себя я перспектив никаких не видела. Переехав в Киев я буквально задыхалась от просторов – широченные улицы, валы, а Днепр! Меня постоянно тянуло к нему, ещё с детства в Ужгороде моим любимым местом для времяпровождения была наша река Уж и нависающие над ней знаменитые «красные» каштаны (на деле они цвета фуксии, ядерно-розовые). Там я могла часами сидеть, читая любимого Пушкина, Ахматову, Цветаеву… Стихи в нашим доме были заместо молитв – моя мать – преподаватель литературы в университете, декларировала их даже когда готовила кушать. Мы с сестрами росли послушными девочками, какие пытались всячески подражать матери. Я была самой младшей и, пожалуй, это и стало причиной, почему выпала из семейного строя, в какой все из поколения в поколение занимались наукой, как с материнской стороны, так и с отцовской. Наша интеллигентная семья жила в прекрасном, как мы его называем, «особняке» – а ведь если посмотреть правде в глаза, то нашему дому действительно больше ста лет, из окон виден ужгородский костел Святого Юрия, а у калитки растет внушительных размеров сакура, возраст которой доподлинно неизвестен никому. Когда я родилась, моей старшей сестре было уже 20 лет, а средней 17, поэтому они стали, скорее, моими няньками и во многом заменяли маму. Мы росли (или росла только я, ведь они уже были взрослыми?) в нашем большом доме, никто и не планировал покидать его, даже старшая сестра моя Ульяна постоянно говорила: «Я никогда не смогу покинуть этот дом», но мало ли чего можно наговорить в 20 лет с важным видом? Она вышла замуж, родила дочь, но тем не менее, каждые выходные проводила с нами. Пусть врачи и опасались за мое здоровья из-за позднего возраста моей мамы-роженицы, но я всегда помнила себя активным и жизнерадостным ребенком, у какого хватало энергии и на игры, и на учебу, и на постоянное лепетание то с сестрой, то с отцом, то даже с соседями и прохожими. Но время шла, вторая сестра Марьяна тоже обзавелась семьей, и мы остались в «особняке» втроем. И когда я шокировала родителей новостью «Я буду поступать в Киев», наши отношения с родителями рухнули. Отец, как всегда апатичный ко всему, кроме своей преподавательской деятельности, никак не отреагировал, а вот насчет матери… Да, я впервые услыхала её крик. Даже не крик, а вопли отчаяния. Она неистовствовала: «Это невозможно! Наш род всегда жил в Ужгороде, и никто его не покидал! Наш университет в разы лучше, чем киевские все вместе взятые! И это не потому, что мы с отцом в нем столько лет работаем, я и он – заведующие кафедр, мы – уважаемые люди, где это слыхано, чтобы наша дочь не поступала бы в него!». Категорическое «нет» было первым моим звоночком. Я ощутила, что имею силы идти против них. Внутри меня жила анархия, бунт, и идти против своей семьи было моим первым протестом. Я повзрослела в миг. Помощи искать не приходилось – стал вопрос о деньгах. Накопленные за все дни рождений, 8 марта и новые года были достаточной суммой лишь на билет и мелкие расходы, но ведь если ехать в столицу, то нужно поселиться в общежитии, заплатить за него, как-то жить! А кто знает, поступлю ли я в университет на бюджет, не взирая на школьную золотую медаль? Это – точка невозврата, ежели не поступлю – останусь в Киеве, буду работать, буду готовиться на следующий год, обратно мать не примет. Моим единственным выходом было за оставшиеся два месяца скопить максимально большую сумму. Выбора особо не было – я пошла работать, сразу же в два места, в одном из которых я трудилась посудомойкой, а в другом – официанткой. Удачным был период – лето, когда первая волна туристов, приехавших «поглазеть на сакуру и каштаны» в мае спала, а теперь началась вторая волна. Суммы, заработанной и бережно отложенной за этот период, хватило бы на месяц-два в Киеве. И пришла благая весть для меня «принята за державним замовленням», что обеспечивало мне бесплатную учебу и стипендию. Здесь заступился за меня отец. Однажды вечером он позвал меня «прогуляться до замка». Всю дорогу мы шли молча, пока не добрались до пункта назначения. Глядя на монументальные каменные стены, покрытые плющом, он, с тяжелым вздохом, всё же нарушил затянувшееся молчание:

– Я знал, что так и будет, ещё когда ты родилась. Ты не такая, как твои сестры, не такая, как мать, совсем не домашняя. Тебя постоянно тянуло куда-то на улицу, ты с восторгом встречала вести о предстоящих путешествиях. Я поддерживаю тебя и благословляю. И верю, что ты нас не подведешь. А мама… Она просто не хочет тебя терять. Мы уже немолоды, а старость – дело одинокое, пусть вы и проводите её вдвоем.

На обратном пути мы взяли мне билет. Мне и папе. Вместе собрали все документы, выписали меня из дому, собрали вещи и уехали. С матерью попрощаться не вышло – она не разговаривала со мной вплоть до дня отъезда, а в тот самый судный день сбежала пораньше на работу. Поначалу мне казалось, что я никогда её не прощу за это. Но Киев слишком быстро завертел меня – учеба, подработки, новые знакомства, новые друзья, воздыхатели-старшекурсники общажные и прочее, прочее, прочее… Отец звонил пару раз в неделю и приезжал раз в полгода – читал лекции заочникам в транспортном университете и пил со мной кофе на Арсенальной. Арсенальная… Моя любимое и культовое место. Он говорил, что мать очень скучает, но гордость не позволяет ей наконец успокоиться и смириться. Я знала, что она следит за моей жизнью посредством социальных сетей, оттого и старалась выкладывать как можно больше фото, чем и заслужила шуточки от своих друзей и знакомых о «интернетном эксгибиционизме». Каждый год, 15 июня, в день моего рождения, мама звонила мне. Доволе сухо поздравляла, силясь скрыть дрожь голоса своего. А я за столько лет так и не решилась ни разу сказать ей: «Мама, хватит уже. Все эти годы я жила так, чтобы ты гордилась мной. Я очень люблю тебя и счастлива, поверь, лучше жизни я и желать не могла!». Смогу ли я сказать это однажды?…

Моя милая, вот уже неделю как мы не виделись, а мне словно сердце вырвали и его – животрепещущее, бьющееся, любящее – жарят на вертеле. Я знаю, теперь там хорошо, я рад, что ты решила развеяться с друзьями, отдастся всецело горам, я завидую тебе белейшей из завистей и невыносимо страдаю из-за нашей разлуки. Не хочу омрачать твой отдых, но мне более не с кем поделиться, а есть такие вещи, что сжирают тебя изнутри и если не выплеснешь наружу – они тебя прикончат. Моей матери всё хуже с каждым днем, сегодня позвонил отец и, позабыв наши с ним ссоры и полнейший дисконнект, вызвал меня домой. Мы попеременно дежурим с ним у её ложе, но, кажется, она едва ли узнает нас, когда приходит в себя. Кажется, это конец, и я не могу поверить это, и жутко корю себя за то, что мысленно настраиваю себя на негативный исход. Иной раз мне даже хочется, чтобы он настал – спасти нам её не под силу, врач говорит только «мужайтесь» и колет ей морфины. Она отмучила своё, незаслуженное, как говорится «Бог забирает лучших». Мне вспомнились твои рассказы о незаурядицах с мамой, поэтому скажу лишь одно – помиритесь, ведь жизнь так коротка, а я был такой дурак, плохой сын, какой постоянно трепал маме нервы своим поведением, как сильно бы я её не любил.

Теперь я так остро не хочу потерять тебя, мне даже страшно от одной мысли, что нечто может пойти не так, и мы утратим друг друга. Прошу, дай мне веру в то, что ты – моя, навсегда. Крепко обнимаю тебя, милая. Впереди ещё целая вечность.

Однажды нам задали школьное сочинение на извечную тему:" Кем я хочу стать, когда вырасту?». Мне было десять лет, и я уверенной рукой, пускай и детским почерком, написала: «Я хочу быть свободным человеком». Меня поругали за это творение, даже вызвали родителей в школу, заподозрив в плохом обращении, но я, с уверенностью зрелого человека, отстаивала свою точку зрения.

– Я хочу быть свободным человеком, потому что свободный человек вправе делать то, что он хочет и жить так, как ему заблагорассудится.

Безусловно, мои речи были куда примитивней, но это был первый раз моего самосознания.

В 17 лет, переехав в Киев, я как и все жертвы юношеского максимализма свято верила в великое будущее своё, что нужно лишь немного подождать, получить все необходимые базисы для этого: образование, опыт работы, полезные знакомства, да и вообще жизненный опыт в целом. Я не брезговала никакой работой: будь то оператор колл-центра, гордо звучащее, но ни черта не значущее «мерчендайзер» или же курьер. Честно копя деньги и дополнительные строчки в вордовском файле моего резюме в графе «опыт работы», мне казалось, что это придает моей персоне «статусности» и делает в глазах потенциальных работодателей человеком, какой может выполнять любые поставленные задачи. Время шло, а золотые горы оставались недостижимыми вершинами, до которых, благодаря обману зрения, рукой подать, да вот только путь не уменьшился ни на йоту. Я сорвала куш случайно, спустя шесть лет кропотливой работы, уймы неудачных собеседований, «Вы нам не подходите», «мы Вам перезвоним», но телефон предательски молчал, толкая меня на то, что ноги сами несли после рабочей смены на ненавистной работе в супермаркет за алкоголем. Я ненавидела в этот момент свою общагу, свою жизнь, свою ненужность. К счастью, мои соседки по комнате, избрав более действенную политику «Выйти замуж за киевлянина», были на бесконечных свиданиях, какие вскоре даже перерастали в отношения; я видела их всё реже, покуда не перестала видеть вовсе. У меня тоже был Мой Киевлянин. В дни, когда я была разбита вдребезги, сидя на подоконнике в комнате и допивая бутылку шампанского, триумфируя над своей загубленной жизнью, пожирая глазами с высоты город, какой почему-то упорно втаптывал меня в грязь, он внезапно появлялся у моей комнаты, давая о себе знать едва слышным стуком, каким-то даже не уверенным. Он не осуждал меня. Он вообще ничего не говорил. Просто отпивал из моей бутылки, молча обнимал и мы курили одну за другой сигареты, глядя на спускающуюся на город ночь. Чтобы потом молча постелить покрывало на полу и уснуть на нем в обнимку. Как будто этим мы говорили друг другу: «Да, мы на дне, но зато мы вместе, у нас есть Мы».

Мы начинаем ценить только тогда, когда теряем, милая. Истина старая, как мир, но она пришла ко мне лишь когда умерла мать. Боль от утраты соизмерима с болью от расставания. Тебе разбили сердце, какое не заживает, когда ты думаешь о своей потери, внутри все замирает, липкий холод обвивает нутро. Я ощутил это сполна, как и это неприятное слово: «Жалею». Я жалею, что редко говорил матери теплые слова, редко видел её и в целом был плохим сыном. Она встречала меня словно праздник, радовалась моему присутствию, а я постоянно куда-то спешил, куда-то бежал, приносил ей и отцу только неприятности, когда меня доводилось вытягивать из милиции или я проводил ночи не дома, а готовясь к анархичным акциям. Мать все смиренно терпела. На то она и мать. Она не осуждала, не ругала, не пыталась меня изменить. Она любила меня бездельника, часами сидевшего в комнате с книгой или за изобретениями коктейлей Молотова и детонаторов, вместо того, чтобы пойти на пары, она любила меня с разбитым лицом, она любила меня в те редкие случаи, когда я просто сидел с ней на кухне, беседуя обо всем и ни о чем. А теперь её нет.

После похорон мы с отцом приехали домой. В их дом. Тот, какой я никогда не считал своим. Отец весь день держался молодцом, ни один мускул не дрогнул, даже когда закрывали гроб и я ревел как мальчишка. Куда ему, генералу, рыдать на людях за той, на какой он был женат с 20ти лет, какая была с ним с момента, когда он был рядовым офицером? Но дома он молча достал из серванта бутылку коньяка, молча налил мне и себе, молча выпил полный снифтер, что налил себе и… разрыдался. Я никогда не видел его таким беспомощным. Первую бутылку мы уничтожили молча, глядя лишь на содержимое коньячек. На второй бутылке он поднял на меня глаза и как-то слишком спокойно, словно говорил что-то заурядное в духе «Пошел дождь», промолвил: «Я любил ее больше жизни. И буду любить всю жизнь. Она – лучшее что было в моей жизни. И хотя бы из уважения к ней, к тому, сколько слёз она из-за тебя пролила, остепенись. Твой бунт, твоя „анархия“ – это лишь отрочество. Он пройдет. Или хотя бы делай это незаметно.».

В ту ночь мы были на одной территории. И знаешь, моя любимая, мой запал испарился. Я не вижу смысла бороться, если я не смог отвоевать самое главное в жизни – жизнь мамы. Ты, возможно, спросишь: «А как же я?!» и будешь права. Но прости меня, мне нужно побыть одному. Надеюсь, это будет недолго…

Все студенты обожают окончание сессии, а я – нет. Возможно, это связано с тем, что проблем с учебой у меня не было никогда. Я все сдавала раньше времени, дабы избавиться от этого бремени. Нависающие надо мной курсовые, модули, зачеты были соизмеримы с той пыткой, когда на макушку бесконечно падают капли воды, одна за другой. Страстно любящий свободу человек не может долгое время пребывать в рамках.

Когда бродишь по улицам сторонним наблюдателем, постоянно поражаешься тому, как люди куда-то спешат, злятся, будто бы проживают свою жизнь зря.

Меня всегда раздражали люди, поскольку я не могла найти смысла их существования, как и принять их полное несознание механичности их бытия. Когда ты молод, ты выстраиваешь уйму планов на будущее, радужные проекции грядущих дней будоражили кровь и наивно казалось, что дальше будет только лучше. Ты ни в коем случае не будешь как эта серая масса: будешь заниматься любимым делом, знакомиться и общаться с интересными людьми, путешествовать и узнавать каждую клеточку мира. Жаль, что «лишних» людей не уберешь.

Но с каждым годом становилось только скучнее. Накапливалась усталость от уже прожитого и ещё грядущего. Начали проскакивать сомнения: а стоило ли совершать те или иные поступки, липкой клеенкой окутывали воспоминания о том, что творила, затвердевая клеймом стыда. И не отмыть его, и не стереть, подобно тому, как в ванной пытаться пемзой отодрать шрам. Только хуже становится, остается прикрывать мыслями о другом, как одеждой прикрываешь на теле изъян.

Различие между молодостью и зрелостью в том, что в молодости ты действуешь импульсивно, доверяя только чувствам, а именно некому ражу, задору, влечению, тяге. Эгоцентризм внутри вопит «хочу!», а мозг идёт у него на поводу, исполняя любые прихоти и даже перевыполняя план. В зрелости «хочу» становится вялым и неуверенным, с тихим голоском, молящим «ну а может…», встречающим зачастую: «Нет, извини, тут куча обстоятельств, почему нет…»: то тебе на работу, то это повредит репутации, то просто сил нет. И теперь ты не вспоминаешь, что ранее хотелось бросить вызов обществу, заставить всех встрепенуться, взбудоражить их закостенелые разумы. И самое обидное то, что ты теряешь момент, когда «я вам всем покажу» трансформируется в «ох, а что люди подумают?». Когда «да мне плевать, что будет завтра, вдруг и вовсе умру, машина собьёт или кирпич на голову свалится» вырастает в «нужно лучше поспать, а то наутро самочувствие плохим будет». Когда «в этом наряде пройду, они все шеи посворачивают» трансформируется в «слишком эксцентрично, коллеги не поймут».

Чувства с годами атрофируются, вытесняемые разумом. Пресловутая пороховая бочка, на какой так нравилось выплясывать кадриль, опустошается, тонет в фундаменте «взрослой жизни», а ты ходишь по качественному полу своих имений, как будто дом, под полом которого закопан труп. И вздыхаешь с горечью, что хочешь бросить всё, разрушить, поджечь, выкопать кости и играть ними, пытаясь привести в чувства, вернуть к жизни. Вместо парней, от которых дышать страшно, но так тащит, так влажнит, ты находишь себе хорошего мужчину, любящего, заботливого, в таком ты будешь уверенна не только в данном моменте, но и во всех последующих до конца дней. Такой не будет вытворять с тобой безумия, от которых сносит крышу, такой даст тебе тыл, в каком ничто не будет страшно: спокойно, уютно, он любит бесспорно, да и ты любишь его. Втихаря думая, что хочешь творить какие-то эксцентричные вещи, экспериментировать, познавать себя. Ах да. Столько всего уже перепробовано, что делаешь уже только то, что проверено хорошо. Кушаешь там, где знаешь, что вкусно. Идешь туда, где тебе комфортно. Занимаешься сексом так, что точно знаешь, что получишь удовольствие. Никаких сюрпризов, никаких прецедентов, заезженная дорожка, проверенная временем. И страшное слово: рутина.

Вечерние улицы тянут ходить по ним, но ты ходишь по осколкам себя былой. Флешбеки проходя током по всему телу, коварно напоминая, что тут происходило с тобой энное количество лет назад. Теперь ты топчешься по могиле своей Истории, но реинкарнация невозможно, да и пытаться построить новый дом на руинах, какие не снесли, затея бессмысленная и успехом никогда она не увенчается. Подойди к этим могилкам, возложи свою память, как цветы.

Я работала на скучной офисной работе, но по студенческим меркам моя зарплата была несказанно велика, что давало возможность снимать квартиру, ходить в заведения, покупать одежду. Но я так себя не вела. Я по-прежнему жила в общаге, страшась «взрослой жизни», мне казалось, что сними я квартиру – и автоматически стану тетехой, осталось только кота завести. В нашем скучном офисе на нашей скучной работе был лишь один человек, заслуживающий внимания и поистине интересный. Женя внешне был копией Эдгара Аллана По, вот единственное, что отличало – это его тело, покрытое татуировками с ног до головы. Некоторые из них были произведениями искусства, некоторые выглядели так, словно их набивал пьяный в зюзю в темноте струной от гитары. С Женей мы пересекались в основном на перекурах, я точно уверена, что мы были единственными, кто общался друг с другом – так нас тошнило от нашего коллектива, какой переживал о фильтрах на своем очередном селфи больше, чем о собственной жизни. Женя был молчалив и застенчив, но в скором времени наши перекуры перерасли в кофепития и обеды. Он мне откровенно нравился, привлекал, меня даже не беспокоило, что у меня был парень – а был ли он? – вечно пропадающий, безумный в своих идеях, так часто забывающий о том, что мне нужно внимание, поддержка, любовь.

В офисе никого не осталось, кроме меня и Жени, все массово ломанулись на какой-то супер важный для них (а, вероятнее всего, ценность заключалась исключительно в бесплатности) концерт на ВДНХ, а мы явно не вписывались в ту публику. Что-то сподвигнуло спуститься меня вниз в магазин, взять бутылку коньяка и вернуться обратно, дабы предстать перед ним с гостинцами и без лишних слов. Он резко вскинул голову, завидев меня, его лицо было спокойным, ни один мускул не дрогнул, лишь глаза на какую-то долю секунды расширились. Женя сжал на миг губы, словно собираясь с мыслями, потом как-то обречено все же провозгласил:

– Это должно было рано или поздно произойти. Я не знал, как это спланировать, но ты меня опередила. Пошли.

Пришли новобранцы – а я не знаю, что мне с ними делать. Молодые мальчики, едва школу закончили, но уже рвутся в бой, а их только подстрекают. Мне стало жаль их, что-то отцовское проснулось внутри и заставило защитить их, скрыть под своим крылом, но дабы понимать, в чем же загвоздка, я решился на откровенный разговор.

Первый паренек был из богатой семьи. Никогда не было ему ни в чем нужды, но отец, построивший в 90ые свой бизнес на крови, теперь рвался к власти. Этот паренек ненавидел его: за то безразличие к семье, за то, что тот не знал, когда день рождения у детей и предпочитал проводить свободное время в объятиях молоденьких девиц, а не супруги. Он рассказывал о том, что видел мерзкие депутатские рожи на различных семейных праздниках, его раздражали их разговоры, то, как они упивались своей безнаказанностью. Рассказывал он пылко, то и дело сбиваясь в своих эмоциях, но рассказ его был по существу. Мне было ясно одно – все депутаты для него были цельным ненавистным ему образом – его отцом. В каждом из них он видел его – своего главного врага – и по крупицам уничтожая представителей власти, в своем сознании он хотел стереть всю силу своего родителя, отомстить ему за все свои обиды, лишить того единственного, что делало его всесильным – власти, связей, денег. Он был обиженным ребенком, а обида – самое опасное чувство, этот паразит не успокаивается, покуда не насытится безумствами того, в кого он вселился. Нужно было его успокоить и объяснить, что местью мы не занимаемся, а если и несем какие-то личные мотивы – стараемся их не афишировать, так как это не клуб униженных и оскорбленных, их реабилитации и вендетты, а собрание единомышленников, в нашем случае – мы противники власти действующей и той былой, из какой и проросло это гнилое зерно. Пусть и методы наши несколько кардинальные: действующий аппарат «излечить» невозможно, его можно только разогнать и тщательно выстроить новый. Но мы преследуем цель улучшения жизни целой страны, а в таких жизненных стремлениях нет места мыслям о себе и удовлетворения своего эго.

Второй паренек так и не смог сказать что-то вразумительное по поводу своего решения присоединиться к Коммуне. Семья у него была ничем не примечательная: мать бухгалтер, отец – экспедитор. Живут вместе с последнего курса университета, помимо него есть ещё младший брат, поводов для недовольств нет. На мой вопрос: «Чем же тебя привлекает анархическая тропа?», он лишь пожал плечами: «Я увидел вашу акцию у Рады, меня зацепило. Начал мониторить в Интернете все ваши действия, читать литературу, заинтересовался. Наверное, я просто ненавижу депутатов и то, что они позволяют себе вытворять и мне хочется стать частью движения, какое борется с ними».

С третьим парнем всё было максимально неясно. Рассказывать о себе он отказался, мои вопросы игнорировал, лишь сыпал пламенными речами о жажде борьбы и цитатами Кропоткина. Такие как он, на первой же акции рвутся на передовую и из-за них часто весь заранее оговоренный и отлаженный процесс идёт наперекосяк. Когда представителей силовых структур нужно игнорировать (в те моменты, когда они просто оцепляют Действие, сами же ничего не делая и просто ожидают либо распоряжений «сверху», либо когда ситуация выходит из под контроля), именно они делаю выпады, из-за каких начинаются аресты, а СМИ освещает наши действия как «радикально-террористические». Из его не сделаешь «пушечное мясо», такие фанатики все в себе и внутри выстраивают свои войны и как им, главнокомандующим, себя вести. Пусть у нас в структуре нет явной субординации, но каждая акция готовится заблаговременно и каждому отдается своя роль, сценарий действий оттачивается до мелочей, учитывая любой возможный исход. Иногда мы просто устраиваем клоунаду, какая только масс-медиа и интересует, а иногда на нас сразу засылают парочку нарядов, чтобы по-быстрому «спаковать» и увезти подальше это безобразие. С каких пор я стал своеобразным рекрутером – мне неизвестно, ведь люди для меня всегда были закрытой книгой, какую мне трудно открыть, не то чтобы прочесть и вникнуть.