Читать книгу Централийская трагедия - Кристина Пак - Страница 2

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, на пути из Филадельфии в Централию.

Сентябрь, 1961 г.

Любая идеология необходима человеку единственно для того, чтобы примириться с мыслью о смерти. Смерть рисуется мне в виде чудовищного зверя, непобедимого врага, который притаился за углом и ждет случая напасть. Жизнь – ежеминутная битва со смертью, заведомо проигранная. Но куда более страшное проклятие – бессмертие, особенно, когда не знаешь, на что его употребить.

Грузовик двигался со скоростью 40 миль в час по направлению к Централии. Был пасмурный день, конец сентября. На мне был джемпер и легкий дождевой плащ из полиэстера цвета хаки. Сентябрь был еще теплым месяцем, но, в отличие от солнечной Филадельфии, Централия находилась на севере штата. За все время моего пребывания в этом мрачном городишке, я застал лишь несколько погожих дней.

Как только мы выехали из Филадельфии в сторону Централии, небо затянуло грозовыми тучами. Вскоре раздался раскат грома и хлынул ливень, который, впрочем, скоро закончился. Путь из Филадельфии в Централию составлял 115 миль и занимал примерно три часа времени. Водитель грузовика, подобравший меня на дороге, дымил как паровоз.

– До места не довезу, приятель. Я еду в Гордон, – признался бородач, выпустив кольцо никотинового дыма, когда я только сел в машину. – Там тебе придется высадиться.

В ответ я понимающе кивнул головой.

Мы проделали лишь половину пути, а он успел выкурить пять сигарет. Окна, как с моей, так и с его стороны, были опущены. Снаружи пахло дождем и мокрым асфальтом.

По радио в очередной раз крутили Hit the Road Jack в исполнении Рэя Чарльза. Моя мать любила эту песню и всегда, когда слышала ее, подпевала: «Проваливай, Джек, и больше не возвращайся!». Бородачу наскучил джаз, и он переключил приемник на кантри волну.

На часах была четверть седьмого. Я подумал, что мама наверняка уже вернулась домой и читала записку, оставленную мной на журнальном столике в прихожей. Я представил, как она берет клочок бумаги, на котором я поспешно написал пару строк в объяснение своему поступку; ее руки трясутся, а к глазам подступают слезы. Эта сцена казалась чудовищной, но в тот момент я был убежден, что поступал правильно. Мне было необходимо отправиться в Централию, но мать всеми силами пыталась отговорить меня ехать в дом ненавистной ей женщины – Хелены Дальберг-Актон. Мне пришлось бежать тайком и, за неимением денег, передвигаться автостопом.

– Так ты, малец, из дому сбежал, что ли? – словно прочитав мои мысли, спросил бородач, не отрывая глаз от дороги.

– Вроде того, – кивнул я в ответ.

– Чем тебя там обидели? – пренебрежительно усмехнулся он.

Я поведал ему о разводе родителей; о том, как я рос без отца и какой непростой была жизнь с матерью; о нашем плачевном финансовом состоянии и частых раздорах. Фундаментальная несхожесть в характерах и постоянные разногласия провоцировали нескончаемые ссоры между мной и мамой. Некоторые из недавних я пересказал. Но как не старался я живо описать свое невыносимое положение в родном доме, мне не удалось расположить к себе бородача.

– Как зовут тебя? – спросил он, на секунду бросив на меня хмурый взгляд.

– Томас, – ответил я.

– Ты огромная, эгоистичная задница, Том, – отчеканил он холодно.

Я насупился в ответ.

Он замолчал, но вскоре добавил:

– Я кстати, Руди.

– Приятно познакомиться, – солгал я, не скрывая своего оскорбления.

– Не могу ответить взаимностью, – продолжал подначивать он, – Так, к кому ты едешь в Централию?

– К отцу, – солгал я вновь.

– Я бы высадил тебя, но мы слишком много проехали, чтобы ворачивать назад. Не мне тебя учить, сынок. У тебя своя голова на плечах, но подумай ею хорошенько, чтобы она не болталась на шее без дела. Твоя мама тебя любит, хоть и не показывает это так, как ты хотел бы. Погости у отца немного и возвращайся домой.

Во все продолжение пути Руди больше не заговаривал со мной.

Залежи угля в недрах Централии оценивались в миллиарды долларов. Это был крошечный процветающий городок, основным населением которого были шахтеры. Жил там также один непростой человек – Грэхам Дальберг-Актон. Он был угольным магнатом и сколотил внушительный капитал. Среди жителей городка ходили слухи о том, что мистер Дальберг-Актон продал душу дьяволу за материальное благосостояние. Эти сплетни, передававшиеся от одного человека к другому, обрастали новыми пугающими деталями в устах каждого очередного рассказчика и стяжали мистеру Дальберг-Актону недобрую славу, образовав вокруг его личности мистический ореол. Хелена Дальберг-Актон была внучкой этого человека, а также, второй женой моего отца.

Я никогда прежде не бывал в новом доме отца. Каждый раз, когда я заводил с матерью разговор о поездке в Централию, она раздражалась. Я понимал, что ее поведение было справедливым. В ее сердитом взгляде я видел тревогу и жгучую обиду.

Я родился в 1943 году, за два года до окончания Второй мировой войны. Послевоенное время в США характеризовалось стремительным экономическим подъемом. Вся моя короткая жизнь пришлась на «золотой век капитализма».

Быть бедным – плохо, но быть бедным на фоне всеобщего процветания – хуже некуда.

Первую половину жизни я провел в достатке. Мы были маленькой, благополучной семьей, состоявшей из трех человек: меня, моего отца, Пола Бауэра, и матери, Марибель Бауэр. Отец был трудолюбивым человеком, уважаемым в знатных кругах. Он имел четкую позицию по актуальным в то время социальным и политическим вопросам: был ярым антикоммунистом и выступал против расовой сегрегации.

Мы жили в Филадельфии, в трехэтажном браунстоуне из красного кирпича с синей дверью и такими же наличниками. Наш дом стоял по Нью-Маркет-стрит, улице, где прошла юность Фрэнка Каупервуда, героя романа Теодора Драйзера, «Финансист».

Теодор Драйзер был моим любимым автором. В своих романах он изобличал пагубность честолюбивых стремлений своих персонажей, показывая, к чему они приводят, но мне от этого преимущества богатой жизни не казались менее привлекательными. Я любил перечитывать сцену об омаре и каракатице из первой главы «Финансиста». То, как омар день за днем беспощадно отрывал части туловища каракатицы, пока от нее не осталось и кусочка, было иллюстрацией сурово-житейской истины, гласящей, что в мире каждый руководствуется собственными интересами и достигает намеченных целей за счет кого-то другого, и в любой ситуации побеждает тот, кто более приспособлен к современным реалиям:

…все живое так и существует – одно за счет другого.1

Сильный пожирает слабого, и благодаря этому выживает. Я всегда стремился быть омаром, но не сумел вовремя опомниться и понять, что стал каракатицей в клешнях Хелены Дальберг-Актон.

Мой отец был высоким, крепко сложенным мужчиной, а мать – привлекательной женщиной. Я унаследовал хорошую внешность и с детства отличался сообразительностью и любознательностью, поэтому претендовал на перспективное будущее.

Но, когда мне было девять лет, мои планы рухнули. На одном светском приеме в доме филадельфийского банкира, отец познакомился с человеком из Централии, который поведал ему, что в Dalberg Acton Coal Company2 вакантно место управляющего отдела логистики, и пообещал замолвить за него словечко.

Вскоре отец получил новую должность с внушительным окладом и отправился в Централию, чтобы найти там жилье и подготовить его к нашему с мамой переезду, но, вместо этого, спустя пару месяцев подал на развод и женился на внучке централийского сановника, Хелене Дальберг-Актон.

Отец обещал присылать деньги, чтобы мы с матерью ни в чем не нуждались, однако мама, оскорбленная поступком отца, отказалась принимать от него какую-либо помощь, не понимая, что ее гордость причиняла ущерб, в первую очередь, мне. В итоге мы едва сводили концы с концами и, будучи не в состоянии оплачивать аренду в приличном районе, были вынуждены переехать на северную окраину города, в филадельфийское «гетто», где жили среди опиумных наркоманов и бездомных.

Отец приезжал каждое Рождество, День Благодарения и мой день рождения и одаривал меня дорогими презентами, купленными за счет новой жены. Лет до четырнадцати, я наивно полагал, что «папочка» – любящий родитель, который мог достать для меня любую диковинную штуку, а мама – глупая женщина, которая из-за упрямства довела нас до нищеты. И только после я осознал, что отец лишь пытался откупиться от меня пустыми безделушками, когда мама, хотя и не могла обеспечить меня необходимым и порой принимала неразумные решения, день ото дня одаривала меня бескорыстной любовью. Вместе с этой мыслью, в моем сознании возникли слова британского антиутописта:

Когда любишь кого то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все таки даешь ему любовь.3

На мой восемнадцатый день рождения отец не приехал вовсе. Неделю спустя нам с мамой пришло извещение, что отец пропал без вести, и я категорично решил отправиться в Централию и разобраться, в чем дело.

***

К семи часам вечера мы добрались до Гордона. На перекрестке грузовик остановился. Я поблагодарил бородача за оказанную услугу, забрал свой чемодан и выпрыгнул из машины. Несколько минут я смотрел вслед отъезжающему грузовику, пока тот совсем не скрылся из виду. Тающая вдали машина забрала с собой последние лучи догорающего осеннего солнца. На улице воцарились сумерки.

С четверть часа я простоял на обочине с вытянутой рукой, поднимая большой палец вверх. Никто не остановился. С наступлением темноты похолодало. Я озяб и до конца застегнул молнию плаща. Отчаявшись поймать попутку, я решил идти пешком. По моим подсчетам до Централии оставалось чуть более шести миль.

Я шел почти на ощупь. Сумрак дороги лишь изредка рассеивался светом фар, проезжающих мимо машин, которые упрямо не останавливались, сколько бы я не махал рукой.

Я влачился вдоль дороги в одинокой тишине. По правую сторону была роща с голыми деревьями, крюковатые ветви которых торчали во все стороны и путались между собой, образуя черную паутину на фоне синего ночного неба. От каждого малейшего шороха меня бросало в жар, и сознание будоражили чудовищные картины того, что могло провоцировать эти звуки. Я мог поклясться, будто слышал, как кто-то нашептывал мне нечто зловещее шипящим голосом, но вскоре различил в этом звуке чавканье слякоти под моими ботинками.

К середине пешего пути, я перестал настороженно прислушиваться к шорохам вокруг. Я позабыл о пугающем окружении, так как всякую тревогу вытеснила усталость. Мои ноги промокли и очугунели. Я едва волок их. Рука, в которой я держал ручку чемодана, окоченела от холода и ныла от тяжести. На каждом шагу чемодан больно ударял по лодыжке. В желудке неприятно посасывало. Я взвыл и бесстыдно захныкал от бессилия, зная, что на мили кругом ни души, чтобы меня уличить.