Читать книгу Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962 - Кристина Пак - Страница 3

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Декабрь, 1961 г.

Когда я немного оправился от утраты, Хелена предложила мне поработать в офисе угольной компании, чтобы я мог отвлечься, так как потерял работу в книжном магазине, а одинокое заточение в комнате не способствовало моему исцелению. Я должен был заступить на должность ассистента Джона Нельсона, и тот пытался ввести меня в курс дела, объясняя, в чем состояла работа моего отца. Джон рассказал мне о налаживании отношений с профсоюзами, судебных исках, касающихся экологического следа компании, кризисном управлении во время аварий на шахтах, переговорах с крупными клиентами, планировании бюджета и прочих вопросах.

Я, в сущности, не был так глуп, чтобы не понимать ценности угля и значимости угольной компании для жизни города, но просто не разделял восторга Джона. Я понимал, что есть такие жизненно важные вещи, как топливо, металлы, продукты питания, чистая вода. Есть шахтеры, электрики, сотрудники пищевых фабрик, металлургических заводов, изобретатели, ученые, медики. Есть земледельцы, вспахивающие поля и взращивающие урожай, который попадает к нам на стол. Скотоводы, чьими трудами мы сыты. Строители, возводящие жилые дома, больницы, мосты, заводы и церкви. Водопроводчики, благодаря которым вода поступает к нам в жилища. Инженеры, проектирующие системы отопления или конвейерные ленты. Есть машинисты поездов и водители грузовиков, занимающиеся транспортировкой сырья и продуктов. Все эти отрасли и все эти люди делают нашу жизнь возможной, но это не то, что делает ее стоящей того, чтобы ее поддерживать. Все это – основа выживания, но мы живем не для этого.

Мы живем ради искусства, ради любви, ради поисков смысла. Мы живем ради историй, рассказанных у костра; ради созерцания звезд в ночном небе, держась за руки с любимыми; ради танцев под медную песню саксофона; ради кинокартин, от которых наворачиваются слезы; ради книг, способных увлечь нас от повседневных забот в другой мир; ради разговоров по душам; ради живописи, открывающей нам душу автора и позволяющей увидеть мир его глазами; ради младенцев, пахнущих грудным молоком и смеха детей, играющих на зеленой лужайке; ради бесед о Боге, – не важно, есть Он или нет – бесед, облагораживающих сердца.

Для этого существует другая категория тружеников – не слуги «дела», а слуги «духа». Существуем мы: писатели, поэты, драматурги, кинорежиссеры, актеры, композиторы, музыканты и певцы, хореографы и танцоры, живописцы, скульпторы, редакторы и критики, педагоги и священники, филологи и философы, но последние двое – почти одно и то же, ведь, как считал Сократ: «кто знает имена, тот знает и вещи». Наши труды не наполнят ни один пустой желудок, не увлажнят потрескавшиеся от жажды губы, не принесут облегчения больному телу, не согреют ни одного прозябающего. Но они утолят духовный голод, жажду знаний, исцелят больной разум, принесут чувство причастности, тепло душевной близости, успокоят сумбур мыслей.

Для меня искренне не было ничего важнее литературы; ничто не влекло мое сердце так, как писательство. Блез Паскаль писал, что главная задача человека – размышлять. Сенека увещевал не упражняться в силе рук или быстроте ног, не быть слишком озабоченным своей наружностью, ведь во всем этом мы уступаем скоту и диким зверям. Он призывал человека оставить соперничество с неразумными, бессловесными тварями в том, в чем мы неизбежно им проиграем, и направить свои усилия на единственное, в чем мы превосходим их, – на совершенствование разума. Именно этим писатель и занимается. Он выполняет главную задачу человечества – он размышляет: для себя и для каждого, кто впоследствии прочтет его труды.

Мне одновременно казалось, что я самый бесполезный человек на свете, и в то же время, что моя деятельность важнее любой другой. Я часто чувствовал себя бездельником, а затем вспоминал слова мистера Олдриджа о том, что «философ никогда не бывает более деятелен, чем в минуты размышления». Я осознал, что писатель не бывает более полезен человечеству, чем в часы, когда он пишет.

Я добирался на работу в компанию на отцовском велосипеде и каждое утро проезжал мимо книжной лавки. Дверь была заперта и опечатана. Я заглядывал сквозь стекло витрины в пустой торговый зал, на стеллажи, где моими стараниями были упорядочены книги, и с сожалением думал о том, что моя работа была проделана напрасно. Табличка «FOR SALE» насмешливо намекала на бессмысленность моих трудов. Я со скорбью вспоминал наши беседы с мистером Олдриджем. Речь мистера Олдриджа всегда была простой, безыскусной, сдержанной и размеренной. Одно слово у него плавно перетекало в другое и каждое было осмысленным, отрезвляющим или полезным для моего нравственного становления. Я же доверял мистеру Олдриджу почти все свои мысли и говорил так напористо, стремительно и многословно, что каждый раз старику приходилось усмирять мой пыл. Он причитал: «Ну и зарядил ты мне по ушам, мальчик» и предостерегал меня: «Мысль твоя, Томас, несется без удержу, не успеешь придержать ее и она приведет тебя к обрыву, коли будешь извергать слова с такой скоростью». Он любил отчитывать меня. Он воспитывал меня. Я вспомнил, как однажды отчитал его сам, за то, что тот ел свою ячменную похлебку в торговом зале. Я тут же почувствовал себя таким виноватым, глупым и ничтожным мальчишкой! От этих воспоминаний глаза застелила мокрая пелена слез.

Я пытался вникнуть в деятельность компании, посмотреть на все глазами отца. Но, насколько я чувствовал себя естественно в книжной лавке, настолько же неуместно – в угольной компании. Обстановка в офисе казалась чуждой и даже несколько сюрреалистичной. После тишины книжного магазина, нарушаемой только шелестом страниц, перелистываемых Мэри, меня раздражали гудение вентиляции, щелчки счетных машин, стук пишущих машинок, постоянный звон телефонов и приглушенная, но повсеместная болтовня. Кабинет отца находился обособленно, но я часто выходил в общий зал. Сотрудники – машинистки, клерки по документообороту, операторы счетных машин, финансовые аналитики, юрисконсульты, инженеры-проектировщики шахтного оборудования и другие – сидели в своих кабинах, огороженных друг от друга перегородками из матового стекла. В помещении стоял запах сигарет, воздух был серым от табачного дыма. Курили как мужчины, так и женщины, как в офисных коридорах, так и в залах совещаний.

В конце рабочей недели проводилось плановое собрание. Один из мужчин, с уставшим лицом и угольной пылью на ботинках, который выполнял обязанности наблюдателя за безопасностью на шахтах, будничным голосом заметил, что производственная смертность находится в пределах допустимого. После совещания, я покинул офис, и решил больше не возвращаться. Я не презирал этих людей и их работу, напротив, понял, каким важным делом они заняты. Но я был посторонним. Это был отлично отлаженный механизм, а я был в нем лишней деталью. Уйти оттуда было самым честным жестом. Я хотел оставаться честным перед собой, своими ценностями и перед этими людьми, чьей страсти я не разделял.

Однако, этот опыт, странным образом, вновь зажег во мне желание писать. Я решил, что не позволю своей любви к книгам и сочинительству умереть вместе с мистером Олдриджем. Я должен продолжать писать: ради моего школьного друга, Рэя Миллера, ради моего наставника, Альфреда Олдриджа. Я должен сказать все, чего они уже не смогут произнести своими навек замолкшими устами, но то, что они вложили в меня, то, чему научило меня знакомство с ними.

Еще до смерти мистера Олдриджа, я успел разослать свою рукопись в издательства. Хелена поручила Джону Нельсону сделать для меня шесть копий, и я разослал по экземпляру в издательские дома Random House, Viking Press, Farrar, Straus and Giroux, Harper &Brothers, а также в журналы The Atlantic Monthly и Harper’s Magazine. В конверт с рукописью я также вложил сопроводительное письмо, которое выглядело следующим образом:

Томас Бауэр

49 Фаргейн-стрит

Централия, Пенсильвания

Уважаемые господа,

Предлагаю на ваше рассмотрение рукопись моего эпистолярного романа под названием «Предсмертные записки», написанного в жанре романтической трагедии и социальной драмы. Объем произведения – около 60 000 слов. Его можно отнести к классическому bildungsroman – роману взросления, в духе «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера и «Черного мальчика» Ричарда Райта. Это история о любви, утрате и поисках смысла жизни в условиях социального и расового неравенства в Америке времен Великой депрессии.

Сюжет повествует о друзьях детства, Рэе Харди, белом мальчике, растущем без отца, и Шарлотте Оуэн, чернокожей дочери рыбака. Действие романа разворачивается в маленькой рыбацкой деревне Гринклифф, расположенной на побережье Атлантического океана, в штате Мэн.

Судьба разлучает Рэя и Шарлотту, когда героям исполняется четырнадцать, и отец Шарлотты погибает во время бури на море. Шарлотта с матерью вынуждены перебраться в город, чтобы прокормиться, и поступают на службу в богатый дом в Бостоне. Находясь вдали друг от друга, Рэй и Шарлотта обмениваются письмами.

В результате несчастного случая, Рэй теряет способность ходить. Прикованный к инвалидному креслу, он находит отдушину в живописи. Он рисует акварельные зарисовки вымышленных пейзажей, и отправляет их в письмах Шарлотте, клея на конверты множество почтовых марок. Он утаивает от нее свою травму и выдает себя за путешествующего художника. Шарлотта же становится жертвой сексуального насилия. Сын ее работодателя принуждает ее быть его любовницей, когда сам помолвлен на белой девушке. Однако, Шарлотта в письмах изображает все так, будто это она помолвлена с сыном своего хозяина. Рэй и Шарлотта в тайне любят друг друга и продолжают переписку, скрывая правду о своей жизни – каждый хочет казаться счастливым и не быть обузой для другого.

В конце романа, Рэй решает скатиться с мыса в обрыв, но пишет в письме Шарлотте, что уезжает в дальнюю экспедицию и не сможет больше присылать писем. Шарлотта же понимает, что беременна от насильника, и решает повеситься, но пишет Рэю, будто выходит замуж и больше не сможет ему писать. Таким образом, их последние письма друг другу становятся их «предсмертными записками».

Поводом к написанию этой книги послужила личная трагедия: в юности я потерял близкого друга, который стал жертвой расовой травли. Его предсмертное письмо, адресованное мне, подвигло меня всерьез заняться литературой. Моя книга – попытка ответить на вопрос, мучивший меня с тех пор: всякая ли жизнь достойна того, чтобы ее прожить? Я верю, что она найдет отклик у читателя и заставит его задуматься о ценности жизни.

Благодарю за уделенное мне внимание! Прилагаю конверт с обратным адресом и марками для ответного письма.

С уважением,

Томас Бауэр

Когда я возвращался домой в тот пятничный вечер, после собрания, я вдруг заметил, что табличка «FOR SALE» перед магазином исчезла. Я понял, что помещение купили. Я знал, что это однажды произойдет, – более того, у магазина было отличное расположение, в самом центре города, на пересечении Сентр-стрит и Пакстон-стрит, – но я все же надеялся, что это произойдет не так скоро. Это было благоприятным стечение обстоятельств для Меган, дочери мистера Олдриджа, ведь ее семья находилась в Кливленде, и она не желала задерживаться в Централии надолго. Но я не мог порадоваться за нее. Мое сердце, еще не оправившееся от скорби по мистеру Олдриджу, опустилось в еще более мрачную пучину тоски. Чувство утраты, как черная и тягучая смола растекалось в моей груди.С момента отправки рукописей прошлой уже около трех недель, и ответных писем пока не приходило. Ожидание было мучительным, но оно служило хорошим признаком. Отправка стандартной формы с отказом занимала две-четыре недели. Если книга не заинтересовала при беглом просмотре, отказ в публикации приходил быстро. Если же рукопись вызвала интерес, ее могли передать старшему редактору для полного ознакомления, и тогда ответного письма можно было ждать месяцами. Вечерами я перечитывал «Мартина Идена», чтобы скрасить ожидание. Несмотря на трагический финал этого романа, для меня он был о том, как любовь к литературе может преобразить человека.

Магазин был последней нитью связи с мистером Олдриджем. Он словно стал для меня персонификацией самого старика: мрачный, но наполненный мудростью. Когда я проезжал мимо магазина и заглядывал в его окна, это дарило мне ощущение, что мистер Олдридж все еще присутствует в моей жизни: он в этих витринах, в этом окрашенном темно-зеленой краской фасаде, в вывеске «Книжный магазин мистера Олдриджа», которую теперь снимут, и сделают здесь, возможно, какую-нибудь закусочную.

Мне было больно, но осознание, что магазин продан, отрезвило меня. Я понял, что больше не мог тянуть время. У меня еще оставался второй ключ от книжной лавки, и мне нужно было поспешить забрать чемодан, прежде, чем новый владелец поменяет замки.