Читать книгу Почему так важен Оруэлл - Кристофер Хитченс - Страница 5

Про Оруэлла как-то раз писали, что он, вращаясь в обществе безработных и неимущих Британии, ассимилировался в своей родной стране. Замечание это даже глубже и точнее, чем кажется на первый взгляд, что я в дальнейшем надеюсь доказать, однако прежде всего хочу обратить внимание на глагол «ассимилироваться», который можно заменить более простым «отуземиться». Так презрительно говорили о белом человеке, не выстоявшем под гнетом обстоятельств. «Туземец» – колониальное словцо для чурки, или ниггера, или узкоглазого, высокомерный термин, обобщающий все покоренные народы. Так бывает: юноша неопытный, отделенный от родины океаном, начинает вести себя неподобающе – пьянствовать, или прохлаждаться, или, в особо вопиющих случаях, сожительствовать с местной девушкой или парнем. Старшие и более стойкие товарищи из числа чиновников или бизнесменов способны распознавать и гасить подобные симптомы – это часть их работы.

Старый парадокс: в стремлении повелевать меньше соблазнов, чем в стремлении подчиняться. Мы не можем достоверно сказать, что побудило Оруэлла отказаться от жизни колониального полицейского, однако похоже, без этого принципа со всей его двусмысленностью здесь не обошлось. Современное толкование слова «озвереть» в значении перехода к грубому или жестокому обращению сильного со слабыми («зверства Российской армии в Чечне» и так далее) глубоко ошибочно. В действительности смысл этого слова глубже – это буквальное описание эффекта расчеловечивания, который оказывает на сильного его собственная жестокость.

«В Моулмейне – это в Нижней Бирме, – пишет Оруэлл в начале своего эссе “Как я стрелял в слона”, – я стал объектом ненависти многих людей; с того момента моя персона уже никогда не имела столь важного значения для окружающих. В городе, где я занимал пост окружного полицейского…»[10] Прелестное совпадение – топоним Моулмейн также фигурирует в первой строчке «По дороге в Мандалай», прекрасного и не перегруженного смыслами стихотворения Киплинга, полного имперской ностальгии. («Там, где пагода в Мулмэйне сонно смотрит на залив/Знаю, есть одна девчонка, что вздыхает, полюбив»)[11]. Однако в оруэлловском описании нет романтики; он явно опасается, что опыт службы копом превратит его в садиста или бездушную машину. В эссе «Казнь через повешение» он описывает гнетущую абсурдность казни и пугающую наигранность шуток из репертуара висельного юмора; честность Оруэлла заставляет его сознаться, что и он присоединился к пустоголовому веселью. В «Как я стрелял в слона» Оруэлл дает короткую зарисовку имперской ментальности с самой омерзительной ее стороны:

«Уже тогда я осознал, что империализм есть зло и чем скорее я покончу со службой и распрощаюсь со всем этим, тем лучше. Теоретически и, разумеется, негласно я безоговорочно вставал на сторону бирманцев в их борьбе против угнетателей-англичан. Что же касается службы, то к ней я питал столь лютую ненависть, что, наверное, даже выразить не смогу. На такой должности вплотную сталкиваешься со всей грязной работой имперской машины. Скорчившиеся бедолаги в клетках вонючих камер предварительного заключения; посеревшие, запуганные лица приговоренных к длительному сроку; шрамы на ягодицах мужчин, подвергшихся избиению бамбуковыми палками, – все это вызывало во мне нестерпимое, гнетущее чувство вины».

Эта личная неприязнь, это смятение собственного духа никоим образом не перерастали в симпатию к «туземцам», которые превращали работу Оруэлла в каторгу, как только у них доставало для этого сил; и мысль о том, что поспешность, с которой он оставил службу, объясняется страхом свыкнуться с этим противоречием, представляется по меньшей мере не лишенной оснований. Флори, главный герой более позднего романа, «Дней в Бирме», за образом которого угадывается задыхающаяся от зноя вселенная банановых республик Грэма Грина, которая увидит свет лишь спустя несколько лет, вынужден жить в «комически бездарном, бесплодном мире. Мире, где сама мысль под цензурой… Свобода слова немыслима… потайной бунт разъедает, как скрытая болезнь. Живешь сплошной ложью»[12]. Вне всякого сомнения, мы видим яркий прообраз Уинстона Смита из «1984», без преувеличений, что подтверждается воспоминаниями Кристофера Холлиса, друга и современника Оруэлла, который навестил его в Бирме в 1925 году, где застал своего товарища, погруженного в высокомерные размышления в духе банального принципа закона-и-порядка: «Он из кожи вон лез, чтобы быть хорошим имперским полицейским, объясняя, что все эти теории об излишней жестокости и запрете телесных наказаний очень хороши для частных школ, но совершенно не работают с бирманцами».

Четыре года спустя на страницах парижского издания Le Progrus Civique появилась написанная неким Э. А. Блэром статья под французским заголовком ‘Comment on exploite un peuple: L’Empire britannique en Birmanie’ («Как эксплуатируется нация: Британская империя в Бирме»). Эту статью вполне справедливо можно было бы характеризовать как бесстрастный деловой отчет: она начиналась с подробных описаний топографических и демографических особенностей страны и продолжалась доскональным изучением методов, практикуемых колониальной державой для того, чтобы как липку ободрать бирманцев, отобрав у них и природные ресурсы, и плоды их собственного труда. В общей сложности это было исследование срежиссированной экономической отсталости, тех средств, с помощью которых сырьевые запасы одной страны обеспечивают индустриальный прогресс другой. Но кто-то, возможно, расслышал появление в статье другого мотива: острого и печального интереса автора к покорности и пассивности жертв, которые ничего или почти ничего не знали о мире больших денег, путь в который для их нации был закрыт.

Эта статья была последней из серии эпизодически печатавшихся в прогрессивной парижской прессе материалов под именем «Э. А. Блэр», его настоящим именем – так его звали в Итоне, так его звали в полиции Бирмы, – от которого он не отказывался вплоть до появления в 1933 году повести «Фунты лиха в Париже и Лондоне», подписанной «Дж. Оруэлл». Самая первая заметка этого цикла, опубликованная еженедельником Monde Анри Барбюса, представлявшим собой культурно-литературную трибуну коммунистической партии Франции, разбирала проблему цензуры в Великобритании. Эта заметка, будучи детальным исследованием поставленного вопроса, содержала, помимо прочего, одно любопытное умозаключение. Британские власти, писал «Э. А. Блэр», не придерживались столь строгих нравов, как пуритане, и не видели особой необходимости в цензуре вплоть до укрепления в обществе протестантской и капиталистической этики. Довольно заурядная мысль даже для того времени, но важно то, что в ней проскакивает будущий непреходящий интерес к тому, как связаны между собой власть и подавление сексуальности (и нельзя сказать, что эта тема отсутствует в раздумьях его героя Флори в душном воздухе «Дней в Бирме»).

То, что заметки Оруэлла, написанные с самого дна бездны, его повествования о временах, когда он за гроши мыл посуду в Париже и бродяжничал в Лондоне, скитаясь от одной ночлежки к другой, демонстрируют его деликатный интерес к так называемому «национальному вопросу», никогда специально не подчеркивается. С точки зрения Оруэлла, сильным звеном низших слоев парижского общества выступают алжирцы, марокканцы и другие уроженцы французской Африки. По возвращении же на родину вынужденный слоняться между Вапингом и Уайтчепел автор отмечает: «Женщины в Ист-Энде хорошенькие (возможно, результат смешения кровей), Лаймхауз щедро приправлен Востоком – и китайцы, и отпущенные в увольнение моряки-индийцы, и торгующие шелковыми платками дравиды, и даже несколько бог знает как попавших сюда сикхов»[13]. Не каждый молодой человек в возрасте около двадцати восьми лет, только начинающий зарабатывать на жизнь своими писаниями, смог бы отличить дравида от сикха, не говоря уже о том, чтобы определить родной порт встреченных иноземных моряков.

В мае 1936 года Оруэлл пишет своему агенту, Леонарду Муру, письмо с тем, чтобы, помимо прочего, обсудить поступившее от американского продюсера предложение написать сценарий по «Дням в Бирме». «Если из всего этого проекта может что-нибудь получиться, – пишет Оруэлл, – я бы предложил для него название “Бремя черного человека». Не знаю, является ли эта шутка первой версией ироничной перефразировки Киплинга, которая звучала с тех пор много раз (самый свежий пример – превосходная история доколониальной Африки, написанная Бэзилом Дэвидсоном), однако она прекрасно иллюстрирует неоднозначное отношение Оруэлла к великому поэту и вполне однозначное его отношение собственно к заявленной теме – показатель его принципиального отказа судить о литературе с точки зрения политических стандартов. Во вступительной части своего эссе 1940 года Оруэлл вспоминает случай проявления отвратительного насилия в порту города Коломбо, свидетелем которому он стал в первый же день своего пребывания в Азии. Под общий одобрительный гул наблюдавших за инцидентом пассажиров-англичан белый полицейский наградил яростным пинком местного кули:

«Это было около двадцати лет назад. Случаются ли подобные вещи в Индии по сей день? Полагаю, что, возможно, да, однако происходит это все реже и реже. С другой стороны, в наши дни где-то некий немец бьет ногой поляка, и это совершенно точно. Некий немец где-то пинает еврея, и это также совершенно точно. Достоверно известно (по свидетельствам немецкой прессы), что немецкие фермеры приговариваются судом к тюремным срокам за проявленную преступную мягкость в отношении к работающим на них польским заключенным. Результатом мрачных событий последних двадцати лет стало распространение расизма в самом сердце Европы… расизма совершенно особого рода. Это расизм не народов порабощенных, но народов-поработителей. Это – доктрина, изображающая эксплуатируемых людей не принадлежащими к роду человеческому, что уводит уровень эксплуатации за все разумные пределы.

Реальная власть практически любой аристократии опирается на народ, от нее отличный. Норманны господствуют над саксами, германцы – над славянами, англичане – над ирландцами, белые люди – над людьми черными и так далее, и так далее. До сих пор в нашем собственном языке остаются свидетельства нормандского господства. Аристократу гораздо проще оставаться безжалостным, представляя, что собственная его кровь и плоть совершенно отлична от плоти и крови холопа. Отсюда – нездоровый интерес к расовым различиям, вся эта современная муть о форме черепов, разрезе глаз, составе крови и прочее, и прочее. В Бирме мне приходилось слышать расовые теории не столь, возможно, жестокие, как доктрина Гитлера, но точно не менее идиотские».

Совсем недавно я был занят чтением эссе покойного С. Вэнна Вудворда, блестящего американского историка, автора академических трудов о «Старом Юге». Однажды ему довелось исследовать параллели между рабовладением в Америке и крепостничеством в России. Тогда он обнаружил (и это не сильно его удивило), что российские аристократы действительно были убеждены в принадлежности своих холопов к существам низшего порядка. (К примеру, бытовало мнение, будто кости у них черные…)[14]

В период написания этого эссе Оруэлл пристально следил за развитием ситуации в Северной Африке, глубоко сожалея о том, что правительствам Англии и Франции не хватает воображения, чтобы организовать вторжение во Французское Марокко и помочь установить там независимый антифранкистский режим во главе с изгнанными испанскими республиканцами. Во время испанской гражданской войны подобная формула, пусть и несколько адаптированная к военным условиям, предлагалась левым фронтом испанской революции. Левые поддерживали независимость Марокко из принципа, хотя и не без мысли о том, что поскольку изначально военно-фашистский мятеж Франко вспыхнул именно в Марокко, подобная стратегия дает хороший шанс ослабить его тылы. Официальные левые, а в особенности – сталинисты, выступали против данного плана на том основании, что его реализация может вызвать раздражение французских и английских властей, у которых в Северной Африке были свои интересы. Не собираясь ограничиваться этими малодушными доводами, они развернули шовинистическую пропаганду против диких «мавров», которых принудительно призвали под католические знамена крестового похода Франко. Хотя маврам приписывалась крайняя жестокость, и сражавшиеся на стороне республики изо всех сил старались не попадать к ним в плен, однако в текстах Оруэлла того периода в отношении к подданным испанских колоний не проскакивает ни тени ксенофобских – или, в современной терминологии, расистских взглядов. (Более того, перед самым началом Второй мировой войны Оруэлл провел в Марокко пару сезонов за написанием романа, и его записи того периода полны искренней симпатией к населению страны, включая евреев и берберов).