Читать книгу Венецианский аспид - Кристофер Мур - Страница 6

Они ждали у причала, эти три венецианца. Ждали дурака.

– Через час после заката, я ему велел, – сказал сенатор, сгорбленный и седобрадый, в богатой парчовой мантии, подобающей должности. – Сам отправлял за ним гондолу.

– Вестимо, явится, – сказал солдат – широкоплечий подтянутый мужлан лет сорока, весь в коже и грубом льне, на поясе боевой кинжал и длинный меч, борода черная, а через правую бровь шрам, от которого вид у солдата был неизменно вопрошающим или подозрительным. – Считает себя знатоком вин и немало этим гордится[3]. Он не сможет устоять против соблазнов вашего винного погреба. А когда дело будет сделано, отпразднуем уж не только Карнавал.

– Не знаю, право, отчего грущу я[4], – сказал купец. Это был светлокожий господин с мягкими руками, в дорогой обвислой шляпе из бархата и с золотым перстнем-печаткой размерами с небольшую мышь – им он скреплял соглашения. – Бог весть, почему.

Издали, из-за Венецианской лагуны, до них доносились звуки труб, барабанов и рогов. На берегу у пьяццы Сан-Марко плясали факелы. Позади венецианцев темнело именье сенатора – Вилла Бельмонт, – однако в верхнем окне выставили потайной фонарь – по его лучу гондольер мог править к этому уединенному островку. На воде рыбаки зажгли факелы, и те покачивались тусклыми пьяными звездами на чернильных волнах. Городу нужно есть даже во время Карнавала.

Сенатор возложил руку на плечо купца.

– Сим мы служим Господу и государству, облегчаем совесть и душу – это очищенье открывает врата нашим намереньям. Подумайте о том щедром изобилье, что отыщет вас, едва крысу уберут из амбара.

– А мне его обезьянка нравится, – сказал купец.

Солдат осклабился и почесал в бороде, скрывая веселость.

– Позаботились, что он один прибудет?

– Таково было условие приглашенья, – ответил сенатор. – Я сказал ему, что из доброго христианского милосердия всю челядь следует отпустить на Карнавал, и заверил, что свою уже отпустил.

– Дальновидно, – сказал солдат, озирая громадную неосвещенную виллу. – Стало быть, он ничего не заподозрит, когда не увидит никакой дворни.

– Но ловить обезьянок бывает до ужаса трудно, – произнес купец.

– Вы б оставили уже обезьянку в покое, – рявкнул солдат.

– Я ему сказал, что дочь моя очень боится обезьянок – даже в одной комнате с ними находиться не может.

– Тут-то ее нет, – сказал купец.

– Дураку сие не ведомо, – отозвался солдат. – А наш бравый Монтрезор свою младшую дочь приманкой готов насадить, хоть старшую у него черная гринда с самого крюка увела.

– Потеря сенатора саднит и без ваших острот, – сказал купец. – Мы разве не одно дело делаем? Ваш юмор слишком ядовит, а вовсе не умен. Лишь груб и жесток.

– Но, милый Антонио, – ответствовал солдат, – я и умен, и груб, и жесток. Сплошь преимущества для вашего предприятия. Или вы предпочтете дружество с любезным лезвием меча поучтивее? – Он возложил ладонь на рукоять.

Купец перевел взгляд на воду.

– Так я и думал, – сказал солдат.

– Сделайте лица полюбезней, оба. – Сенатор шагнул меж них и вгляделся в ночь. – Лодка дурака появилась. Вон!

Среди рыбачьих лодок плыл яркий фонарь – и вот уже медленно вышел из общего строя. Гондола приближалась. Мгновенье спустя она уже скользнула к причалу: гондольер так точно орудовал веслом, что черный корпус лодки замер своими поручнями лишь в ширине ладони от настила. Щелкнула заслонка, и из каюты шагнул жилистый человечек – он был одет арлекином, трико в черных и серебристых ромбах, на голове остроконечный колпак с бубенчиками[5]. Лицо его скрывала полумаска. С первого взгляда можно было бы решить, что это мальчик, однако громадный гульфик и щетина на щеках выдавали годы.

– Всего один фонарь? – спросил арлекин, соскакивая на помост. – Не могли, что ли, факел-другой выделить, Брабанцио? Тут темень, как в мошонке самой ночи. – Он юркнул мимо купца и солдата. – Лизоблюды, – кивнул им он. И тут же нацелился по дорожке к вилле, на ходу помахивая шутовским жезлом с кукольной головой. Сенатор заковылял следом, держа фонарь повыше.

– Ночь благоприятна, Фортунато, – произнес сенатор. – И челядь я услал до темноты, поэтому…

– Зовите меня Карман, – сказал дурак. – Только дож меня зовет Фортунато. Поди пойми, не для всех ли у него эта кличка, уж больно дьявольски нечист он в картах.

У причала солдат вновь возложил ладонь на рукоять меча.

– Всеми святыми клянусь, хоть сейчас готов вогнать ему лезвие в печенку – и поднять его тушку на клинке в придачу, лишь бы поглядеть, как он дрыгается, а эта наглая ухмылка вянет на его устах. Ох, как же я ненавижу дурака.

Купец улыбнулся и, удерживая руку солдата, а подбородком поведя в сторону гондольера, стоявшего в своей лодке, процедил сквозь зубы:

– Как и я. В сей пантомиме, что мы разыгрываем в честь Карнавала, он наш клоун-насмешник. Ха! Панчинелло в нашем маленьком кукольном представлении, все смеху ради, разве нет?

Солдат глянул на лодочника и натянул на лицо улыбку.

– Вполне. В добром расположенье духа. Я свою роль играю слишком хорошо. Минуточку, синьор. Я получу распоряженье насчет вас. – Он повернулся и крикнул вслед уходившим по дорожке: – Монтрезор! Гондольер?

– Уплатите ему и отправьте восвояси, пусть веселится и вернется в полночь.

– Слыхали сами, – сказал солдат. – Ступайте праздновать, но не слишком, а то рулить не сможете. Я нынче буду спать в своей постели. Уплатите ему, Антонио. – Солдат повернулся и тоже зашагал вверх по склону.

– Я? Почему всегда я? – Купец сунул руку в кошель. – Ну что ж, ладно. – Он швырнул монету гондольеру, тот поймал ее в воздухе и благодарно склонил голову. – Стало быть, в полночь.

– В полночь, синьор, – подтвердил гондольер и крутнул веслом. Гондола безмолвно и гладко скользнула прочь от причала, как нож в ночи.

У парадного входа в палаццо дурак помедлил.

– Что это у вас над дверью, Монтрезор? – В тенях таился гербовый щит, инкрустированный в мраморе. Сенатор воздел повыше фонарь, осветив герб – барельеф, на котором золотая человечья нога попирала нефритового аспида, а клыки последнего меж тем впивались в пяту.

– Мой семейный герб, – ответил сенатор.

– Надо думать, у них в гербовой мастерской настоящие драконы и львы закончились, раз вам пришлось удовольствоваться этой херней, а?

– Сдается мне, могли б и королевскую лилию до кучи присунуть, – молвил шутовской жезл голосом на тон выше собственно шутовского. – Монтрезор, блядь, француз же, не?

Сенатор молниеносно развернулся к кукле.

– «Монтрезор» есть титул, дарованный мне дожем. Он означает «мое сокровище» и призван обозначать, что дож ценит меня превыше прочих сенаторов в Малом совете. Это герб рода Брабанцио, старинного и плодовитого[6], мое семейство носит его с честью уже четыре сотни лет. Особо отметьте девиз, шут, – «Nemo me impune lacessit». – Читая его сквозь зубы, при каждом слоге он покачивал в такт фонарем. – Это означает: «Никто не оскорбит меня безнаказанно».

– Так это не, блядь, французский, – произнесла кукла на жезле, повернувшись к шуту.

– Нет, – подтвердил тот. – Кукан у меня довольно бегло изъясняется на, блядь, французском, – пояснил он сенатору.

– А Монтрезор – француз, правильно?

– Лягушатник, как летом на Сене, – кивнул шут.

– Так и думал, – ответствовала кукла.

– Хватит болтать с этой деревяшкой! – рявкнул сенатор.

– Сами же на него орете, – сказал шут.

– А теперь ору на вас! Вы сами дергаете рот этой кукле и за нее говорите.

– Не может быть! – сказала кукла, отвесив деревянную челюсть и воззрившись на шута, потом на сенатора, потом опять на шута. – Этот ятый обалдуй тут всем заправляет?

Шут развязно кивнул, бубенчики его зазвенели[7].

Кукла поворотилась к сенатору:

– Ну, если ты тут свинские рожи корчить будешь, так знай – твой клятый девиз потырен.

– Что? – сказал сенатор.

– Плагиат, – пояснил шут, серьезно кивая: вылитый гонец, принесший скверное известие.

Солдат и купец догнали их и увидели, что их хозяин разъярен не на шутку, а потому остановились у лестницы, наблюдая. Рука солдата вновь потянулась к мечу.

– Это ж шотландский девиз, не? – сказала кукла. – Орден Чертова Пыха.

– Недурно, – сказал шут[8]. – Хотя на самом деле – чертополоха, а не «чертова пыха», Кукан, дундуля ты кокнийская[9].

– А я что сказал, – рек ему в ответ Кукан. – Отзынь.

Шут злобно посмотрел на куклу и повернулся к сенатору.

– Тот же девиз начертан над входом в Эдинбургский замок.

– Должно быть, вы что-то не то запомнили. Это – на латыни.

– И впрямь, – сказал шут. – А меня вырастили монахини практически в лоне церкви. На латыни и греческом я разговаривал, еще когда ходил пешком под стол. Нет, Монтрезор, ваш девиз не стал бы более скотским, даже будь он написан синькой и воняй горящим торфом и вашей рыжей сестрой.

– Краден, – сказала кукла. – Умыкнут. Стащен. Подрезан, как, блядь, есть. Девиз крайне гоняемый в хвост и в гриву, измаранный и осрамленный.

– Осрамленный? – уточнил шут. – Правда?

Кукла рьяно закивала на конце своей палки. Шут пожал сенатору плечами.

– Натурально говенный герб и крайне осрамленный девиз, Монтрезор. Будем надеяться, тот амонтильядо, что вы мне сулили, утешит нас в сем разочарованье.

Купец сделал шаг и возложил руку на плечо шута.

– Так не будемте ж больше тратить времени в этой невыносимой сырости. В сенаторовы погреба – и к его бочонку амонтильядо.

– Да, – кивнул сенатор. Он шагнул в просторную залу при входе, снял с креденцы тонкие свечи, зажег их от своего фонаря и вручил каждому гостю. – Смотрите под ноги, – сказал он. – Спускаться будем по древней лестнице в нижайшие пределы палаццо. Некоторые своды там крайне низки, так что, Антонио и Яго, берегите головы.

– Он только что осрамил наш рост? – осведомилась кукла.

– Поди знай, – ответил шут. – Я не вполне уверен, что значит слово «осрамленный». А с тобой соглашался лишь потому, что решил, будто ты знаешь, что говоришь.

– Ша, блоха, – рыкнул солдат.

– Вот это и есть осрамленье, – сказала кукла.

– А, раз так – да. – Шут поднял свечу повыше, осветив толстый слой плесени на низком потолке. – Так что, Монтрезор, милая Порция ждет ли нас внизу во тьме?

– Боюсь, моя младшая дочь к нам не присоединится. Она отправилась во Флоренцию покупать себе туфельки.

Компания вступила в более поместительное подземелье[10]: по одну сторону в стены там были вмурованы бочонки, по другую тянулись стойки с пыльными бутылками. Посередине стояли длинный дубовый стол и стулья с высокими спинками. Сенатор зажег лампы, и все помещение залил теплый свет, скрывший собою сырость, пропитавшую все вокруг.

– Ну и ладно, – сказал шут. – Она бы все равно только ныла – сыро-де, Яго смердит кальмаром, так и не выпьешь-то по-настоящему…

– Что? – сказал солдат.

Шут подался к Антонио и вскинул брови так, что они всплыли над его черной маской арлекина.

– Не поймите меня неверно, Порция, спору нет, – соблазнительная ебабельная плюшка, но колюча она, что позолоченный ежик, если выходит не по ее.

Сенатор поднял взгляд, в котором полыхал огнь смертоубийства, после чего вновь опустил очи долу и содрогнулся – едва ль, можно было решить, не с наслажденьем.

– Я не смержу кальмаром, – сказал солдат, словно его на миг одолела застенчивость. Он принюхался к плечу своего плаща и, не обнаружив на нем кальмарного смердежа, все внимание свое обратил снова на сенатора.

– Если соблаговолите нацедить нам амонтильядо, Яго, – произнес тот, – мы будем вполне готовы узнать мнение о нем сего выдающегося знатока.

– Я ни разу не называл себя знатоком, Монтрезор. Я просто сказал, что как-то раз его пил, и это шавкины бейцы.

– Песьи ятра, – уточнила в порядке разъяснения кукла.

– Это когда вы были испанским королем, верно? – спросил купец с ухмылкой, саркастически поведя глазом сенатору.

– Я носил разные титулы, – ответил шут. – И только «дурак», похоже, прилип.

Солдат зажал под мышкой тяжелый бочонок, словно душил быкошеего противника, и налил янтарной жидкости в графин из тонкого муранского стекла.

Сенатор произнес:

– Виноторговцу должны еще бочонков доставить из Испании. Если вы признаете вино подлинным, я скуплю и остальные, а один отправлю вам в благодарность.

– Отведаемте ж, – сказал шут. – Хотя если его разливает не умеренно развратная оливокожая дева-прислужница, подлинным его можно счесть едва ли. Полагаю, впрочем, что и Яго сгодится.

– Ему не впервые играть эту роль, готов спорить, – подал голос Кукан. – Одинокие ночи на поле боя, что не.

Солдат ухмыльнулся, водрузил бочонок на стол и по кивку сенатора разлил херес по четырем тяжелым стеклянным кубкам с оловянными ножками, отлитыми в виде крылатых львов.

– За республику, – провозгласил сенатор, поднимая свой.

– За Успенье, – сказал купец. – За Карнавал!

– За Венецию, – произнес солдат.

– За Дездемону в дезабилье, – сказал шут.

Купец едва не поперхнулся, взглянув на сенатора, который спокойно выпил и опустил кубок на стол. Взгляда от шута при этом он не отрывал.

– Ну?

Шут поплескал вино между щек, завел глаза к потолку в раздумье, после чего проглотил жидкость, словно вынужден был тяпнуть особенно мерзкого снадобья. Передернулся и поглядел на сенатора из-за края кубка.

– Не уверен, – произнес он.

– Так сядьте ж, отведайте еще, – сказал купец. – Иногда первый глоток лишь смывает пыль дня с нёба мужчины.

Шут сел, остальные тоже. Все выпили еще. Брякнули о стол кубки. Троица воззрилась на шута.

– Ну? – спросил Яго.

– Монтрезор, вас отымели, – сказал шут. – Это не амонтильядо.

– Не оно? – переспросил сенатор.

– По мне, так вкус что надо, – сказал купец.

– Нет, не амонтильядо, – кивнул шут. – И по лицу вашему я вижу, что вы не удивлены и вовсе не разочарованы. Посему, пока мы приканчиваем этого самозванца, – а он несколько отдает смолой, коли хотите знать мое мнение, – не обратиться ль нам к вашему темному замыслу?[11] Зачем мы здесь на самом деле? – Шут допил, оперся на стол и жеманно повел глазами, не спуская их с сенатора, словно подросток-кокетка. – Приступим?

Солдат и купец посмотрели на сенатора. Тот улыбнулся.

– Наш темный замысел? – переспросил он.

– Отдает смолой? – переспросил купец.

– А по-моему, ничего так, – произнес солдат, глядя в свой кубок.

– Вы меня за дурака держите? – продолжал дурак. – Не трудитесь отвечать. Я в смысле – вы меня совсем дураком считаете? Тоже неважно сформулировано. – Он глянул на свою руку и, похоже, немало удивился, обнаружив, что она приделана к его запястью. После чего перевел взгляд на сенатора. – Вы меня сюда заманили, дабы убедить склонить к вам дожа, поддержать еще одну священную войну.

– Нет, – ответил сенатор.

– Нет? Вам не хочется клятой войны?

– Ну, то есть да, – промолвил солдат. – Но заманили мы вас сюда не поэтому.

– Стало быть, вы желаете, чтоб я просил за вас моего друга Отелло, дабы он поддержал вас в Крестовом походе, на котором вы все сможете нажиться. Я так и знал, когда получил это приглашение.

– Об этом я не подумал, – сказал сенатор. – Еще хересу?

Шут поправил на голове колпак с бубенцами, и когда те зазвякали, вперился взглядом в один так увлеченно, что едва не сверзился со стула.

Антонио укрепил шута на сиденье и в поддержку похлопал его на спине.

Шут отпрянул от его руки и уставился на купца – но не в глаза ему, а куда-то вокруг глаз, словно бы те были окнами темного дома, а он в нем искал кого-то, хотя тот прятался.

– Значит, вам не надо, чтоб я дергал за свои ниточки во Франции и Англии, дабы те поддержали войну?

Купец покачал головой и улыбнулся.

– Ох, едрить, стало быть – просто месть?

Антонио и Яго кивнули.

Шут посмотрел на сенатора – похоже, ему трудно было сосредоточиться на седой бороде.

– Всем известно, что я здесь. Многие видели, как я садился в гондолу.

– Все и увидят, как шут возвращается, – ответил сенатор.

– Я фаворит дожа, – с трудом выговорил шут. – Он меня обож-жает.

– В этом-то и загвоздка, – сказал сенатор.

Одним рывком шут вскочил со стула и прыгнул на середину стола, достал одной рукой себя до копчика и выхватил откуда-то мерзко заостренный метательный кинжал. Блеснув в руке, тот приковал к себе его взгляд. Шут покачнулся и тряхнул головой, чтобы пелена перед глазами рассеялась.

– Яд? – с некоторой тоской в голосе осведомился он. – Ох, ебать мои носки. О, я убит…[12]

Глаза его закатились, колени подогнулись, и он рухнул ниц на стол с грохотом, а кинжал его лязгнул на каменных плитах пола.

Троица пялилась на простертого Фортунато и друг на друга.

Солдат пощупал шуту шею. Пульс был.

– Живой, но я могу это исправить. – Он потянулся к боевому кинжалу.

– Нет, – сказал сенатор. – Помогите мне избавить его от одежды и оттащимте его поглубже в подвал. Потом можете идти. В последний раз вы его видели живым, а потому душой своей вольны клясться, что больше ничего не знаете.

Купец Антонио вздохнул.

– Так грустно, что нужно дурачка убить. Он хоть и дико раздражал, однако ж приносил смех и радость всем вокруг. Вместе с тем, если можно заработать дукат, дукат заработать нужно. Коль выгода цветет, купцу пристало ее срывать.

– Долг пред Богом, выгодой и республикой! – провозгласил сенатор.

– Уж много дурней отыскали свой конец в попытках передуть ветра войны, – молвил Яго. – И этот туда же.