Читать книгу Подержанные души - Кристофер Мур - Страница 11

Майк Салливэн ловил себя на том, что, просыпаясь каждое утро, думает о духе – о Консепсьон, – а потом опять о ней думает, укладываясь вечером спать. Он старался тщательно стирать свой рабочий комбинезон, чтобы тот оставался искристо белым в брызгах “международного сурика”, который не отстирывался, а поцарапанную каску свою надраивал автомобильной пастой. Бреясь утром, репетировал выражение лица, какое будет у него, когда он расскажет ей о судьбе ее русского графа, – и целыми днями, каждый день, старался быть готовым к ее появлению. Пять дней провел он так за покраской конструкций под проезжей частью – и вот наконец она вернулась.

– О, сеньор Салливэн, я так счастлива видеть вас, – произнесла Консепсьон, крутясь вокруг одной стропильной фермы под мостом, как настоящая девушка могла бы крутиться вокруг фонарного столба в – парке радостным летним днем в музыкальной комедии, и юбки трепетали вокруг нее.

– Я тоже счастлив вас видеть, – ответил он. – Зовите меня, пожалуйста, Майком.

– Майк, значит, так тому и быть, – проговорила она с робкой улыбкой, трепетнув ресницами. Если бы у нее был веер, она б из-за него пококетничала. – Что вам удалось выяснить о моем Николае?

Вся подготовка Майка не подготовила его вот к та-кому – к духу, легкому духом. Призрак угрюмый, скорбящий, с разбитым сердцем – да, но не вот эта радостная и смеющаяся Кончита, порхающая меж тяжелых стальных балок, словно перышко на ветру.

Он проверил свои страховочные тросы, затем снял каску и приложил ее к сердцу – как и тренировался. И рассказал ей. Глядя, как в ее глазах гаснет свет, он ощущал, будто вмазал с ноги ангелу милосердия в челюсть.

– Лошадь? – спросила она.

– Извините.

– Лошадь? Лошадь! Чертова лошадь! Я два века рыдаю тут, а он свалился с лошади через полгода после отплытия?

– Простите меня, – сказал Майк. – Но он же ехал по Сибири в Санкт-Петербург за царским разрешением жениться на вас, когда упал.

– Никто просто так не падает с лошадей. Кто вообще падает с лошади?

– В интернете сказано, что он сломал себе шею, когда ударился оземь, так что он не мучился.

– Все это время я думала, что могла что-то не то – сказать, беспокоилась, не влюбился ли он в другую, – волновалась, что царь мог заточить его в тюрьму за нарушение правил торговли, но нет – для него все закончилось – мгновенно. Не нужно ему было ехать в Сибирь, чтобы там свалиться с лошади. Лошади и тут у нас есть. У моего отца были слуги, которые могли бы столкнуть его с этой ебаной лошади.

– Прошу прощения, Кончита, – произнес Майк, – но, кажется, так не выражаются испанские дамы, которые…

– Да что вы смыслите в испанских дамах? Со своим дурацким ведерком, весь в оранжевой краске?

Майк сглотнул и вновь надел каску.

– Но вы же теперь можете успокоиться, верно? Пребывать в покое.

– Покой! – Платье и волосы бились вокруг нее, словно бы на ураганном ветру, хотя над заливом царил спокойный день. – Ох, никакого покоя мне не будет. Я скорблю уже двести лет – и еще сотня уйдет на то, чтобы обороть в себе гнев. О да, сеньор, я стану являться. Таких явлений никто не видывал никогда. Если в ком-то из этих машин, проезжающих внизу, есть хоть капля русской крови, я нашлю на них такие ужасы, что они сами пожалеют, что не упали с лошади. Они станут умолять, чтоб им позволили упасть с лошади.

– Но он же вас любил, – сказал Майк. Ему хотелось поблагодарить тот прерыватель у себя в мозгу, что не дал сообщить ей, до чего прекрасна она в гневе, поскольку прекрасна она хоть и была, но также пугала его до усрачки – почти так же сильно, как и в первый раз, когда ему явилась.

На миг она прекратила неистовствовать.

– Вы полагаете?

– Так говорится во всех книгах. Его любовь к вам просто легендарна. Несколько лет назад привезли землю с его могилы и подсыпали в вашу, в Бенисии. Ваше имя высечено на его надгробии в России – и слова: “Пусть они вечно будут вместе”.

– Ой, – произнесла она. Прикусила себе ноготь, задержала нежный пальчик у нижней губы, словно бы не позволяя ей дрожать.

– Мне очень и очень жаль, Кончита, – произнес Майк.

Она вновь улыбнулась – лишь ему одному.

– Я знаю. Вы мой доблестный рыцарь. Вы сделали все, как я просила, однако я вас так и не отблагодарила.

Майк покачал головой. Говорить он не мог – не мог придумать, что сказать, ему даже глотать было трудно: его простили за то, что он не сумел изменить историю, и это тронуло его сильнее, чем он мог бы себе представить.

Она потянулась к нему и погладила по щеке – и Майк был уверен, что на сей раз он чувствует ее касание.

– Сейчас мне пора, – сказала она. – Но я вернусь к вам еще, если позволите?

Майк кивнул.

– И я должна попросить вас, мой доблестный защитник, еще об одной услуге.

– Что угодно, – удалось выдавить ему, не дрогнув – голосом.

– Здесь на мосту есть еще один, кто желал бы побеседовать с вами, но если вы не захотите его выслушать, я вас пойму, мой рыцарь.

– Если я пристегнут – наверное, будет ничего. Только без неожиданных сюрпризов, ладно?

– Я сейчас его пришлю, – ответила она. – Скоро увидимся. Благодарю вас, любовь моя.

– Постойте, ваша – кто? – промолвил Майк, но она уже шагнула в балку, словно бы за кулису, и пропала с глаз.

Не успел он подхватить свое ведро с краской, чтобы двинуться дальше, как с дорожного полотна к нему слетел парняга в костюме и широкополой федоре и устроился в сидячем положении на той балке, где стоял Майк.

– Смазливая деваха, – произнес тип в шляпе.

Майк осознал, что при виде второго призрака – пусть даже изготовился к его появлению – он самую малую чуточку напрудил в штаны. Совсем немного протекло. Нечто в том, что висишь над пропастью в двести футов, заставляет вставать по стойке смирно, и через секунду он уже владел собой – справлялся с причудливой ситуацией единственным способом, какой у него имелся, – причудливо.

– Я думал, вы с нею знакомы, – проговорил Майк. – Она же вас ко мне привела, верно?

– Ну да, но я ее никогда не видел. По сю сторону моста люди не так собранны – тут не столько видишь друг дружку, сколько получаешь впечатление, когда они тебя минуют. А у меня почти обо всех тут впечатление такое, что они с заворотами, как змеиный салат. Но не эта деваха.

– Так вы с ней поговорили?

– Конечно – можно сказать, и поговорили. Духи в основном общаются запахами. Я тебе так скажу: если в доме у тебя такая вонь, как будто там напердели, в нем водятся духи. Как в следующий раз подумаешь: ой, дядя, бабушка пукнула – задумайся хорошенько, может, это твой покойный дедушка. Если только бабушка у тебя много капусты не ест – тогда это все-таки, вероятно, она. От капусты у старичья дорога может быть ухабистой. Но есть и кой-чего хорошего. Всякий раз, как персиками запахнет, – это дух только что кончил, значит. Следовало мне сообразить, пока не увидел ее, что деваха эта – тот еще подарочек: от нее персиковым пирогом пасёт.

Майку захотелось ему вмазать. Дух выглядел плотным, как любая личность, сидел себе на балке, ноги болтались, и двумястами футами ниже проплывали корабли и серферы, и Майк возжелал двинуть ему по зубам за то, что он сказал, будто от Консепсьон пасёт персиковым пирогом – призрачной дрочкой. Но вместо этого он замахнулся своей малярной шваброй – такими они работали почти все время: грубая половая тряпка размером с кулак на конце двухфутовой палки, чтобы закрашивать пятна на мосту, – размахнулся ею, надеясь, что она хотя бы сшибет с духа его дурацкую призрачную федору. Но тряпка вместо этого просвистела прямо через тень и разбрызгала краску в пространство. Дух даже не обратил внимания.

Раздосадованный, но пытаясь досаду эту скрыть, Майк произнес:

– Ну так и зачем вы тут? Для чего она вас ко мне прислала? Она говорила, что вам в таком облике трудно появляться, так чего надо?

– Эй-эй, не заводись, я к этому подхожу.

– Ну так подойдите уже.

– Лады. – Дух заправил большие пальцы за лацканы пиджака. – За мной-то не заржавеет.

Я работал во флотской Следственной службе в Чи-Тауне[12], когда нам впервые поступила информация о возможной вражеской пропагандистской операции под названием “Друзья Дороти”, которая разворачивалась на Западном побережье – вероятно, с центром во Фриско. Я знаю – ты спросишь, что это флотские следаки делают в Чикаго, от которого до ближайшего океана киселять и киселять? Но в том-то ловкость нашей стратегии, вишь, и состояла: кто заподозрит флотских легавых посреди Коровограда-на-Прерии, я прав или как? Само собой, прав.

В общем, долетает тут до нас, что к новым пополнениям, которые в Тихоокеанский ТВД из Сан-Франа отправляют, под шумок эти самые “Друзья Дороти” клеятся – играют на их предбоевой нервозности, пробуют дезертирство спровоцировать, может даже, для Тодзё[13] шпионов вербуют.

И вот полкан озирает всю нашу контору – а я у нас был с самым детским личиком во всей компашке, – и он решает отправить меня во Фриско под прикрытием, как бы новобранцем таким, чтоб я разнюхал чего-нибудь про эту самую Дороти и ее друзей, пока у нас под носом не окажется следующая “Осевая Энни” или “Токийская Роза”[14], только похлеще, потому как эта самая Дороти не просто боевой дух нам подрывает по радио, а скорее всего, еще и тайные операции проворачивает.

Я и говорю, значит, полкану, что, несмотря на детскую свою морду лица, я большой дока по части коварных дамочек и притащу эту самую Дороти на губу, не успеет она вымолвить и “Хирохито хероват”[15], а то и еще скорее. В общем, через пять дней я уже на псиных улочках Сан-Франа примерно с мильоном другой матросни, солдатни и морской пехтуры, и все мы ждем отправки.

Ну а Сан-Фран тогда становился известен уже как Город Вольности, потому как именно тут многим суждено увидеть наши старые добрые Соединенные Ш А вообще в последний раз, поэтому хоть по всему Варварскому берегу и ввели ограничения и что-не, каждый вечер в городе полно военных, кому одной последней вечеринки охота – или выпить, или дамочку, или же в кости сыгрануть случится. Уже традицией стало – в ночь перед отходом прешь на “Верхушку Марка” – это – ночной клуб такой, на верхнем этаже гостиницы “Марк Хопкинз” на Калифорнийской улице, – где парнишка дернуть может, разглядывая весь город от моста и до моста, а если ему подфартит, то какая-нибудь деваха с приятным запахом и по танцевальному пятаку его крутнет, и скажет, что все у него будет в норме, хотя большинство таких парнишек и подозревает, что в норме ничего у них не будет. А дамочки эти так поступают из патриотизма и по доброте сердечной, как ООО[16], поэтому никаких шашлей-машлей там, и задниц никто не щиплет.

Были данные, что “Друзья Дороти” вербуют в “Верхушке Марка”, поэтому наряжаюсь я в белые матросские клеша да бушлат, как любой нормальный салага, выдвигаюсь на позицию возле швейцара у входа в гостиницу. Парни мимо идут, а я шепчу “Друзья Дороти” себе под нос, словно тип, который неприличные открытки продает или торгует билетами на давно распроданный матч “Щенков”[17] (что могло произойти, когда они рвутся к вымпелу). И вот недолго погодя остановился вагончик канатки, а оттуда выходит эдакий откормленный кукурузой морпех, озирается да щерится домам вокруг да бухте в конце улицы, как будто воды раньше никогда не видал, и как бы шибается эдак по тротуару, будто бы швейцара боится или что-то, и я ему ка-ак выдал этот свой тайный шепот про “Друзей Дороти”.

И вот этот рядовой Тюха подбирается ко мне бочком и говорит в ответ:

– “Друзья Дороти”?

– Без балды, боец, – грю ему я.

И вот так сразу пацан этот загорается весь, что твоя новогодняя елка, и как давай мне руку жать, точно воду качает, чтобы чикагский пожар погасить, а может – и фрискинский, я слыхал, у них тоже тут пожар был, да только не могу я не думать, что пожар это не настоящий, потому что Фриско же явно городок игрушечный. Пацан мне по всей форме представляется – Эдди Бёдекер-младший, дескать, из Овцовьих Говн, – Айова, или Небраска, или каких еще там кукурузных штатов квадратной формы, я ж и не помню. И ну мне излагать, как он весь на нервах по причине того, что никогда раньше ничего эдакого не делал, но вот сейчас он пойдет на войну и, может, никогда уже не вернется домой, поэтому ему надо посмотреть… И я больше ничего не могу сделать, чтоб успокоить этого пацана, – только прислонить его к стеночке с собой рядом, как будто он тут просто воздухом ночным подышать вышел и что-не. А понимаешь, я-то одет по-матросски, а он – морпех, и хотя, говоря технически, матросня и пехтура в одних и тех же войсках служат, у них это освященная веками традиция – когда в порту, дерутся они, точно крысы в бочонке, и вот об этом мне, наверное, как раз и стоило подумать, когда я себе такой шпионский прикид выбирал.

И вот не сходя с места сочиняю я лозунг боевого единства, чтоб, значит, прикрытие себе поддержать.

– Деремся вместе или проигрываем поодиночке – даже, блядь, с пехтурой, у кого голова без шеи. – И пробую его на швейцаре, словно читаю с плаката, и он мне в ответ кивает, поэтому я смекаю, что все тип-топ. – Пошли, пехтура, – грю я рядовому Тюхе. – Я те выпить возьму.

И вот подымаемся мы на подъемнике на “Верхушку Марка”, и я заказываю “старомодного”[18], потому что в нем ломтик апельсина, а я цинги опасаюсь, и спрашиваю у пацана, что он будет. А он мне такой:

– Ой, а я с выпивкой не очень.

И я ему такой:

– Пацан, тя скоро увезут отсюда, чтоб те кишки выпустили на какой-нибудь забытой богом коралловой говехе в Тихом океане, а ты выпить не хочешь перед отходом, – да ты что, вообще ворона какая-то?

И пацан мне излагает, что нет, он методист, а вот у его мамочки есть пластинка Хора ворон из Кении, они там поют “Тихую ночь”[19], и мамочка его ставит эту пластинку каждое Рождество, поэтому я прикидываю, что ответ, видимо, все-таки “да”, и все-таки заказываю пацану “старомодный” с лишней долькой апельсина, надеясь, что глупость это лечит тоже, не только цингу. А кроме того, я еще прикидываю, что старина Эдди этот – как раз из таких тусклых лампочек, на какие Дороти с ее пособниками и кидаются, потому и гну свое, вливаю в него еще и еще “старомодных”, пока пацан весь лицом не розовеет, словно младенец на солнышке обгорел, и как давай нюнить про Бога, родину и уход на – войну. Я же всё вопросики ему подбрасываю про Дороти, а пацан знай себе отвечает, дескать, может, потом, – да спрашивает, мы не могли б пойти джаз послушать, он, мол, джазу никогда не слыхал, а только по радио.

Ну, бармен тут нам сообщает, что в “Филлморе” как раз отличный чувак в рог дует, а дотуда только вскочить на канатку да выскочить, поэтому я ему сую доллар мелочью за подсказку и тащу Эдди вдоль по улице и вливаю его в вагончик, а тот перетаскивает нас через горку да в Филлмор, где сейчас все черные живут, а раньше-то японский район был, пока всех япов в лагеря не повывозили, поэтому туда черные с юга заехали работать на верфях и притащили с собой джаз и блюз, да и танцев своих немало тоже.

Вот мы с вагончика сходим, и я подмечаю – профурсетки какие-то стоят возле клуба, под самым плакатом Военного ведомства с портретом такой же дамочки, а тот говорит: “Она – мина-ловушка! ВЗ[20] вылечат, а сожаления – нет”.

И мы такие подходим, а я грю:

– Эй, пупсик, ты для этого плаката позировала?

А одна дамочка – та, что покруглее, – отвечает:

– Быть может, морячок, да только об этом никто еще не пожалел, – отчего мне смешно стало, а рядовой Эдди только взгляд опустил да улыбается себе в верхнюю пуговицу. Только отошли, как он мне шепчет:

– Никогда я ничего эдакого не делал.

Это я и сам уже прикинул, но грю пацану:

– Вот для чего и нужны “Друзья Дороти”, пацан, – как бы наугад эдак, в темноту.

А у него ухмылка такая дурацкая расплывается, и он мне грит:

– Парень так и сказал.

И я такой:

– Какой еще парень? – Но тут мы уже внутрь зашли, а там оркестр шпарит вовсю, трубач весь город разносит старым стандартом “Чикаго”, перед которым снимаю я свою беску, потому что город-то это и впрямь мой. И вот пьем себе мы да слушаем джаз и смеемся без особой причины, потому как пацан не желает думать о том, куда это он едет, и не хочет думать о том, откуда приехал, а я не могу никак сообразить, как же мне подкопаться к этой самой Дороти, пока у нас оркестр жарит. Опрокинули мы по нескольку, и пацан даже одной дамочке дал вывести себя на пятак, а поскольку больше всего он смахивает на колченогого слепыша, который тараканов давит, а не на танцора, я тут как раз в хезник пошел, чтоб не подумали, будто мы знакомы, и по пути назад случайно с пехтурой столкнулся, а у него выпивка возьми да пролейся. Не успел я толком извиниться, еще даже не докончил ту часть, что хоть он и зассыха безмозглый, неуклюжий армейский сукин-сын-руки-крюки, это совершенная случайность, что я с ним столкнулся и разлил ему стакан, как он на меня замахивается. И раз он подбородок мой задел не слегка, я просто обязан возвратить его оказанные мне знаки внимания слева ему в ебаную хлеборезку и справа поперек, что перелетает ему через бак, не задев. И тут изо всех щелей выползает вся Седьмая пехотная, и я уже вскорости – увертываю от – дюжины зеленых подлюк, ловлю удары и в машинное отделение, и в камбуз, равно как и в мостик, а ответный огонь мой либо малодействен, либо не достигает цели вообще, раз на меня с воем навалились тридцать-одиннадцать здоровенных бугаев или около того. И ко дну я иду быстро, хоть сейчас отсчет начинай. И тут двое окопников как отлетят назад, точно по ядру себе схлопотали, а за ними – еще двое, только с другой стороны, и пусть и светит мне мало что, я вижу, как в пехтуру эту всю входит рядовой Эдди Бёдекер-младший – ни дать ни взять молот бога, блядь, и с каждым ударом по одному бойцу вырубает, а тех, кого не вырубает, берет за шиворот и швыряет эдак неторопливо через столы, стулья и разнообразных поверженных граждан, и тут мне приходит в голову, что я, наверно, танцевальные па этого пацана слишком уж скоропалительно оценил, поскольку хоть он два шажка подряд в танце сделать и не в состоянии, пусть они даже ему на полу размечены, сочетание правой-левой у него такое, что “панцер” остановит.

Совсем немного погодя парни из всех родов войск уже обмениваются мнениями и сломанной мебелью, и я слышу зловещий хор свистков ВП[21], тут же хватаю пацана за ремень и тащу его назад, между столиков и за шторку позади сцены, а оттуда – в переулок, где на секундочку рушусь наземь собраться с мыслями, а также проверить, не шатается ли зуб, и пацан нагибается ко мне, руки на коленях, ртом воздух ловит, сам ржет и кровью чутка отхаркивается.

– Ну что, пацан, – грю ему. – Ты мне шкуру спас. – И протягиваю ему руку со ссаженными костяшками.

Он ее жмет и грит:

– “Друзья Дороти”, – и подтягивает к себе, обниматься.

– Ага, ага, “Друзья блядской Дороти”, – грю я, хлопая его по спине. – Вот кстати, – продолжаю, уже отталкивая его. – Давай-ка прогуляемся…

– Мне в Форт-Мейсон вернуться надо, – отвечает пацан. – Уже почти полночь. Канатка в полночь перестает ездить, а утром у меня отход.

– Я знаю, пацан, но “Друзья Дороти”, – грю я. Мне вдруг становится понятно, что я несколько отклонился от своей задачи и если пацан сейчас уйдет, мне все сызнова начинать придется, пусть я и подозреваю, что наткнулся не вполне на тайного гения этой дьявольской организации Дороти. Но все равно.

– Слушай, – грит пацан. – Все было шикарно. Очень роскошно было. Я тебя правда очень ценю, знаешь, ты настоящий друг, но мне нужно идти. Я раньше ничего эдакого никогда не делал, ни разу не встречал таких, как ты. Это было шикарно.

– Ну, знаешь… – грю я, толком и не соображая, как все это расхлебать. Тот зуб один точно шатается.

Как вдруг пацан опять меня сгребает в охапку, – обнимает крепко-крепко, а затем поворачивается и как припустит к остановке канатки. Уже на полквартала отошел, но тут поворачивается и грит:

– Утром я мост Золотые Ворота увижу. В ноль-шесть-ноль-ноль. Никогда раньше рассвета над океаном не глядел. Там и увидимся. Там и попрощаемся.

И меня так и подмывает отметить несколько деталей, включая то, что мост Золотые Ворота ему придется разглядывать снизу, пока он будет проходить под ним на судне курсом в открытое море, что мы – на Западном побережье, а над океаном солнце тут не встает, и что бежать ему сейчас совершенно не стоит, потому как я слышу колокол вагончика еще в нескольких кварталах отсюда, – но всё это детали мельче, чем мне хочется вопить на весь переулок, когда вокруг повсюду ВП еще рыщет, и поэтому я отвечаю:

– Я приду.

– “Друзья Дороти”, – грит пацан и машет мне.

– “Друзья Дороти”, – грю я ему в ответ. Что вам наглядно демонстрирует не сходя с места разницу между матросами и морской пехотой: морпехи, блядь, идиоты. Бегают, когда не нужно.

И вот наутро я на мосту, только-только рассветает, у меня такой бодунище, что чувствую – если глаза не закрою, кровью истеку, да только меня это не волнует, потому как глаза у меня заплыли до того, что ни капельки не просочится, – и тут вижу пацана: один-одинешенек где-то на середине моста, в тумане, и машет мне как придурок чертов, едва меня завидел. И вот я к нему такой хромаю, а как поближе подбираюсь, он давай ко мне бежать, поэтому я ему грю:

– Отставить бег! Никакого бега, к черту!

А он все равно бежит и вот уже руки мне навстречу раскинул, как будто обниматься лезет, а я для такого вот совсем не в настроении.

И потому шаг назад делаю и грю:

– Вольно, боец.

И он останавливается, на носках подпрыгивает весь, как ятая маленькая девчонка.

– Никак не мог дождаться. Я про тебя всю ночь думал. Заснуть не смог, – грит он.

– Ага, ага, это хорошо, – грю я. – Но насчет “Друзей Дороти”…

– Ты меня прости за это, – грит пацан. – Я очень виноват. В смысле, мне хочется, но я ничего эдакого раньше никогда не делал. То есть в Канзасе таких не бывает. Я подумал – то есть если предки у меня… я думал, что я там один такой. А потом этот парень в учебке рассказал мне о “Друзьях Дороти”.

Ну да. Из Канзаса он, значит. В общем, я грю:

– Все, хватит, ты должен мне рассказать про Дороти все, что знаешь, Эдди.

– Но я ж ничего не знаю. Я только – у меня просто такие чувства…

И тут пацан хватает меня в охапку прямо не сходя с места и чмок меня слюняво со всей дури прямо в едальник. Я так удивился, что чуть было не обгадился. И вот оттолкнул его, знаешь, эдак от себя, прямо ладонью в подбородок уперся, и когда отплевываться закончил, грю:

– Это что еще за хрень была?

А пацан на меня смотрит так, будто я только что пристрелил его песика.

– “Друзья Дороти”, – грит.

– Ну, “Друзья блядской Дороти”, я здесь для этого как раз, но вот это что за хуйня? Ты додик какой-то или что?

И он такой:

– Так Друзья же Дороти. Типа Страшилы. Типа Железного Дровосека. Типа Трусливого Льва. У людей никого больше нет другого, как они. А Дороти на такое наплевать. Как ты. Как мы.

– Я не такой, как ты, пацан. У меня есть другие люди. У меня жена и ребенок в Чикаго. Я б и сам пошел в жопу Тодзё стрелять, если б в старших классах коленку на футболе себе не расфигачил. Не друг я никакой Дороти – и тебе не друг, пацан.

– Друзья Дороти, – пацан грит. – Мы находим друг друга, – грит он.

– Додики? Так вот что все это значит? Кучка петушков? Морпехи? Матросы? Ты меня, блядь, разыгрываешь, что ли?

– Друзья Дороти, – воет пацан.

– Уже нет. Следственная служба флота. Я тебя привлекаю, пацан. Ты на губу сядешь, а если захочешь оттуда когда-нибудь выйти, то расскажешь мне все, что тебе известно про “Друзей Дороти”. Про всех, с кем ты о них когда-либо беседовал. Мне нужны имена, места, даты.