Читать книгу Секрет русского камамбера - Ксения Драгунская - Страница 3

Да, что и говорить, дослужился, не зря он всё это, не зря жизнь прожита.

Про него в «Яндекс-новостях» написали.

Мы вместе начинали давно когда-то. В промёрзшем доме отдыха глубокой осенью читали друг другу свои пьесы, пили подогретое красное вино и кадрились. Называлось – семинар молодых авторов. Комарова, Гончарук, Володька, я… Человек пятнадцать.

Лёха был толстый, с южным говорком и двумя золотыми зубами. Лёха, Лёха… То-то тебя давно не видно в телевизоре.

А в «Яндекс-новостях»: «На сорок восьмом году жизни после тяжёлой болезни скончался Алексей Гончарук, сценарист и продюсер, автор всенародно любимых сериалов».

Тут Комарова звонит и спрашивает: ты мне друг? Могу я обратиться к тебе с просьбой?

Можешь.

Тогда, говорит Комарова, пошли вместе на похороны Гончарука. Послезавтра пошли вместе?

Ладно, пошли вместе на похороны Лёхи Гончарука, что… Жалко Лёху… Я бы прямо сейчас выпил что-нибудь, помянул… А нельзя, везу мать к нотариусу, надо быть трезвым, и денег впритык на всю эту нотариальную тряхомудию.

Понимаешь, я могла бы одна пойти (говорит Комарова), но туда ведь придёт Володя мой, он дружил с Гончаруком, мы вместе дружили, а потом мы с Володей разошлись, ты не слышал разве, давно уже, и при разделе друзей Гончарук достался ему. Так бывает. Ну вот, и теперь на похоронах Володя будет с этой своей женой, а мне просто неохота, чтобы они видели меня одну, что я одна. Понимаешь? Ты прости, что я тебе так всё вываливаю, это вообще ужасно унизительно, конечно…

Тут её голос не то чтобы дрогнул, а как-то задохнулся.

Я уже давно не ориентируюсь в унижениях, не ощущаю их, что ли, не знаю, мне как-то по барабану.

Значит, там отпевание в Петропавловском храме, а дальше уже по ходу дела. Давай, что ли, у храма без четверти двенадцать?

Давай.

Пойти проститься с Гончаруком, славный был малый, к тому же пробивной. Слово «пробивной» одно время исчезло из обихода, а теперь снова тут как тут.

На похороны так на похороны.

Мать всегда говорит, что надо обязательно бывать там, где радио и телевидение. Надо тусоваться, иначе ничего не добьёшься в жизни, вот почему я ничего не добился, потому что не тусуюсь. Надо тусоваться, хочешь не хочешь, а без этого никуда и против этого не попрёшь… Мать так и сказала – оденься по-человечески, собирайся, всё, не отвертишься, иди тусоваться на похороны Лёхи Гончарука, там наверняка будет полно телевидения, ведь он был настоящей звездой, знаменитостью, не то что всякие там другие, которые только понтятся, а на самом деле просто мелкие сошки, его часто показывали по телевизору…

Вдруг встретишь кого-нибудь полезного, возобновишь знакомства, помогут с работой.

Мы все вместе начинали.

Пьесы у него были такие, что, прочитав список действующих лиц, можно было сразу сказать, что там будет происходить и чем всё закончится. Он запал на Комарову, сочинительницу смешных детских пьес. Мы втроем на неё запали – Гончарук, Володька и я. Вместе гуляли в ледяном бесснежном лесу, где под ногами звенели задубевшие листья. Меня Комарова определила в друзья. Рассказывала, как к ней кадрится Гончарук.

Представляешь (это было в те годы, когда слово «прикинь» ещё не прижилось), представляешь, он говорит не «свёкла», а «бурячок». У него такой говор. А я вообще так не люблю говор… Даже целоваться не могу, хи-хи…

От Комаровой всегда еле уловимо пахло апельсиновой корочкой.

Ты что, у него стихи зато крутые. Он к Бродскому со стихами ездил, в самом конце восьмидесятых, когда только можно стало, сколотил денег и поехал, и тот ему сказал, типа, э, брат, да ты парень непростой… (Это Володька тогда сказал, в ответ на «бурячок».)

Да ладно… (Я не поверил.) Правда, что ли?

Да ты сам у него попроси почитать.

Компьютеров тогда ни у кого из нас не было, и стихи свои Гончарук показал мне на желтоватых листочках, второй или третий машинописный экземпляр.

Таинственная глубина незнакомой реки, хмурой и холодноватой, неспешное, завораживающее движение, ни одного избитого словосочетания – такие стихи писал этот толстяк с румяным, всегда будто заспанным лицом.

И куда ты, Гончарук, с такими стихами? Берись за ум, пока не поздно, пиши тексты для попсовых певичек.

Через некоторое время возник спрос на простые человеческие истории.

Честный и добрый олигарх из бывших детдомовцев, за ним гоняется слепой киллер, и в самом конце выясняется, что они разлучённые братья-близнецы. Или, там, скинхед, тайно влюблённый в таджичку из ларька со специями…

Вся эта «жизнеутверждающая» пурга, которую я не смогу придумать, даже если уж очень прогнусь, если мне удалят половину мозга, а оставшуюся половину удастся сжечь алкоголем, вся эта «простая и человечная» ахинея вдруг попёрла из Гончарука, как морковка из влажной земли в хорошее лето.

И Гончарук здорово раскрутился, пошёл в гору.

У его сериалов был бешеный рейтинг, письма зрителей несли мешками, Гончарука стали приглашать в ток-шоу, награждать призами, брать интервью как у певца народных чаяний.

А уж после сериала про чекиста, который пришёл и навалял кому надо, сирых защитил, плачущих утешил и отчаявшихся обнадёжил, Лёха получил государственную премию, стал начальством по сериалам с большим кабинетом в Останкино, похудел, два золотых зуба заменил на белые, нацепил модные очки, ездил на крутых машинах, но при встрече (тогда я ещё иногда выходил тусоваться) всегда обнимался и, представляя меня кому-то, говорил:

– Мы вместе начинали.

Когда кратковременно объявили, что пора воспитывать умного и сложного человека, я поверил, прислал Гончаруку свой сценарий о Галлиполийском сидении, меня всегда это очень интересовало и нравилось рыться в исторических материалах, я действительно много знал. Гончарук сказал, что немедленно сам прочтёт, и правда, прошла неделя, и от него перезвонили с предложением подключиться диалогистом к очередному сериалу про ментов.

Тут я как-то загрустил на некоторое время.

Но решил взяться за ум и влился в сериал из жизни бизнес-баб в поисках простого женского счастья, но просрал дедлайн и опять соскочил, остался без работы, куда мне теперь?

Умер Лёха Гончарук, и не действителен больше его иэнэн, и не нужна ему карточка пэфээр, и не поможет загранпаспорт на десять лет с открытой шенгенкой…

Вот его путь – детство в маленьком южном городке, даже кратковременная работа на заводе, картоха с домашним салом в общаге литинститута, серьёзные стихи и поездка на поклон к Бродскому, успех тупых сериалов, квартира на Фрунзенской, дача в Успенском, служебная «бэха-семёра». Рак мозга.

Мы встречаемся с Комаровой без четверти двенадцать у храма. Издалека она смотрится даже ничего. Очень холодно, кончается ноябрь, опять, как тогда, когда «мы вместе начинали», и промёрзшая листва звенит на асфальте. Ледяное бесснежное голое время, когда всё без прикрас.

У Комаровой белые хризантемы в руках. Вокруг никого нет, ни на церковном дворе, ни в храме, и сторож говорит, что есть другой Петропавловский храм. Даже два. Люди путают. Бывает. Вы не расстраивайтесь. Езжайте теперь уж сразу на поминки, что ж… Бог простит.

Бог простит, он добрый.

Комарова куда-то звонит по мобильному, но у всех отключено. Это они нарочно, говорит вдруг Комарова с ужасом. Это Володя нарочно мне неправильный храм сказал. Боится, что я что-нибудь устрою. Истерику закачу. Считает, что я сумасшедшая.

Да ничего такого он не считает…

Говорю я.

Вблизи видно, что её чёрное пальто всё в каких-то катышках, давно свалялось, оно старое, и туфли совсем никуда.

Мы с Комаровой смотрим друг на друга и понимаем, что нас вполне могли бы и не пустить на отпевание, мало ли кто там собрался… А с нами-то что чикаться? Вполне могли бы и не пустить, думаю я, а Комарова говорит:

– Хорошо, что мы потерялись. Если бы нас не пустили, я бы умерла.

Не знаю. Если бы не пустили… Подумаешь… В этом пазле жизни вообще не было предусмотрено места для моей загогулинки, вот он и сложился без меня. Я бы заглянул куда-нибудь выпить как следует. Помянуть Гончарука. Но выпить нельзя, просто не на что, да и мать расстроится.

Мы сидим на бульваре, у Комаровой белый букет, она клонит голову к моему плечу. Издалека можно подумать, что мы вместе, у нас всё хорошо, свидание, цветы любимой девушке.

А что?..

Да, это было бы логично, закономерно и так человечно – соединиться, быть вместе, «давай будем вместе – ты и я», отогреть друг друга, приласкать, вдвоём веселее, Комарова подружится с мамой, будет готовить мне супчик, это хорошо для обожжённых алкоголем внутренностей, жизнь наладится, может, ещё и родим кого, и это ли не будет чудом, а? Ничего, проживём, я постараюсь опять устроиться на сериал и буду поаккуратнее, заработаем на жизнь, ничего, главное – хорошие отношения, поддержка, доверие и нежность… И если не говорить Комаровой, что тот орган, тот кусочек сердца или не знаю чего, который должен вырабатывать нежность, у меня давно отмер, отсох и отвалился, так уж вышло, если не говорить ей об этом, то она и не догадается, будет думать, что вот, наконец-то всё хорошо…

Комарова клонит голову к моему плечу, я льну щекой к её волосам, волосы – чистый шёлк и пахнут так же, как раньше, – апельсиновой корочкой… Те же духи? Особенность кожи?

Кажется, что всё хорошо.

Но ничего хорошего нет и не будет, уже очень поздняя осень, deadline просран, а притворяться нет сил, и я толкаю Комарову резко, бью кулаками по плечам, по милому увядающему лицу, по тонко пахнущему шёлку волос – прости, но нет больше сил, – и идущие мимо подростки без шапок, незамерзающие, химические, как их коктейли в жестянках, испуганно шарахаются от нас…