Читать книгу Лепет - Ксения Емельянова - Страница 2

Волосы запахнут речной водой,

станет прозрачнее вода глаз.

Если ты еще хочешь увидеть меня молодой,

время сделать это – сейчас.

Скоро мой сын станет жителем дачных мест,

будет бродить теленком в кустах смородины,

излазает каждый метр на пару км окрест

и всю жизнь будет звать это Родиной.

Я пополню ряды ситцевых матерей,

галерею женских образов: голос, руки, подол.

Время вокруг завьется – чем дальше от меня, тем быстрей,

а в центре спирали все еще влажен воздух

и холодит ступню мною вымытый пол.

А у русских рек каждый год те же русые мальчики,

те же на бок брошенные велосипеды,

пожилые пары и дети, купальщики-дачники…

Сосед вечерком говорит соседу:

«Умер Абрагин-то, пчел который держал».

На соседнем участке старая женщина,

жена (вдова) его Вера,

разговаривает с пионами:

«Уже отцветаете. Как же жаль.

Вы мои хорошие…»

А они опадают, и слушают,

в руки ее клонят головы,

и не верят.

Небо огромно и голубо, пусто.

Небо, небо над головой, тянет.

Тянется к небу лук и цветет капуста.

Полоть, поливать. Гадать, где тебя застанет.

До последнего часа чистить на суп картошку.

Легкие дни, полные трудной работы.

Руки, привычные к тряпке и поварешке.

Трудные дни легко улетают, что ты.

Небо, как вакуум, втягивает все, что

плохо держится. Время опережая,

можно бы было выскользнуть ненарочно,

если б земля за ноги не держала.

Неугомонные старые руки эти

сами собой работают, заводные.

Сколько любви они дали – живите, дети.

Ешьте, внучки и доченьки, пейте, мои родные.

Руки свои увидит и не узнает.

Я ль это? – думает. – Я. И когда успела?

Время меня качает и пеленает.

Ждет, когда я поспею.

Над головой высокое простирается,

взглянешь – порадует радугой или птицей.

Вспомнится, как наяву проявится,

время другое, которое часто снится.

Там молодая мама из леса красную

ягоду носит – ведрами. Утром ранним

в небе поют самолеты неясную гласную.

И земля почти зарастила раны.

Вечером к музыке сходятся группами, парами

фронтовики – для девчат старики практически,

из летного училища – молодые парни,

и девушки – из педагогического.

Все там было иначе. Только небо осталось то же,

тянет за пуповину к сердцу и темени.

Голубой колыбелью пространства и времени

обнимает нас. И зачатки на нас похожих

уже носит в себе.

вот ковыляет по парку пустой пакет

воздух перебирает древесный пух

дальние звуки трогают нежно слух

все слегка шевелится, но вроде бы ветра нет

подросток-щенок инспектирует сумки тёть

огороды сорного времени не прополоть

ветошка серая, нежность житья-бытья

прошлогодняя верба, вчерашняя поминальная кутья

вещи в руках рассыпаются, обращаются в пыль

дворники их сметают из небыли в быль

потихоньку отворачивается от солнца лицо земли

и, взлетая, гудит вдали

электричка – пустая коробочка. неуют телес.

человека у эскалатора пакуют в пакет небес.

куколка. смерть моя. дверь. на траве двора

скачет прозрачная детвора

терпкий ветер, как тёплый лепет, вчерашний день

близко-близко, око видит да зуб неймёт

время в банке – на полку, пожалуйста, не задень

– для застолья на новый год

звон трамвая в арке, эхо и воздух снов

это лето тепло экономило – про запас

консервированное молчанье, моя любовь

человекочас

одичавших ассоциаций не соберёт,

спит мой ум пастухом под деревом, крепок ствол

а вокруг золотые пчёлы творят свой мёд

на живую нитку шитое вещество

1.

Поздняя осень. Девушка в двадцать восемь.

Судьба на ладони, но надо ее прожить.

Первое дело, когда становишься взрослым, —

детские игры свои оплатить.

Память закидывает вопросами.

Как бы душою не покривить.

Судьба формируется, как рельеф, как речное русло,

в землетрясениях юности,

вторит пейзажам родной земли.

Где родился, там пригодился.

С кем водился, чему учился.

От кого отвернулся.

Кому слова и дела твои не помогли.

С этих высот жизнь кажется обозримой.

Солнце сияет на всем, и белым-бела

тропка до самой смерти. Давай, родимая.

Ребеночка на руки и пошла.

2.

Поздняя осень – женщина в двадцать восемь.

На солнышке молодо выглядит, улыбается.

Излучает ответное гаснущее свечение.

Жизнь, как битая октябрьская антоновка,

душиста и неказиста,

как лес в ноябре, безлистый,

в нежданно погожий день забывает, что плохо одет,

греет веточки.

В ожидании зимы

земля подставляет бока

в желтых клочьях травы на буром подшерстке,

как дворняга вылинявшую шкуру, —

солнцу, ослепительному белому солнцу,

которое, как любящий взгляд Бога,

все преображает в чистую

пронзительную

красоту.

О чужой жизни, о красивой до боли девочке,

я снимала бы фильм с открытым, пустым финалом,

с незаметным концом, потерянным за рекламой,

словно, прервавшись, его забыли возобновить.

Полтора часа она светилась бы каждой клеточкой,

а потом затесалась бы, как мысль перебитая,

которую не вспомнить, не договорить.

Так, примерно, и нам суждено жизнь прожить.

Мы уходим, кто сразу, кто постепенно,

друг у друга из поля зрения, неизменно

в социальных сетях всплывая под Новый год.

И, по большому счету, не будет большой разницы,

от того, кто первым из нас умрет.

Тот, кто первым умрет, заслужит себе охов-ахов,

породит в нескольких душах несколько смертных страхов,

по большому счету, каждый сам за себя.

Даже за тех, кого любишь, как никого другого,

мысль о ком не оставит в покое,

в горе, в радости не исчезнет,

ты не ляжешь ни в гроб, ни на одр болезни.

Разве только замолвишь слово.

Перед той, которая нас запирает

в этом мире, помешивает, вынимает

готовенькими или полусырыми, не балуя слишком.

Все мы варимся здесь под одной крышкой.

Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку

на нем поставили, как коробок, потом.

В ней дети чьи-то выросли. Она же

стоит еще все будто на пустом.

Не заросло. И край остался краем.

Его я чувствую, хотя меня

здесь не было, когда пугали лаем

собачьи стаи воздух пустыря.

От новой стройки за ж/д путями

разносятся удары. Будет дом.

Их звук летит над здешними местами

и мерой гулкости исследует объем

пространства. Он слетает на поверхность

пруда, вокруг которого с тобой

по воскресеньям ходим и, наверно,

не раз пройдем и летом, и зимой.

Здесь перед тем, как в храм нести к причастью,

катаем сына мы в коляске, не спеша.

Здесь мы врастем неповторимой жизни частью.

Здесь наша жизнь уже почти прошла.

Как холодно бежали облака,

и как ребенок мой, проснувшийся в тревоге,

оранжевые фонари дороги

увидев, замер на моих руках;

как мы стояли у открытого окна:

в прозрачном воздухе острее были грани

высотных освещенных зданий,

и только черная листва была темна;

подъездов лестничная пустота

светила в каждом доме ровной строчкой,

и самолет невидимый взлетал,

мигая красной точкой, —

все это было Божий дар, ему и мне,

и мы одновременно жили,

как будто в этой синей глубине

нас отпустили и благословили.

…в остальном тишина. Рост растений и ток воды.

И в воде оплывают облачные гряды.

Только тем и бывает нарушен порой покой,

что кулик-невелик пролетит над самой водой.

По пологому берегу отмели и песок,

на обрывистом – сосны, солнце в левый висок.

Мы плывем, берега плывут, и вода течет,

и петляет река, повторяется поворот.

Сколько я не видала в мире других чудес,

и тропических пляжей, и южных ночных небес —

хоть бы глазом одним, проездом, пролетом хоть…

Но увидеть иные места не привел Господь.

Значит, здесь мне и быть, и во всю мою душу глядеть.

Голубым и зеленым глазницы свои заливать.

На равнинной земле родиться и умереть.

Здесь мне после опочивать.

Тем и дорог запах хвои лесной, смолы

и журчанье реки о поваленные стволы,

что возьмет с собой их образ моя душа,

когда тело не сможет ни слышать уже, ни дышать.

Зелены листы,

небеса чисты.

Покупаешь крест из берёсты.

Грош цена – носи.

Только попроси.

Как Его прощение просто!

В стену лбом стоять —

камень холодит,

как рукой снимает горячку.

Крест берестяной

купишь себе сам,

«сердце чисто» будет на сдачу.

Голова пуста,

колет береста,

косточки лежат – не проснутся.

Чёрные оградки,

не могилки – грядки,

у ворот на них обернуться.

Путь тебе знаком,

до метро пешком,

ветер отрезвляюще жёсток.

Крест из бересты.

Это снова ты.

Что же ты застыл? – перекрёсток.