Читать книгу Обитатели рая - Ксения Фокина - Страница 2

«Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах, очевидно, уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же, как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения».

Лев Толстой

Мне снился какой-то весьма нейтральный сон, но внезапно картинка сильно изменилась. Впервые за несколько лет я снова увидела бабушку. Она не тревожила меня уже очень давно. Я вижу её и не понимаю, почему она здесь. Сознание постепенно проясняется, и вдруг я отчетливо слышу: «Позвони мне, пожалуйста». Хотела спросить, куда же мне звонить, но проснулась. Она обещала больше не приходить, что же случилось?

По привычке кладу руку на живот, чтобы успокоиться, хотя это и не самый надежный метод на таком раннем сроке – человеку внутри от силы двенадцать недель, он еще совсем крошка. Пару дней назад мы всей семьей заболели коронавирусом, хоть и соблюдали меры безопасности. Почти полтора года успешной самоизоляции, но беда настигла в самый неподходящий момент. Я очень волнуюсь, и впервые не за себя. Врачи, до которых удалось дозвониться, настоятельно рекомендовали успокоиться. У них есть статистика, что коронавирус не влияет на плод на первом триместре беременности. Лечиться можно лишь водой, гриппфероном и молитвами всех неравнодушных, а при появлении ряда опасных симптомов – вызывать скорую помощь. Эта информация позволяет мне сохранять спокойствие, к тому же, болезнь протекает в легкой форме – значит, все должно закончиться наилучшим образом. Но этот сон… Он отдаляется, оставляя тревожное послевкусие, воскрешая из памяти события тех дней.

Я поспешила поделиться своей тревогой с мамой, а она ответила так: «Просто у бабушки вчера был день рождения, поэтому и пришла, ничего страшного, детка, не думай об этом». Наверное, она права, но поток воспоминаний было уже невозможно остановить. Если кто-то спросит, какое событие в жизни перевернуло меня как личность, я не задумываясь отвечу – это была смерть бабушки, ставшая для меня огромным испытанием на несколько лет.

***

Глубокие раны, заживая, оставляют за собой памятный рубец, который все время хочется чем-то прикрыть. Люди прячут под татуировками физические «недостатки», потому что хотят видеть цветы или гордого льва, вместо страшненького, неровного шва. Зачем? Чтобы сделать вид, что ничего этого не было, чтобы снова стало «красиво», чтобы забыть, конечно же. Почему-то жизнь устраивает нас только когда все идет гладко, но не лучше ли помнить о своих шрамах?

Не зря, должно быть, так устроено природой – ничто действительно важное не исчезает бесследно. Например, разбитые коленки напоминают о детстве, когда мы без конца «падали, но поднимались» и снова отчаянно бежали в гору или крутили педали велосипеда, пытаясь научиться держать равновесие. Это память о том, что никогда не нужно сдаваться, даже если тебе больно и тяжело. Отсутствующие пальцы или даже руки и ноги говорят о том, что безрассудство, невежество, склонность к неоправданным рискам и экспериментам зачастую стоит очень дорого, а если ты и твои близкие остались живы – это хеппи энд. Следы на животе после операций также о многом способны рассказать их владельцам, если прислушиваться к их еле заметному шепоту. Так, мать, перенесшая кесарево сечение, глядя на шрам, может испытывать благодарность за то, что это случилось в век развитой медицины. Еще каких-то двести лет назад она или ее ребенок, вероятнее всего, просто не выжили бы. Иные неприятные отметины нужны, чтобы человек помнил, как важно беречь свое здоровье, исполнять все предписания врачей и ценить когда-то спасенную ими жизнь.

Многие из вас сейчас могут подумать – удобно красиво рассуждать о шрамах и увечьях, пока сидишь за ноутбуком живая, здоровая, печатаешь текст и не знаешь, что это за боль и трагедия когда… (любой вариант). Я соглашусь – об этом, действительно, легко размышлять на уровне разума, и безумно тяжело испытать, прожить, принять, полюбить и увидеть красоту в своей личной беде. Но правда в том, что благодарности заслуживает любой наш опыт, а плохой – в особенности ценен. Только по-настоящему пройдя путь от страдания к принятию, мы понимаем истинный смысл происходящего, и именно искренняя благодарность способна подарить свободу и впустить поток свежего воздуха в легкие.

Пусть сейчас каждый сам поразмышляет о своих напоминаниях в душе и на теле, а я продолжу о событии, после которого моя жизнь больше никогда не была прежней.

***

Шел две тысячи двенадцатый год. Мне было шестнадцать, и моя душевная организация страдала максимализмом. Обрывки знаний о жизни, цитаты и мудрые мысли из книг, собственные переживания и опыт сливались в мрачный комок. Я радовалась, что наконец-то уехала из ненавистной деревни, больше не делю одну комнату с родителями и скоро закончу лицей, в котором самое приятное событие – обед в столовой, затем перееду в большой город и наконец-то буду счастлива. Мой разум не замечал противоречий, но уже тогда я могла рассуждать о том, как «правильно» относиться к себе и другим, любила поучать и наставлять друзей и даже родителей, но не следовала своим же, бесспорно, светлым советам. Я ждала выпуска из школьной жизни, принесшей мне столько печали за одиннадцать лет, мечтала о свободе и, одновременно с этим, не скрывая восторга, верила в апокалипсис – главный инфоповод того года – и молилась, чтобы весь мир просто исчез. И я вместе с ним.

Подросткам такого типа, должно быть, полезно показывать страшную сказку про Джона Крамера1, который внезапно придет, чтобы сыграть в игру, где ты, судя по статистике из фильма, с большей вероятностью проиграешь. А мораль истории такова, что игра Джона пробуждает неистовое желание вернуть «все как было», но это продлится лишь минут пять, а потом ты просто умрешь. Мы часто проигрываем, когда обиды, страх и жалость к себе становятся сильнее воли к жизни. Обидная, страшная, но правдивая сказка, если воспринимать ее метафорически.

Я смотрела ее кучу раз, под аккомпанемент макарон с кетчупом во время самых кровавых моментов – когда все впечатлительные закрывают глаза и отворачиваются, понимая смысл и восторгаясь глубиной идеи, но не впуская ее внутрь себя по-настоящему. Подростки любят такие истории, наверное, потому что где-то в глубине души знают – они уже перестают быть беззаботными детьми, и очень скоро Джон Крамер в обличии самой жизни придет с ними поиграть. Тогда метафора обрастет реальностью, а горькая мораль зарубцуется где-нибудь на видном месте.

Я не зря так хотела сбежать и отделиться от дома. Атмосфера у нас была всегда тяжелая и бездушная. Мама, папа, бабушка и дедушка бесконечно ругались между собой. От спора о том, как правильно варить суп они удивительным образом переходили к скандалу, в котором в хронологическом порядке перечисляли все грехи прошлого. Когда собственные списки подходили к концу, в ход шли аргументы по типу: «да твоя мать, да твой отец, да твои родственнички, да твой бестолковый брат». Какое-то время я страдала и пыталась спрятаться, чтобы этого не слышать – ведь меня любили, и я тоже не относилась ни к кому плохо, но вскоре появился аргумент: «да твоя дочь». Я была замешана и вовлечена в процесс бесконечных ссор, нарушения личных границ, отсутствия тепла и простого человеческого понимания друг ко другу.

Я никак не могла отыскать истину и разобраться, кто же прав, и чья обида самая справедливая, и решала, в итоге, что хуже всех именно мне, ведь я вообще не выбирала, в какой семье родиться. Сейчас я знаю, что это был треугольник Карпмана, состоящий из ролей жертвы, спасателя и агрессора. Каждый участник мог в течение нескольких минут сменить все три.

Мне становилось тошно, когда отец приходил плакать и жаловаться на бабушку, или мама рассказывала о том, какой ужасный у меня отец. Когда дедушка хлопал дверью и уходил во двор курить, а бабушка без конца повторяла, что сломала себе жизнь, выйдя за него замуж. Когда мама с бабушкой утешали и жалели друг друга – они единственные между собой практически не ссорились. Когда родители после своей ссоры придирались ко мне из-за мелочей и затем мирились, объединившись против общего врага, а я бросала на пол тарелку с завтраком и убегала босиком к реке – кормить комаров и думать о побеге. Потом мне становилось всех жалко, да и скрываться было негде, и я возвращалась обратно. Мама меня успокаивала, снова говорила, какой у нас противный папа, довёл бедного ребенка, и все шло по кругу.

В две тысячи четвертом году бабушке поставили диагноз – рак молочной железы. Я была недостаточно осведомлена, чтобы понимать, насколько это опасная и тяжелая болезнь, да и меня не допускали к этой информации. Мама с бабушкой только вдвоем решали этот вопрос, не делясь подробностями с семьей. Такой уж у нас был уровень доверия и поддержки.

Я знала, что ей провели химиотерапию, но вернулась она из больницы без видимых изменений. Помню, как вся семья собралась у нас дома – это был теплый вечер, один из немногих, но после традиционного похода в баню случилось то, чего я никак не ожидала увидеть. Длинные черные волосы, которые бабушка всегда старательно укладывала в красивую шишку, почти все выпали. С того дня целых восемь лет на ее теле один за другим появлялись отпечатки болезни, которая беспощадно и стремительно меняла все на своем пути до неузнаваемости.