Читать книгу Жилец. Рассказы - Ксения Кошелева - Страница 3

Дом стоял на краю оврага, за своротком. Полоса отчуждения начиналась в двух шагах от него, и когда под окнами проходил поезд, в буфете дрожали тарелки, а в стаканах – ложечки, и казалось, трещины в стенах расходятся сильней с каждым разом. Металлический голос диспетчера, отражавшийся многократным эхом, уже не будил по ночам, но вплетался в сны, давно наполненные скорыми, товарно-пассажирскими и курьерскими.

В шкатулке ещё оставалось немного денег, но Ева всё же достала из комода чистую тетрадь в клетку, разогнула скрепки и на каждом листке крупными буквами вывела: «Сдаётся комната». Клея и кнопок не нашлось, поэтому Ева взяла комок красного пластилина, окаменевшего, как древний моллюск, и вышла на улицу, сжимая его в кулаке, а в зубах сжимая сигарету.

Последний лист унесло ветром, пока Ева пыталась приладить его к столбу церковной ограды. Чертыхнувшись, Ева прижала пальцы к губам и взглянула опасливо на шпиль, с которого на неё смотрела сорока. Листок же мягко поднялся в воздух, перелетел на середину дороги и спланировал в лужу, подёрнувшуюся ледком.

– Ты что здесь?

Ева мотнула головой и опустила глаза, вместе с тем подняв ворот пальто. Вздохнув, отец Пётр прислонил метлу к оградному столбику и сам привалился к нему боком. Из кармашка жилета он вытащил очки, надел криво на нос и сказал вполголоса, не глядя на Еву:

– А я думаю, чего мне Бланка приснилась. Думаю, может, и Еву увижу… Может, придёт в церковь-то.

– Пойду я.

Отец Пётр снял очки и повертел их в пальцах.

– Господь наш добр, – сказал он, и Ева, ничего не ответив, двинулась с места, вжимая голову в плечи.

Клетчатый лист, намокший уже на две трети, слабо дёрнулся от налетевшего ветра и влип совсем – слова на нём растеклись, и нельзя было разобрать ни единой буквы.

Из крана не вытекло ни капли, и Ева завернула вентиль обратно, вытирая слёзы рукавом. Сняв с крючка полотенце, она прижала его к лицу и стояла так, наверное, вечность, пока в дверь не постучали – два удара, за ними ещё два. Ева обернулась к проёму, часто моргая, и только тогда поняла, что стучат не в дверь ванной, а во входную. Взяв подсвечник с полочки у зеркала, по-прежнему завешенного наволочкой, она вышла в коридор.

– Мне хочется знать, – заговорила пани Влашува, сразу же заходя в прихожую, – мне хочется знать, когда всё это кончится. Ведь в прошлый вторник приезжал инспектор. Ведь смотрели все щитки, все трубы. Входили в подвал и смотрели трещину. Входили ко мне и смотрели трещину! И что?

– Что? – эхом отозвалась Ева, поднимая подсвечник так, что заколка в пучке волос на макушке соседки блеснула, как бриллиант.

– Теперь они перекрыли нам воду!

Ева опустила подсвечник, и пани Влашува сокрушённо покачала головой, прижимая тонкие пальцы к вискам.

– Нет, моё сердце не вынесет. Мало нам горя с Тиной – они нас словно изводят… Невозможно существовать в таких условиях, понимаете?

Осторожно кивнув, Ева стала бездумно грызть ногти, пока соседка жаловалась на неповоротливость бюрократической машины и разгильдяйскую бесхозяйственность управы.

– В том году говорили про три комнаты. Разве можно нам в трёх? Потом Ваца встретил Тинку, и нам обещали четыре… А Тинка сбежала от Вацы – и вот опять! Нет, нет, в таких условиях просто невозможно существовать, я умру, непременно умру…

Ева тупо уставилась на неё, а затем отвернулась. Пани Влашува открыла рот, намереваясь прибавить что-то ещё в том же духе, но, поняв внезапно смысл сказанного, извинилась и поспешно вышла из евиной квартиры, закрыв за собой дверь. Взглянув на узкое зеркало, задёрнутое старой скатертью, Ева ушла в свою комнату, задула свечу и легла ничком на кровать.

Колёса стучали за окном, звенели ложки в буфете и подрагивали стеклянные капли на люстре, за обоями шуршали тараканы.

Ева лежала лицом вниз, вжимаясь в сырую подушку, а когда в дверь вновь постучали, прошептала коротко «уходи».

Но стук повторился вновь, и тогда Еве пришлось сесть, спустить ноги с кровати и вдеть их в растоптанные домашние туфли. Эти действия заняли у неё, казалось, столетие.

На ощупь она выбралась в коридор, задержалась на мгновение у запертой комнаты, и наконец раскрыла входную дверь. На пороге стоял человек в чёрном пальто, замотанный в чёрный же шарф грубой вязки. В одной руке он держал обтёрханный саквояж вроде докторского, в другой – сложенный вчетверо клетчатый лист.

– Добрый вечер, – сказал он немного в нос и, развернув листок, показал его Еве. – Это вы сдаёте комнату?

Ева посмотрела на выведенные ею утром буквы и кивнула.

– Только у нас нет света, – сказала она глухо, показывая пальцем на лампочку над головой гостя, и добавила: – И, кажется, отключили воду.

Человек кивнул – его, видно, не пугали никакие сложности.

– Тобиаш, – представился он, разворачивая немного шарф так, что наружу показался костистый покраснелый нос и усы торчком.

– Ева.

В гостиной, показывая Тобиашу диван, на котором ему предстояло спать, и шкаф, в котором он мог разместить свои вещи, Ева заметила вдруг, что вещей-то у него особенно и не было.

– Я обхожусь и так, – кротко пояснил тот, ставя саквояж у ножки стола, и на душе у Евы, сомневавшейся до сих пор, что он согласится, стало чуть легче: саквояж на полу – словно якорь в порту.

– Воду, может быть, скоро включат, – сказала она неуверенно, – а свечи возьмёте в комоде.

Тобиаш сунул руку в брючный карман, доставая ворох купюр – как смятых и истрёпанных, так и новых, согнутых впервые. Отсчитав новыми ровно ту сумму, которую Ева просила за месяц, он прибавил ещё столько же и отдал ей.

– Я… Я могу готовить, – севшим голосом сказала Ева, разглядывая деньги в своих руках.

– Я тоже могу, – ответил Тобиаш.

Спрятав наполнившуюся шкатулочку сначала за подушку, а потом под кровать, Ева поправила наклонившуюся набок свечу и тут же схватилась за ухо пальцами, обжёгшись воском.

Голос за окном призвал обходчиков на вторую платформу, и Ева подошла к окну, разглядывая сходящиеся и расходящиеся рельсы, ярко освещённые фонарями. От водонапорной башни двинулась стайка обходчиков, скрывшихся за стоящим составом старых цистерн.

Тихо падал снег, первый в этом году.

Ни звука не слышалось из-за стены справа от Евы, и ни звука – из-за стены слева. Ева взглянула на остановившиеся часы с кукушкой и задула свечу.

Под самое утро приснилось, что в окна, в дверные проёмы и трещины в потолке и стенах хлещет вода, и Еву вместе с её кроватью увлекает водоворотом в бесконечные бездны. Раскрыв широко глаза, Ева увидела над собой жёлтую рогожку, вылезшую из потолочной трещины, и перевернулась на живот, вытирая углом простыни взмокшую шею.

Звук льющейся воды, впрочем, не исчезал, и Ева в конце концов поняла, что раздаётся он из ванной.

Выбравшись из постели, она мельком взглянула на будильник, стоявший на стуле у кровати, – десятый час. На подоконник села синица, деловито заглянула в комнату и тут же улетела – Ева махнула ей рукой и набросила на плечи халат. Сунув концы пояса в карманы, чтоб не мешались, она выглянула из комнаты в коридор.

Дверь в ванную была раскрыта настежь – Тобиаш мыл голову над раковиной, фыркая, как норовистый конь.

– Доброе утро, – сказала Ева, и Тобиаш выпрямился, роняя на кафель мыльную пену и зажмуривая левый глаз.

– И правда доброе – воду дали…

Тобиаш вздрогнул всем телом – струйка с затылка стекла ему за ворот майки.

– …только холодную. И в душе она не идёт.

Ева издала неопределённый звук. Посмотрев на наволочку на зеркале, она перевела взгляд на узкое окошко под потолком, кое-как освещавшую ванную, и сказала:

– Может, и электричество вернут. А в душе давно лейка не работает.

После банных процедур оказалось, что Тобиаш действительно не врал насчёт готовки – в отличие от Евы. Сейчас она не могла ни есть, ни готовить, и потому не сразу поняла заданного вопроса о завтраке, а когда Тобиаш повторил, стушевалась.

Она не знала, что оставалось в доме из еды – вспомнила о каких-то закрутках в кладовке и о том, что все сковороды стояли грязными. Оценив ситуацию, Тобиаш перешёл к активным действиям.

Он решительно раздвинул шторы в кухне, заглянул сначала в кладовку, где действительно оказались помидоры десятилетней выдержки, затем отпер маленький шкафчик в стене, что под подоконником, и нашёл там мышиный помёт. Наконец, будто зная, что его там ожидает, Тобиаш зажал нос и открыл холодильник.

Ева же о холодильнике и о том, что без электричества он работать не способен, забыла, за что поплатилась, чуть не упав в обморок.

Раскрыли ещё и окна.

– Где у вас тут, говорите, магазин? – спросил Тобиаш гнусаво, сжимая пальцами ноздри. – И где помойка?

Ева навалилась животом на подоконник и махнула рукой.

– Купите сигарет, – прохрипела она, жадно вдыхая воздух, пахнувший снегом и пропиткой для шпал.

Тобиаш обернулся за полчаса.

Ева вышла встречать со свечой и глазела на снег, стремительно таявший на носах его стоптанных ботинок, пока тот разматывал свой шарф.

– Знаете, Ева, – сказал наконец Тобиаш, забрасывая шарф на полочку, – мне всю ночь казалось, будто я еду в поезде.

– Да? – спросила Ева скорее из вежливости, чем из желания поддержать разговор, и Тобиаш кивнул, скидывая ботинки.

– Потом на меня упал таракан, и романтика кончилась.

Не найдя, что ответить, Ева выдавила:

– Они тут… такие.

Отложив вилку, Тобиаш вытер губы салфеткой и нарушил наконец молчание, продолжавшееся без малого полчаса.

– Скажите мне, Ева, почему на вашей улице два дома? Седьмой и семнадцатый… Где остальные?

Тишина повисла вновь. Ева слышала, как тикают часы на руке у Тобиаша и как вдалеке стрекочет сорока.

– Остальные снесли, – ответила она наконец, тоже откладывая вилку. Тобиаш посмотрел на не тронутую почти яичницу в её тарелке и подпёр голову рукой.

– Нас тоже сносить обещают, – продолжила Ева, ковыряя пальцем прожжённое пятно на столешнице. – Всё обещают и обещают… Инспекция на прошлой неделе приходила.

– Инспекция? – переспросил Тобиаш, выпрямляясь. Ева кивнула.

– Делали замеры, обмеры. Так говорят. Я не видела. Меня не было… Не было дома.

Ева опустила голову, смаргивая слёзы, а когда подняла глаза, Тобиаш разглядывал трещину над самой своей головой.

– Свет вам перед сносом отключили?

Сглотнув, Ева взяла вилку и ткнула ею в жёлтый глазок на тарелке.

– Нет. Авария.

И – тишина. Ева ковыряла яичницу, Тобиаш глядел в потолок, из крана капала вода, а скорый пассажирский следовал без остановок.

Когда Тобиаш посмотрел на Еву, а Ева на него, слова родились сами собой.

– Вы так быстро меня нашли… Я ведь только вчера расклеила.

– А я только вчера приехал, – пожал плечами он и обхватил себя руками, сунув ладони в подмышки. – У вас милый город. Лес, река. Рельсы вот.

– У нас шапито летом приезжает, – сказала Ева и вновь уткнулась в тарелку.

Пока Тобиаш мыл в кухне посуду, Ева стояла у запертой двери в коридоре и глядела на пришпиленный к ней календарь с белым котёнком, а котёнок таращил глупые свои глаза на неё. Она слышала, как Тобиаш напевает себе под нос песенку без слов, и мелодия была ей смутно знакома, но уловить её и вспомнить она не могла. Когда глядеть на котёнка стало совершенно невыносимо, Ева отвела подсвечник в сторону и осветила скатерть на зеркале, а вместе с ней – большого таракана, медленно шевелившего рыжими усами.

Усы. Вчера они у Тобиаша были, как была и короткая борода – утром он побрился, а она, так занятая своими мыслями или, верней, пустотой внутри, и не заметила.

В дверь постучали, и вода в кухне тут же прекратила литься. Ева отперла дверь и увидела перед собой Адека, старшего сына пани Влашувой.

– Здрасьте, – он приподнял вежливо кепку. – Мать сегодня печёт сборный пирог. Приглашает вас на ужин. В шесть. Просила, чтобы вы пришли обязательно.

– Обязательно, – повторила за Адеком Ева, и тот ещё раз приподнял кепку.

– Бывайте, – бросил он и пошёл вверх по скрипящей лестнице.

Войдя в кухню, Ева не сразу заметила Тобиаша – тот стоял почему-то между шкафом и стеной, держа в руках посудное полотенце и кружку, из которой пил за завтраком чай.

– Чего это вы прячетесь? – спросила она. Тобиаш усмехнулся.

– Я совершил убийство.

– Интересно, – сказала Ева, а Тобиаш указал ей на раздавленный тараканий труп на половицах.

– Где у вас веник?

– За дверью. Меня позвали есть пирог в шесть. Вы пойдёте? Это недалеко, этажом выше.

Тобиаш, заметавший уже таракана в совок, замер.

– Что за пирог?

Пожав плечами, Ева села за стол и вынула сигареты из кармана халата.

– Сборный.

– Спасибо, подумаю, – ответил Тобиаш и замёл в совок луковую шелуху, валявшуюся неделю под столом.

– Я тоже ещё подумаю.

Тобиаш сбросил мусор в мусорный ящик.

– Вы всегда открываете дверь, не спросив, кто там?

– А?

Повторив вопрос, он добавил:

– Опасно одной.

Ева сунула руки в карманы халата, не находя слов.

О пироге Ева вспомнила в половине шестого, когда в квартире над ней заскрипели половицы – Адек и Ваца раздвигали стол. Перевернувшись на спину, она протёрла глаза кулаками и прислушалась к их глухим голосам, но слов не разобрала.

Тобиаш обнаружился сидящим за кухонным столом с ворохом газет. Свечу он воткнул в горлышко бутылки из-под купленного утром кефира – не растерялся, но растерялась Ева, вспомнившая, что где-то в квартире был ещё один подсвечник.

Кажется, в закрытой комнате.

Наверное, Тобиаш справился и так.

– Красивое платье, – сказал он, поднимая глаза от газеты, и Ева слегка покраснела, сбросив с рукава пёрышко.

– С-спасибо, – пробормотала она. – Вы идёте?

Тобиаш покачал головой.

– Боюсь, что нет. У меня своя культурная программа, без пирогов: сейчас я дочитаю газету и лягу спать. С вашего позволения. Если что, есть ещё яйца, сыр и колбаса. И картошки я взял.

Ева, моргнув, кивнула, и Тобиаш, улыбнувшись ей, перевернул страницу.

Дверь открыла Мира, жена Адека.

– Ева пришла, – крикнула она, оборачиваясь назад, и отстранилась, пропуская. – Приветик!

– Привет, – буркнула Ева, втягивая ноздрями воздух – запах пирога она почуяла ещё на лестнице. Из кухни со свечой в руках выплыла пани Влашува, накрашенная так, что на лице её, казалось, было в два пальца румян и пудры.

– Добрый вечер, дорогая, – пророкотала она, расплываясь в улыбке. – Прошу, входите в зал. Все уже собрались.

В гостиной, названной пани Влашувой залом, было жарко и накурено. Центр раздвинутого стола, накрытого праздничной бордовой скатертью, украшал букетик сухих цветов. Рядом стояли две бутылки вина и несколько разномастных тарелок с нарезкой колбасы и сыра. Со стены на стол взирал покойный пан Влашув, снятый в военной форме на фоне фальшивых гор и нарисованного моря.

Ваца и Адек встали из-за стола одновременно.

– Садитесь!

– Проходите.

– Не сюда – тут мама сядет.

– Здесь ножка шатается.

– Вам налить?

Ева покачала головой, и Ваца, оказавшийся рядом с ней, наполнил свой бокал.

– Хорошая сегодня погода, да? – сказал он, пригубив вино. – Свежо так, чисто.

– Чушь, – сказал Адек, сдвигая брови. – Всё уже тает, грязь одна. Возьмите колбасы.

Пани Влашува, толкнув слегка сына бедром, поставила перед Евой тарелку.

– Не ворчи, Адек. Ева, вам уже предложили вина? Ваца достал на станции. Всё-таки сотрудник буфета имеет привилегии… Адек усмехнулся в усы, а Ваца, зардевшись, наколол на вилку маленький солёный огурчик.

– Что да, то да, – сказал он многозначительно и положил огурчик на Евину тарелку. Ева чуть сморщилась, но ничего не сказала. Сгорбившись, она расправила складки на платье.

Пани Влашува, кашлянув, села во главе стола, поправила одну из свечей в большом бронзовом подсвечнике и, кашлянув ещё раз, подняла бокал.

– Сегодня день рождения отца, – провозгласила она, указывая на портрет мужа. – Дмитр всю жизнь работал на благо своей страны, своей семьи, своих друзей… Что бы ни происходило.

На этих словах пани Влашува чуть повернулась, кивнув Еве, и Адек с Вацой тоже посмотрели на неё. Ева почувствовала тошноту. Запах пирога, пробудивший в ней если не волю к жизни, то её отголосок, сейчас показался ей невыносимым. Поняв, что идея придти сюда была ошибкой, Ева лихорадочно стала придумывать маневр отступления – но в «зал» заглянула Мира. Вытерев руки о передник, надетый прямо поверх выходного платья, она спросила, близоруко щурясь:

– Заносить пирог-то?

– Заноси, – позволила пани Влашува.

После того, как от пирога остались лишь крошки, Адек, нисколько не стесняясь дам за столом, распустил брючный ремень и закурил. Ваца же, сначала досаждавший Еве пустыми разговорами о погоде и примолкший на время еды, тоже засмолил сигаретку и вновь раскрыл рот:

– Чудесный пирог, не правда ли? Вы ведь любите готовить? Если хотите, мама поделится с вами рецептом.

Ева поглядела на половину куска на своей тарелке, искромсанную едва ли не в пыль, и медленно кивнула. Пани Влашува же растянула губы в улыбке.

– О-о, меня научила свекровь… Вы заметили, что тесто тает во рту? Там есть небольшой секрет, но я расскажу вам его только с глазу на глаз.

С этими словам пани Влашува встала, забрала тарелку у дымящего Адека, у Вацы и, взяв свою, подмигнула Еве:

– Оставим мальчиков наедине с их разговорами.

Ева поднялась на ноги, вытирая вспотевшие ладони о подол платья, и последовала за пани Влашувой.

– Мира, отдохни, – сказала пани Влашува невестке, заходя в кухню, и та, пожав плечами, слезла со своей табуретки и вышла. Составив тарелки в мойку, пани Влашува отёрла руки салфеткой и, повернувшись к Еве, потрепала её по щеке. Невольно отстранившись, Ева пробормотала слова извинения, но пани Влашува покачала головой.

– Я понимаю, как тебе тяжело. Я потеряла мать в шестнадцать. Тебе двадцать лет…

– Двадцать три, – прошептала Ева, ковыряя шов платья.

– Конечно, всё это случилось так не вовремя, – продолжила пани Влашува. – Адеку тоже грозят увольнением – он вчера сказал мне, что с фабрики выставили ещё сорок человек… Ты не нашла ещё работу?

– Не нашла.

Смахнув с клеёнки на столе просыпанную муку, пани Влашува мягко улыбнулась.

– Ты всегда можешь попросить у нас о помощи, Ева. Помни это. Мы не бросаем друзей.

Потерев ладонью затылок, Ева исподлобья взглянула на лицо соседки, слабо освещённое стоявшей на плите свечой и похожее на вырезанную из дерева маску.

– У Вацы на станции есть связи, – напомнила пани Влашува. – Он уже приготовил место для Адека, если что-то случится. Он устроил Миру. Я думаю, можно устроиться даже в буфет. Ближе к еде ведь лучше, правда?

Тошнота подступила к горлу Евы, в глазах потемнело, но дурнота отступила так же, как и пришла.

– Правда, – выдавила она. – Спасибо. Я… я жильца себе нашла, он мне платит.

Пани Влашува изогнула бровь.

– Как это – жильца?

– Так, – ответила коротко Ева.

Пройдя к окну от Евы и обратно, пани Влашува присела на табурет.

– Это высокий такой? С саквояжем? В чёрном пальто.

– Он.

– А я думала, кто у нас ходит во дворе… Ты его знаешь? Он хороший человек? – заговорила она обеспокоено, пристально глядя на Еву.

Ева и сама толком не понимала, хороший ли человек её жилец, и не могла сказать, что знает о нём хоть что-то, кроме того, что зовут его Тобиашем, в город он приехал на днях… А лет ему сколько? Наверное, до тридцати.

И готовит.

Картошки вон купил.

– Хороший, – подтвердила она после паузы.

– Бумаги-то у него взяла? – недоверчиво спросила пани Влашува.

– Взяла, – соврала Ева, но соседка не успокоилась.

– Будь осторожна, – сказала она, подняв поучительно палец. – Если что, беги сразу к нам: Ваца занимался боксом…

Вернувшись домой, Ева сразу завернула в кухню и выпила залпом три стакана холодной воды подряд. Голова трещала, и Ева не могла понять – вокруг не видать ни зги, потому как в глазах потемнело или потому что доходит восьмой час.

Утерев губы ладонью, Ева присела за стол и увидела свёрнутую газету – одну из тех, что её жилец читал днём. В глаза ей бросились чёрные рамки. Приглядевшись, она поняла, что это были сплошь некрологи. Отодвинув газету в сторону, Ева закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Свет локомотивных фар пробился сквозь задёрнутые шторы, заставив Еву уткнуться лбом в стену. Через секунду свет пропал, но появился вновь, заполняя комнату и пролезая под плотно сомкнутые веки. Раскрыв глаза, Ева увидела, что люстра под потолком зажжена, и услышала не голос диспетчера, а бормотание заработавшего приёмника на подоконнике.

– Там не было ничего трагичного, – пробубнил Тобиаш, встретившийся Еве у гардероба. Поставив саквояж на обувную тумбу, он стал разматывать шарф.

– Вы…

– Ничего трагичного, – повторил он. – Странно, что электрик не справился.

– Он и не приходил вообще… – смущённо сказала Ева, и Тобиаш едва не выронил шарф.

– Как это?

Ева запнулась, задумавшись над тем, говорить ли Тобиашу правду: кто знает, не возьмёт ли он сейчас свой саквояж, не завернётся ли снова в шарф и, что самое главное, не заберёт ли деньги обратно.

– Нас ведь списали со счетов, скажем так. Там что-то хлопнуло, и свет вырубился. Мира… Это соседка сверху. Мира пошла в управу за электриком, ей пообещали, что он придёт, а он не пришёл. Знаете, чудо, что провода всё же не перерезали. И дают воду. И…

Ева замолчала, почувствовав себя так, словно выговорила только что все слова, какие были у неё в запасе на день или даже на неделю. Тобиаш покосился на неё, вешая пальто на крючок.

– И тепло, – заметил он.

Ева с облегчением выдохнула. Переведя дух, она с надеждой спросила:

– Может, вы и часы можете?

– Могу, – подтвердил Тобиаш. – Но потом. Я очень устал. Извините меня.

Ева затушила сигарету, подкрутила немного звук у приёмника и продолжила наблюдение за тремя путейцами на дрезине – теперь и они, и снежинки, медленно падавшие с неба, двигались под звуки вальса. Постояв ещё немного у окна, она заглушила приёмник совсем, набросила халат на кресло и полезла в шкаф за рейтузами.

– Я проветриться, – сообщила она Тобиашу, пившему в кухне кефир со своими газетами. Он вытер молочные усы и указал пальцем на одну, лежавшую перед ним.

– В прогнозе заморозки и ледяной дождь.

– Я возьму зонтик, – ответила, не подумав, Ева, и Тобиаш рассмеялся. Ева посмотрела на него, на капли кефира на его щеках и тоже засмеялась – кажется, впервые за последние дни.

На лестнице она столкнулась с пани Влашувой, нёсшую неощипанную курицу.

– Проснулась у них совесть! – заявила она, указывая на горящую на лестнице лампочку, и зло тряхнула курицей. – Проснулась.

– Это жилец мой починил, – не без гордости сказала Ева, и пани Влашува часто заморгала.

– Жилец? – протянула она. – А как он попал к щиткам-то? Там же на замок закрыто. А ключ у меня.

Об этом Ева не подумала.

– Там не в щитках дело было, – сказала она глухо и спустилась на пару ступеней вниз, но пани Влашува преградила ей путь, угрожающе выставив вперёд курицу.

– А в чём же тогда?

– Я в этом не разбираюсь, – честно призналась Ева и отвела руку соседки в сторону. – Пропустите… Пожалуйста.

– Ева, это ведь не игрушки, – свистящим шёпотом произнесла пани Влашува. – Будь аккуратней. А если он квартиру обнесёт? Или…

– Или? – переспросила Ева, сверкнув глазами. Пани Влашува раздула ноздри.

– Я беспокоюсь за тебя, Ева. Ты совсем одна.

Ева посмотрела на курицу, безвольно висевшую в руке соседки.

– Я сама по себе. Пустите.

Пани Влашува посторонилась и, когда Ева спустилась уже вниз, бросила:

– Тем, кто сами по себе, три комнаты не дают. Одну в лучшем случае.

Ева замерла на месте. Развернувшись, она взглянула на соседку, заслонившись рукой от яркого света лампочки.

– Это как?

Курица качнулась в руках пани Влашувой.

– А вот так. Управа считает метраж по человеку. Когда Тинка…

Пани Влашува боязливо обернулась на запертые двери соседских квартир и продолжила, понизив голос:

– Когда Тинка окрутила Вацлава, нам ведь приписали ещё одну комнату. Она сунула им справку, что беременна – она и нас ей обманула, у неё тётка работает в госпитале… Склеила справочку, а потом сбежала с трубачом. Подала на развод – пришла на той неделе телеграмма, я говорила твоей маме… И комната тю-тю. Как нам в три? А если Мира забеременеет после сноса, нам четвёртую никто не даст. Ева, а тебе ведь дадут одну, ты понимаешь? Бланки больше нет. Если ты сама по себе, тебе придётся заезжать в одну комнату со всей мебелью, со всеми вещами. Ты понимаешь?

Палец Евы вдруг пронзила боль, отозвавшаяся даже в локте. Только сейчас она поняла, что до этого сжимала палец зубами. Взглянув на него так, словно видела его впервые, Ева спрятала руку за спину и хрипло сказала:

– Хорошо. Хорошо. Я потом над этим поразмыслю. Сейчас мне нужно прогуляться. Развеяться.

– Я понимаю, – согласилась пани Влашува, облокачиваясь на перила. – Заходи ко мне потом. Может, что вместе и придумаем. Ваца, кстати, сегодня выходной, – как бы между прочим заметила она. – Сварю ему курочку, как он любит. И ты заходи.

Между двумя рябинами была натянута верёвка, а на ней сушилось бельё и полосатый половик. Закурив, Ева отёрла со скамьи под одной из рябин снег и присела на самый краешек. Окно её кухни выходило во двор, окна комнат – на железную дорогу, поэтому Ева их сейчас не видела, чему была на самом деле рада: задёрнутые шторы запертой комнаты матери ей сейчас видеть не хотелось.

Пальцем накрыв упавшую на колено крупную снежинку, чтобы та растаяла мгновенно, она сбросила пепел под ноги и подняла ворот пальто, глядя перед собой – а на самом деле в никуда.

Истошный вопль раздался из подъезда, и Ева выронила сигарету. Судорожно вцепившись пальцами в скамью, она с ужасом увидела выбегающую во двор курицу. Курица улепётывала со скоростью света, перья её летели во все стороны – наконец, свернув за облетевший куст, она скрылась, а из дома медленно вышла пани Влашува, бледная, как полотно. Мелко крестясь, она прислонилась к косяку и только затем увидела сидевшую под деревом Еву.

– Мне кажется, я сошла с ума, – замогильным голосом произнесла пани Влашува. Ева облизала пересохшие губы. Соседка медленно, пошатываясь, подошла к ней и присела рядом. – Мне кажется, я сошла с ума…

– Что такое?

– Мне сказали, что курица свежая… Я покупала свежую курицу…

– Она и правда свежая, – сказала Ева и захохотала так, что пани Влашува подскочила на месте.

Ева смеялась, когда пани Влашува, теперь уже краснея, скрылась в доме, и смеялась, когда снег пошёл сильней, а затем как отрезало.

– Так быстро проветрилась? – спросил Тобиаш, когда Ева вошла в кухню. Ева не ответила, а прошла к буфету, вынула три стакана, наполнила каждый водой из графина, и выпила один за другим, не останавливаясь.

– Ветер был сильный, – сказала она наконец. – Ты слышал крик? Я…

Ева осеклась, удивившись тому, как внезапно она перешла на «ты» со своим жильцом. Тобиаш же мрачно поглядел на окно.

– Кто-то скрёбся под дверью, я подкрался и выглянул в глазок. А там тётка с курицей.

– Это моя соседка сверху. Я про неё говорила… Пани Влашува.

– Я так и понял. Очень любопытная пани. Она стала смотреть в щёлочку, заглядывать в замочную скважину, прикладывать к двери ухо.

Ева сглотнула и вылила в стакан остатки воды.

– А ты?

– «Пошла ты, старая курица», подумал я. И она удрала.

– Чего?

Тобиаш сдвинул брови.

– Я сказала ей, что сдала комнату, – пояснила Ева, споласкивая стаканы. – Наверно, она хочет с тобой познакомиться.

– Наверное, ей лучше этого не делать, – осторожно сказал Тобиаш, обхватывая себя руками. Ева повернулась к нему.

– Почему это?

– Она нервная – я напугал её одной силой мысли. А что будет, если она меня увидит?

Ева фыркнула и составила стаканы обратно в буфет.

– Во-первых, она тебя уже видела, когда ты был во дворе. А во-вторых…

«…её напугала курица», хотела сказать Ева, но вспомнила вдруг разговор на лестнице и сказала совсем другое:

– …как ты добрался до щитков, если они закрыты, а ключ у пани Влашувой?

– Там было открыто, – сказал Тобиаш, глядя на Еву кристально чистыми и бесконечно честными глазами. – А какие часы нужно починить?

Как всё это вышло, Ева не поняла и сама.

Вот она сидит, а вот упала, и перед глазами – не Тобиаш, ковыряющийся в шестерёнках, а бездна.

Мягкий голос позвал из тьмы, повторив её имя раз и другой, и Ева потянулась к нему, хватаясь за воздух и плача от счастья и облегчения – наконец она пришла, наконец вернулась.

Мама.

– Мама…

– Тише ты, ну!

Когда бездна растаяла, а комната вернула себе очертания, Ева обнаружила себя на своей кровати. Рядом на коленях стоял Тобиаш, встревоженный и взъерошенный.

– Ты чего падаешь? – спросил он, хмурясь. Ева чувствовала, что во рту у неё пересохло, а язык казался куском наждачной бумаги.

Тобиаш встал, отряхивая коленки, и прошёлся взад-вперёд по комнате, заложив руки за спину.

– Ты ела сегодня? – спросил он вдруг, останавливаясь напротив. Ева не помнила точно, что было на завтрак и как она вела себя за ним, не помнила, съела ли что-нибудь за обедом, а помнила только стакан горячего чая… Или она выпила его вчера?

Или не пила совсем?

– Так нельзя, – припечатал Тобиаш. – Так нельзя, слышишь? Есть надо каждому человеку, каждой твари земной – это закон природы. Есть надо, иначе умрёшь.

– Я не хочу, – прошептала Ева, отворачиваясь.

– Есть не хочешь?

– Жить.

Наскоро сварив бульон из кубика, Тобиаш налил его в кружку и заставил Еву выпить.

– Можно туда ещё булку накрошить для сытности, но и так хорошо, – сказал он, присаживаясь на край Евиной кровати. – Жаль, что та курица убежала – пригодилась бы. Да ведь?

Ева чуть сморщилась и откинулась на подушку, разглядывая потолок. Тобиаш покосился на неё и продолжил:

– Я кое-что понимаю в голоде. Есть надо, Ева. Видел я человека, который объявил голодовку – держался ровно тридцать дней, а потом всем это надоело. Его взяли и накормили. Через трубочку. И вся голодовка его кончилась.

Ева ничего не ответила, и Тобиаш чуть покраснел.