Читать книгу Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская - Страница 6

1

Девочки спали, каждая на своем краю тахты и каждая на свой манер: Инуся, спрятав носик под одеяло, Женечка привольно раскинув на подушке худенькие ручки. Какие же они стали большие! И такие разные…

Поплотнее задернув шторы, чтобы весеннее солнце не разбудило девчонок слишком рано, и поправив ширму, отделяющую маленьких от взрослых, она на цыпочках поскакала к освещенному настольной лампой и так неудобно теперь задвинутому в угол, к двери, столу. Но Лене же необходимо место, чтобы заниматься по ночам.

Осоловевший после вечерних лекций в своем Станкоинструментальном институте, он уже немножко пришел в себя – с удовольствием попивал чаек.

– Ты должен серьезно поговорить с Женечкой! Ты единственный, кого она боится, я уже не справляюсь с ней.

– Ну и чего опять случилось-то?

– Мы с Инусей сегодня два часа разыскивали Женю по всем окрестным дворам. Представляешь, какой ужас? Наша разбойница забралась на дерево и вместе с какими-то чумазыми мальчишками с большим увлечением стреляла из рогатки в голубей. Я думала, Ленечка, у меня будет разрыв сердца, когда увидела Женю на дереве!

Леня чересчур снисходителен к Женькиным проделкам – только хмыкнул в ответ. Бессердечного отца ничуть не взволновало, что его пятилетняя дочь могла упасть с дерева, разбиться насмерть или на всю жизнь остаться инвалидом.

– Я замучилась с Женечкой! Все-таки ей надо было родиться мальчишкой. В кого она у нас такая озорница? Может быть, в тебя?

– Не, я смирный был парнишка. Не иначе, Жека в деда пошла. В папашу моего, Ивана Прохорыча. Вот был черт в ступе!

Упоминание о «папаше» очень удивило: обычно Леня упорно отмалчивается, если спросишь его об отце. В отличие от большинства людей Леня вообще не любит предаваться воспоминаниям о прошлом, он живет исключительно будущим.

– Что это значит «черт в ступе»? Объясни, пожалуйста.

– Вот с матерью моей познакомишься, она тебе все и доложит.

– И когда это будет?

Кажется, она опять наступила на «любимую мозоль»: невозмутимый, непробиваемый, Леня нахмурился: «Не знаю. Освобожусь, съездим!» – с заметным раздражением бросил сахарные щипчики, отодвинул недопитый стакан и потянулся к рулону со своими проклятыми чертежами.

– Лень! – Она хотела всего лишь обсудить Женино поведение, а помешанный на очередной диссертации Леня, видимо, решил, что жена требует немедленно отправиться в Переславль, и разорался шепотом прямо в лицо:

– Не так это просто тащиться туда с детьми и барахлом! Учти, жрать там нечего! Так что и продукты придется переть на себе!

Выслушивать все эти бесконечные отговорки, честное слово, не выдерживающие никакой критики, порядком надоело. Как только не стыдно? Не видел мать почти двадцать лет!

– Знаешь что, Лень, если бы ты захотел, так давно бы съездили! Раз уж Катерина Алексеевна не может бросить своих кур и гусей и приехать к нам, то мы должны были сделать это сами. По крайней мере, лет десять назад. Всего-то сто тридцать километров. Я посмотрела по карте.

– По карте она посмотрела! – Ленька совсем взбеленился. Скорее всего, потому, что чувствовал себя виноватым. – По карте – одно, а на нашем поганом транспорте – другое! Вот машину на тот год купим, тогда и поедем. А то до Загорска тащись на электричке, там до автобусной станции чесать надо, в битком набитый автобус, а на нем еще часа два-три! Или того лучше – до Берендеева на ночном. Оттудова километров пятнадцать-двадцать вовсе не известно на чем! Пешкодралом, что ли?

– Все, хватит! В конце концов речь идет о твоей маме и тебе решать, ехать к ней или нет. Я тебя сейчас прошу лишь об одном – завтра с утра серьезно поговори с Женечкой.

– Завтра с утра я в Ленинку ухожу.

– Как в Ленинку?.. Ну, так тоже нельзя! Завтра же воскресенье. С твоими бесконечными занятиями я окончательно погрязла в домашнем хозяйстве. Уже забыла, когда была в кино или в театре, не говоря о парикмахерской. И девочки не видят тебя совсем! Днем ты на работе, вечером преподаешь в институте, по воскресеньям занимаешься. Когда все это кончится?

– Ни-ког-да!

Заметив устремленный на него обиженный взгляд, Ленька сразу опомнился и примирительно потрепал по руке. – Шучу, шучу, Ниночка! Погоди малость, будет тебе и театр, и кино. Думаю… – Как всегда при воспоминании о своих железках, он мечтательно завздыхал и, не выходя из романтической задумчивости, пожал плечами. – Черт его знает, как дело пойдет? Но реально раньше чем через полгода мне докторскую не закончить.

– Полгода?! Выходит, опять торчать все лето с девочками в Москве? Я понимаю, для мужчины важнее всего карьера, но зачем тогда было жениться и заводить детей?

– Очень хотелось! – Леня хитренько засмеялся в кулак и многозначительно подмигнул сначала одним, потом другим глазом, как не подмигивал ох как давно. – Ладно, Нин, завтра поговорим. Ложись спать, а я еще поработаю.

И она безропотно отправилась спать, потому что сердиться бесполезно. Даже если сейчас с шепота перейти на крик, Леня не услышит: он углубился в чертежи, и, кроме чертежей, для него уже не существует ничего – ни несчастных детей, которые все лето будут дышать пылью в центре города, ни жены, которая уже и не помнит, когда в последний раз засыпала в объятиях мужа, ни брошенной им матери.

Нет, конечно, не брошенной. Леня регулярно, каждый месяц, посылает Катерине Алексеевне по двести пятьдесят рублей. Но разве деньги могут заменить встречу с единственным сыном?

2

Будильник зазвенел в шесть часов – собирались выехать пораньше, но пока добудились девчонок, перемыли все носы, заплели все косички, уложили всех кукол, зайцев и прочих плюшевых зверюшек, без которых никак не обойтись, всю семью накормили завтраком и наспех перемыли посуду, прошло почти два часа. Наконец радостно щебечущие девочки забрались на заднее сиденье. В багажник загрузили ящик тушенки, сумки с сахаром, мукой, крупой и макаронами, чемодан с вещами, подарками и всякое мелкое барахло. Для двух канистр бензина, которого, как сказал Леня, по дороге может не оказаться, места не хватило, и он, чертыхаясь, минут пятнадцать перекладывал все снова.

Часы возле Моссовета показывали уже половину девятого. Постовой при повороте на бульвары приветливо козырнул и улыбнулся Лене, как хорошему знакомому, а девочки помахали милиционеру из приоткрытого окна.

В вымытом поливальными машинами чистом городе автомобилей было совсем немного, однако, лишь только перебрались через новый гранитный красавец мост у «Северянина» и оказались в Подмосковье, шоссе сделалось узким, забитым бесконечными пыхтящими грузовиками и тяжелыми, неповоротливыми автобусами. До Пушкина тащились еле-еле, зато потом лихой водитель разогнался до семидесяти километров в час. Стремительно замелькали елочки, березки и избушки вдоль дороги.

– Лень, не гони так, я боюсь!

Инуся задремала, обернувшись румяным личиком к окну – очень переволновалась вчера из-за предстоящего путешествия и долго не могла уснуть, а от непоседливой Женечки не было никакого покоя: егоза не переставая грызла сушки, вертела головой из стороны в сторону, чтобы не пропустить что-нибудь интересное, вскакивала и нетерпеливо хлопала ладошками отца по плечу.

– Папуль, а давай еще быстрее! А ты сто километров можешь? – Сообразительная Женька уже догадалась, что такое спидометр, и с азартом следила за стрелкой, сидя почти что у Лени на голове. – Ух ты! Смотрите, какое дерево здоровое! – Гигантский дуб, одиноко стоящий посреди поля, вызвал такой восторженный визг, что терпение лопнуло.

– Женечка, если ты не прекратишь, я попрошу папу, чтобы он отвез нас обратно в Москву! Сядь и помолчи!

Бесенок на секунду притих. Хрустнула сушка, и послышался обиженный голосок:

– Между прочим, я очень есть хочу.

– Я тоже хочу. – И Инуся проснулась.

– Честно говоря, и я бы с удовольствием перекусил. – Оказывается, и плотно позавтракавший Леня уже успел проголодаться.

– О господи! Тогда остановись где-нибудь.

Пикник затянулся. Инуся умоляла разрешить ей нарвать цветочков. Городская девочка была очарована полем крупных ромашек с яркими, как солнышко, серединками, липких красненьких гвоздичек, фиолетово-голубых колокольчиков. Жека с булкой в зубах носилась за стрекозой на опушке леса. Девчонки – ладно! Леня не торопился, словно не понимал, что Катерина Алексеевна давно ждет, волнуется. Все покуривал, растянувшись на траве. Зачем тогда, спрашивается, дал телеграмму «Приедем седьмого июля утром»? Написал бы «Приедем седьмого».

В Загорске, на железнодорожном переезде, на жаре и в пыли, мучительно долго ждали, пока откроется шлагбаум: мимо все неслись и неслись пассажирские и тянулись и тянулись длинные-предлинные товарные поезда. Когда вереница машин потихоньку тронулась, солнце било в стекло уже с другой стороны.

Наскакавшись в свое удовольствие, Женечка свернулась клубочком и уснула. Теперь, в долгожданной тишине, можно было спокойно полюбоваться необыкновенно живописной – с горы на гору – дорогой, поистине берендеевыми, дремучими лесами, песчано-голубыми, как на картинах Левитана, речками, пестрыми полянками с розовым иван-чаем и после грохота и пыли грязного Загорска насладиться полным отсутствием цивилизации.

С каждым пролетающим после «сотого» верстовым столбом все сильнее охватывало волнение: что ждет их там, за этими бесконечными лесами? Какая она, Катерина Алексеевна? Почему у них с Ленечкой такие странные отношения: ни сын не спешит к матери, ни мать к сыну? Как встретит бабушка своих внучек? Может, зря они отправились к ней в гости всем семейством? Наверное, следовало бы оставить девочек в Москве, отправить денька на два к Галке. С другой стороны, как же можно лишать маленьких удовольствия отправиться в далекое путешествие вместе с папой и мамой на новенькой шоколадной «волге»? Ничего, если станет ясно, что суровая свекровь не рада невестке и внучкам, Ленечка завтра же отвезет всех обратно в Москву.

Хотя Леня выглядел абсолютно хладнокровным, она ужасно переживала и за Ленечку: непросто встретиться с постаревшей на двадцать лет мамой! – нежно потерлась носом о плечо в клетчатой ковбойке, чмокнула плохо выбритую впопыхах щеку, а когда опять посмотрела вперед, на дорогу, то обмерла.

Внизу, под горой, лежал старинный, как из русской народной сказки, городок: бревенчатые избушки, тесовые ворота, баньки в зеленых огородах. Белые занавесочки, плюшевые глоксинии и малиновая герань на маленьких окошечках… На душе сделалось легко и радостно – все вокруг было словно бы родным, ласковым!

– Какой славный город!

Невозмутимый Леня равнодушно кивнул. Заулыбался, только притормозив на заросшей зеленой травкой площади, чтобы пропустить двух белых коз, не спеша переходивших через шоссе.

– Разбуди-ка Жеку, а то она козу только в зоопарке видела.

– Пусть лучше наша Женечка поспит. Надеюсь, это не последние две козы?

– Так точно.

Дорога пошла вверх. На горке, ни слова не говоря, Леня затормозил и спокойно переключил рычагом на руле передачу. Не успели свернуть налево, на длинную улочку, снова уходящую вниз, к озеру, как сердце сжалось от боли: навстречу со всех ног бежала пожилая женщина и так призывно махала руками: сюда, сюда! – как будто «волга» могла повернуть и уехать обратно в Москву.

Леня не выскочил из машины, не бросился к матери, только низко опустил стекло:

– Здравствуй, мать.

– Милые вы мои, родные, неужто приехали? А я-то вас, поди, цельный день встречаю! – Катерина Алексеевна вытирала слезы с пунцовых щек концом повязанного под подбородком ситцевого платочка. Серые с желтыми искорками глаза лучились несказанным счастьем. – Леньк, ну ты ехай, а я вперед побежу!

Шлепая огромными солдатскими сапогами по пыльной, ухабистой дороге и то и дело оглядываясь и спотыкаясь, Катерина Алексеевна бежала впереди, а развалившееся на мягких сиденьях семейство сына следовало за ней.

– Леня, стой! Стой! Так нельзя! – Прямо на ходу выскочив из машины, она кинулась за свекровью. – Катерина Алексевна, подождите!.. Здравствуйте.

– Здравствуй, родимка! Ненаглядна моя! Спасибо, доченька, что приехала! – Уткнувшаяся в плечо Катерина Алексеевна жалобно завсхлипывала, и к горлу подступил комок.

– Что вы, Катерина Алексевна? Давно следовало приехать. Вы уж извините нас.

Свекровь без всяких церемоний, как родную, трижды расцеловала в щеки и, отстранившись, с неподдельным восхищением покачала головой в сбившемся набок платочке:

– Ой, Нина, да кака же ты красавица! А бабы-те соседски все смехи надо мной строют: небось, Ленька твой каку рябу нашел, а то уж давно б привез похвастать! Вот, мы им покажем, каки мы рябые!

За дощатыми воротами был солнечный дворик с кустами сирени, пушистенькой рябинкой, высокими «золотыми шарами». Бревенчатая изба с резными наличниками и открытым крылечком тоже выглядела очень приветливо.

Девочки выскочили из машины, и бабушка, всплеснув руками, бросилась их целовать:

– Ой, батюшки! Каки девочки-те хороши!

Инуся засмущалась, захлопала глазками. Жека сама повисла на бабушке:

– Баб Кать, у тебя собака есть?

– Не, милка, собачки нету. Котик есть, курки, гуси, а собачки нету.

– А покажи кота!

– Дак не знаю, гуляет он гдей-то. Мышей ловит, а можа, рыбу удить отправилси. Он-от у меня хитрай! – Баба Катя ласково гладила Женечку по головке, а сама поглядывала на зардевшуюся от смущения Инусю, видимо, в первую очередь ее и желая развеселить. И правда, услышав про хитрого кота-рыболова, Инуся заулыбалась. Бабушка тут же взяла ее за ручку. – Пойдем-ка в избу, родимка. У меня тама еще кот. Усатай! Нина, заходь, милка, в избу! Леня, сынок, заходитя!

Такая непосредственная с невесткой и внучками, Катерина Алексеевна как будто бы робела перед солидным, взрослым сыном, который даже не удосужился обнять ее, лишь покровительственно похлопал по плечу. Какой-то истукан!

По деревянному крылечку, покосившемуся, но еще крепкому, сбитому из потемневших, некрашеных досок, она вслед за свекровью поднялась в прохладные темные сени, наклонилась под низкой притолокой, перешагнула через высокий порожек и очутилась в просторной кухне с громадной русской печью. Девчонки уже щебетали в светлой, в четыре окна, комнате. Чувствовалось, что Катерина Алексеевна очень ждала сына с семьей: повсюду пестрели чистенькие половички, белели кружевные салфеточки.

Уже освоившаяся Инуся скинула сандалики и, уютно устроившись на диване с круглыми валиками в белых чехлах, принялась с изумлением разглядывать глиняного кота. И этот диван, и кровать за ситцевым пологом, спинку которой венчала томная деревянная русалка, и резная, покрытая черным лаком горка для посуды, и буфет с множеством ящичков, точеных круглых ручек были сделаны местным мастером без особого вкуса, но, что называется, на совесть и с большой фантазией.

– Какая у вас интересная мебель, Катерина Алексевна!

– Это Иван мой, покойник, сам-от все изделал. Да ты садися, Нина, вона, на диван. Отдыхай с дороги-те, а я поможу Леньке вещи занесть. – Промокнув потное лицо фартуком, запыхавшаяся Катерина Алексеевна опять помчалась во двор.

– Женечка, слезь с подоконника и сядь на диван! Не балуйся и, ради бога, не разбей кота. Инуся, проследи, пожалуйста! Я пойду за вещами.

Баба Катя подхватила две тяжеленные сумки и потащила по высоким ступенькам в дом, а помешанный на своей «волге» Леня все протирал тряпочкой стеклышки. Глаза бы на него не глядели!

– Катерина Алексеевна, не нужно носить вещи! Леня сам все занесет. Покажите-ка мне лучше свое хозяйство.

Легкая дверь из сеней вела в маленькую комнатку, где стояли две кровати, застеленные одеялами из разноцветных лоскутков, столик под вышитой скатертью и резные деревянные табуреточки. Сладко пахло сеном, а в чистое окошко било солнце.

– Удобно вам тута с Ленькой будет? А девчонки-те со мной в горнице пущай спят. А не хочете, вы туда пойдитя.

– Что вы! Здесь просто замечательно!

– Пойдем, милка, я тебе огород покажу.

На старых раскидистых яблонях висело множество мелких зеленых яблочек. Здесь, сзади дома, хорошо было бы сделать стол с лавочками и по вечерам пить чай из самовара, как купцы в Замоскворечье. Все вокруг было ярко-зеленым, свежим, сочным – кусты смородины, крыжовника, малины, посаженные вдоль высокого, из кольев забора, зацветающая розово-голубыми цветочками картошка. Протоптанная в изумрудной траве тропка перешла в длинные деревянные мостки. С них, должно быть, полоскали белье в озере – спокойном, розовом в лучах уже низкого солнца и бескрайнем, как море. Теплая, ласковая на ощупь вода пахла водорослями.

– А купаться можно?

– Конечно! Тольки далече не забирать, там глыбко, утопнуть можно.

– Боюсь, теперь девочек не оттащим от озера.

– Да полно-те, пущай плещутся! Ленька наш-от цельно лето тута сидел. Вона, какой мужик вымахал!

– И рыбу можно ловить?

– А как же? Ленька завтря прям с утрева с удочкой и засядет. Пойдем, родимка, в избу, самовар у меня, чай, уж простыл. И девчонки-те, небось, есть хочут.

Северный июльский вечер не кончался долго-долго. Лишь в начале одиннадцатого закрытые из-за комаров окошки превратились в черные прямоугольнички. Девочки изнемогли от впечатлений первого в их жизни путешествия, от невиданного приволья бабушкиного огорода и купания в озере – мгновенно уснули на кровати с русалкой, за ситцевым пологом. Взрослые снова уселись чаевничать с необычайно ароматным, сваренным накануне, к приезду, земляничным вареньем и московскими конфетами.

– Вота, я гляжу, Нина, Инуся на тебе сильно смахиват, – баба Катя шептала, боясь разбудить внучек. – А малая – кажись, на Леньку. А, можа, и на деда, Ивана Прохорыча. Така бедова! Ужасти!

– Мне казалось, Женечка похожа на Леню, только глазки карие, а Леня очень похож на вас.

– А вона, глянь-ка! – Свекровь подскочила, сняла со стены большую фотографию и, обтерев фартуком рамку и стекло с нарисованными по краю голубыми незабудками, протянула портрет усатого мужчины в косоворотке. – Иван мой, покойник. Тута ему, чай, годов тридцать.

Водянистые глаза смотрели прямо в объектив. Неуловимое, но явное сходство этого человека с Леней и, что самое поразительное, со скуластенькой, курносенькой Женечкой, показалось неприятным: было в пустом взгляде свекра, в его насмешливо изогнутых губах что-то антипатичное, пожалуй, даже порочное.

– Правда. Лень, посмотри…

Позевывавший в кулак Леня почему-то не захотел взглянуть на фотографию отца. Заспешил:

– Пошли спать, Нин, поздно уже! Завтра наговоритесь!

– Катерина Алексевна, давайте я помою посуду? Вы, наверное, устали.

– Да полно-те! Отдыхайтя с дороги.

В «холодной» комнате минуту назад клевавший носом Леня стремительно закинул крючок на двери и одним махом задернул занавеску на окошке.

– Ну как, будем кровати сдвигать? – зашептал, страстно целуя в шею, щеки, губы. По-мужски, игриво сощурившись, посмотрел в глаза. – Пошли искупаемся?

– Как это? Ночью? У меня купальник в чемодане, а чемодан в горнице.

– На что он тебе? Ночь, никто тебя не увидит. Полотенце только возьми и халат теплый одень. Теперь уж, поди, прохладно.

В черном саду, загадочном в свете почти полной луны – будто ребенок нарисовал неровный желтый кружочек на бархатном, звездном небе, – что-то таинственно шуршало в кустах, трещали цикады, поквакивали лягушки. И дрожала от нетерпения горячая мужская рука.

Халат остался на мостках. Ноги лишь коснулись мягкого илистого дна, а Леня уже подхватил, чтобы унести туда, где низко склонилась над озером раскидистая ива. Руки обвились вокруг его мокрой шеи, и Ленькино сердце забилось еще сильнее.

– Ты только поаккуратней, а то родим с тобой еще одну девочку.

– Не бойся… Нинка… любимая ты моя… – Уже давно его голос не звучал так хрипло.

3

На третий день Леня заскучал. Выражение лица делалось все более кисленьким, серые тучки-глаза грустнели с каждым часом, а уж когда он принялся с остервенением колоть на дрова толстые березовые чурки и отлетевшим поленом чуть не убило разгуливавшего по двору пестрого петуха, стало ясно, что никакими ночными купаниями, никакой рыбалкой Леню не удержать. Его душа рвалась обратно в Москву, на работу, в научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием, где без замдиректора по науке Алексея Ивановича Орлова ну никак не обойтись в летнюю жару…

Вчетвером, без строгого мужского руководства, все вдруг ощутили невероятную свободу: спали, сколько хочется, хохотали без причины, плескались в озере, играли по вечерам в прятки, и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки, «водила».

– И куды ж они запропастилися? Чай, в Москву уехали, – повторяла она, делая вид, что никак не может найти Жеку, которая залезла на печку, и Инусю, спрятавшуюся под столом.

В общем, от рук отбились совершенно! Обленились до того, что не варили обед и весь день пробавлялись пирожками да оладьями. А если и случались какие-то дела по хозяйству – стирка или та же стряпня пирожков, – то вдвоем со свекровью они делались в сто раз быстрее. Легко и весело. Потому что сопровождались увлекательными рассказами: у бабы Кати на любой случай имеется забавная история из собственной биографии или из жизни многочисленных дальних родственников, соседей, знакомых. Но была одна история, поведанная поздним вечером на завалинке, после которой до рассвета невозможно было сомкнуть глаз…

– И-и-и, родимка, понатерпелася я от свово Ваньки-те, не приведи господь! Говорила мне мать, царство ей небесное, вечный покой, не ходи ты за Ваньку Орлова. Вино он мастер лопать и по девкам загуливать. Дак разе в сямнадцать лет чего понимаешь? Иван-от был и петь, и плясать, и на гармони играть – первай! А уж каки слова мне говорил – заслушаешьси! Ухажеристый был страсть! Бывалыча ночью все соседски палисадники обдярет и цвятами-те наше крылечко и завалит. Не послушала я маму да и вышла… Чай, и годика не прошло, принялси мой Ваня вино лопать и по девкам шастать. А как Леньке народиться, тута он и дорогу к дому позабыл – у солдатки, у Аграфены Вихеревой, поселилси. Знамо дело, вместе бражку заделывали. А к той, слышь, вскорости мужик с фронту вернулси. Ваньке рожу начистил, а Аграфене-те веревку на шею замотал и поволок в озере топить. Ой, ревела она! Ой, ревела! Поди, на весь город. Еле мужики соседски отбили. Дак все одно, рожа крива по сию пору осталаси – дерг, дерг!

А наш-от, Ванечка, здравствуйтя! – домой воротилси, в ножки мне бух! Прости ты меня, Христа ради, Катенька моя ненаглядна, жана разлюбезна!.. Тихай был, послушнай, все Леньку нацаловывал, мебель обделывал, а опосля Покрова обратно с утрева куды-то подалси. Толь мы яво и видели! У полюбовницы своей, у Таньки, у Подколзиной, почитай, год с лишком ошивалси. Уж я не знамо как рада-радешенька была! Все в церкву ходила, Божью мать, заступницу, просила, чтоб Ванька не возвернулси. Да, видать, и Танька яму опостылела. Под утро – бам, бам! – в избу вломилси, пьянай, глаза таращит и давай нас с Ленькой чем не попадя колотить. Ужасти! Не приведи господь!

А парнишку-те, Леньку-те, ох, как жалко мне, Нина, было! Уж большой стал, умнай, училси на одни пять, а кажный день отца по канавам отыскивал. Волокет Ваньку на себе, а тот яво все по-матерному, все на «хе» букву! Леньке-те стыдно, мальчишки за ими бежут, дразнют Ваньку нашего орлом общипанным. Боялси парнишка глаза на улицу показать, все в избе сидел да уроки учил. Школу окончил на все отлично. Вота яво и послали в Москву на анженера поступать… А Ванька, жеребец старай, обратно молодуху нашел. Дак на ей и помер. Тьфу, прости господи! – Свекровь сплюнула, перекрестилась и… заплакала: – Царство яму небесное! Ой, Нина, замучил он нас, Иван-от, а все одно – жалко! Не виноватый он, калактер у яво такой был – до баб да вина больно охочий.

– Катерина Алексевна, как же вы, бедная, вынесли все это?

– А куды денишьси? – Баба Катя пожала плечами и, кажется, уже собралась повторить свою любимую присказку: Бог терпел и нам велел! – но заметила слезы в глазах невестки и затараторила. – Ой, Нина, милка, чаво скажу тебе! Аккурат в тот год, как Леньке-те в Москву ехать, он таку щуку здоровенну словил! Мы с им цельну неделю ту щуку ели. Сроду таких рыб никто не видывал! Одной икры полна бадейка. Ленька наш он такой ловкай!

Субботним утром, когда девочки еще досматривают счастливые сны, невестка под ручку со свекровью отправляются на рынок. Повсюду хлопают и скрипят калитки – женщины в платочках спешат на базарную площадь.

В деревянный магазин с разломанным крыльцом, возле которого постоянно толпятся небритые мужички, лучше и не заглядывать: рой злобных мух, серая бакалея, обгрызанные мышами каменные пряники и строй бутылок – водка, дешевый портвейн и подозрительно желтый напиток под названием «Аперитив Невский».

Зато на патриархальном рынке, открытом раз в неделю, все свежее, аппетитное, только что от коровки, с грядки или из леса. Босоногие, загорелые ребятишки продают землянику и чернику гранеными стаканчиками, накладывая из туесков чуть мятые, ароматные ягоды алюминиевой чайной ложечкой. Стоящая за деревянным прилавком синеглазая женщина «с походом» отвешивает на весах с чашками плотный деревенский творог и накладывает из большого бидона половником густую сметану. Мясо бывает редко: летом скотину, оказывается, не режут, но, если повезет, покупается парная телятина на суп и на котлеты. Хмельные инвалиды – кто без руки, кто на костыле, до сих пор одетые в свои военные гимнастерки, торгуют выловленными на заре щуками, лещами, крупной плотвой. Жалко солдатиков, надо бы купить у них рыбки, однако за время Ленечкиной рыбалки рыбы было перечищено столько, что теперь и глаза на нее не глядят.

Цены на рынке, по сравнению с московскими, копеечные. Нагрузив полные кошелки, домой они с бабой Катей возвращаются с остановками. Очень хочется, чтобы худенькие девчонки за лето поправились, окрепли, поели побольше витаминчиков. На завтрак их ждут тарелки земляники с молоком или сметаной, но Инуся с Жекой уже давно воротят носики. Озорницы предпочитают рвать с куста еще зеленый крыжовник, жевать немытый щавель или кислые яблочки-падалицу, и, как их не пугай, что разболятся животы, только хихикают. Тем более что у них есть верная защитница:

– Нина, да полно-те! Здоровше будуть!

Что девочки неизменно лопают с удовольствием, так это пенки с варенья, которое их мама, впервые в жизни, варит в сенях на круглой керосинке, помешивая время от времени ложкой в широком медном тазу и снимая густую, розовую пенку. Инуся с Женечкой с нетерпением дожидаются, когда она намажет им горбушки серого хлеба теплой, сладкой пенкой, чтобы, откусывая на ходу, снова бежать на улицу.

Инуся все больше вертится возле дома: по пятам ходит за бабой Катей, куда бабушка – туда и внучка, а по вечерам небезуспешно учит бабу Катю читать самые простые слова по детским книжкам с крупными буквами. Еще Инуся обожает черного усатого кота. Привязав к веревочке фантик от конфетки, часами играет с ним во дворе или, усадив котика на колени, расчесывает гребешочком пушистую шерстку. Не избалованный вниманием котофей в знак своей любви притащил Инусе к завтраку мышку. Положил к ее ногам. Крику было! Инуся ужасно боится мышей.

Женечка ничего не боится – ни мышей, ни злых белых гусей, ни лохматых соседских собак. Смело открывает чужие калитки, заходит в гости к свои новым подружкам, пьет там чай. Бывает, и сама приводит домой компанию смешных, стеснительных соседских девочек, которые заливаются румянцем, когда угощаешь их шоколадными конфетками…

Похолодало. Ледяная волна бьет в мостки. Резкий ветер рвет белье на веревке. Но в горнице тепло от протопленной печки, и можно всем вместе рисовать, читать книжки, шить платьице на любимую куклу Машу из пожелтевших кусочков тюля, остатков подвенечного платья бабы Кати, извлеченных из нижнего ящика резного комода. Одевшись потеплее, неплохо погулять и по городу. Жаль, посмотреть здесь почти нечего: в полуразрушенных церквах, бесценных памятниках русской архитектуры, располагаются керосиновые лавки, пункты приема пустых бутылок или хранятся ржавые бочки. Правда, в бывшем красавце-монастыре, стоящем высоко над озером, есть краеведческий музей.

4

Девчонок не волновала погода, они азартно носились возле облупленных монастырских ворот в поисках клевера, чтобы покормить белую козу с козлятами. Счастливые! В тридцать с лишним лет тяжелые, сизые тучи, резкий, холодный ветер и злое, свинцовое озеро порядочно действуют на нервы. Хотя ни погода, ни озеро, честно говоря, были ни при чем. Просто сегодня здесь, в музее, впервые со всей очевидностью выяснилось, что она, Ниночка Орлова, девочка из интеллигентной московской семьи, постепенно, сама того не замечая, превратилась в кухарку.

Пока бродили по музею, она судорожно пыталась вспомнить хоть что-нибудь о Юрии Долгоруком, или об Александре Невском, или о Петре Первом, чтобы рассказать Инусе с Женечкой, да так ничего и не вспомнила… Ой, как стыдно! А ведь пройдет еще несколько лет, и девочки догадаются, что их мама – невежественная, полуграмотная тетка. Родители должны знать гораздо больше своих детей, тогда дети будут относиться к ним с уважением, и, что особенно важно, появятся общие интересы… Как ей самой когда-то замечательно интересно было с папой! Он знал все-все-все. Кстати, именно от папы она впервые услышала о Переславле-Залесском. Городе, где родился Ленечка.

Редкое воскресенье они с папой не ходили «просвещаться» в музей или в любимую Третьяковку. Накануне он говорил: «Завтра, Нинон, пойдем с тобой к Левитану, подышим чистым воздухом» или «Давай-ка, Ниночка, навестим Василия Ивановича Сурикова. Давненько мы у него не были». И уснуть в эту ночь невозможно: все мечтаешь, как отправишься завтра с папой через Охотный ряд и Красную площадь в игрушечное Замоскворечье – деревянные домики, зеленые садики, карусели. Утром выходишь из парадного в залитый солнцем переулок и стараешься идти с папой в ногу. Только это не так-то просто, шаги у него большие. Сначала папа часто останавливается, чтобы раскланяться со знакомыми, ближе к Кремлю идет быстрее, на ходу рассказывая о московской старине, и получается, что весь город населен улыбчивыми, добрыми папиными знакомыми и сказочными персонажами.

Картины память сохранила, а папины комментарии – нет. Уже и не вспомнить, почему, например, взбунтовались суриковские стрельцы и когда это было.

Ах, папа! Все твои мытарства и страдания уложились в несколько равнодушных, казенных слов: «Полностью реабилитирован. Посмертно»… В сентябре папе исполнилось бы только шестьдесят четыре года, а ровеснице века маме в декабре было бы пятьдесят девять…

– Мамочка, ты плачешь?

– Нет-нет, что ты, Инуся! Просто ветер поднялся и песок попал в глаза… Женечка, побежали скорее домой! Кажется, девочки, сейчас будет страшная гроза!

Гроза догоняла, но крупные капли дождя захлопали по пыльной дороге только возле самого дома. Во дворе баба Катя никак не могла стащить с веревки чистые, сухие простыни, которые закручивало ветром.

– Куды ж вы запропастилися? Гроза! Ой, гроза! Щас как вдарит! Бежите скорей в избу!

Последней влетев в дом, баба Катя в панике закинула крючок на двери, задернула занавески и без чувств опустилась на диван:

– Ой, мамочки родныя! Я грозы-те пуще всего боюся! – Громыхнуло совсем близко, побелевшая свекровь сползла на пол и принялась креститься. – Ай, батюшки свет!

Девчонки, глупышки, увидев, как испугалась бабушка, страшно развеселились. Хихикая и нимало не боясь ни грома, ни яркой молнии, освещавшей горницу резким, неприятным светом, стали носиться от одного окошка к другому, отодвигали занавески и с восторгом сообщали, как сильно колотит дождь по дорожке, как здоровско с крыши несется по желобу вода в бочку, как по улице, накрывшись с головой телогрейкой, прямо по лужам скачет хромой дядька. Гроза для них была очередным приключением.

Молния затрещала над самой крышей.

– Ай, царица небесная, защити и помилуй!

Противные девчонки снова дружно засмеялись. Не оставалось ничего другого, как только наподдать им по попкам и насильно усадить на диван.

Очевидно из-за грозы, неожиданно отключили электричество. Озорницы испуганно прижались к сердитой маме, притихли, но Женечка долго молчать не умеет:

– Мамуль, а ты не боишься грозы? Нет? Совсем-совсем?

– Теперь уже не боюсь. Вот во время войны, да и после войны, я очень боялась грома. Мне казалось, что немецкие самолеты снова бомбят Москву. Бомбежки, девочки, – это безумно страшно! Я так боялась, когда объявляли воздушную тревогу, что забивалась под рояль и накрывалась с головой одеялом.

Баба Катя перестала причитать и креститься – посмотрела округлившимися от ужаса глазами:

– Дак, чай, и убить могло?

– Наверное.

– О-о-ой! Батюшки свет! О-о-ой!

– Что с вами, Катерина Алексевна?

– Ой, Нина, родимка, дак ведь Ленька мой без жаны б осталси!

– Катерина Алексевна, не плачьте, ну что вы? Мы же с Леней тогда еще даже знакомы не были. – И жалко было свекровь, и в то же время смешно. – Успокойтесь, пожалуйста, Ленечка и без меня нашел бы себе хорошую жену.

Баба Катя зарыдала еще горше. Вытерла слезы темными, натруженными руками и обиженно всхлипнула:

– Ишь, чего удумала! Не надоть нам никаких других!

5

Занудливый дождь, то переставая, то усиливаясь, льет и льет. Холодно, сыро. Инуся с Женечкой заскучали, сидя весь день в избе, все время ссорятся между собой, чего раньше никогда не бывало, и уставшей от их постоянного нытья маме приходится еще и без конца мирить девчонок. Пожалуй, следовало бы дать телеграмму Лене, чтобы приехал и забрал свое семейство в Москву, да жалко бабу Катю. Каждый вечер она подолгу изучает закат над озером в надежде, что солнце, выглянувшее к концу дня, сядет не в тучу, и расстроенно пожимает плечами:

– Кабы нет, завтря обратно жди дождя.

Только в воскресенье к вечеру повеселевшая баба Катя уверенно заявила, что ветер поменялся и завтра будет вёдро. Действительно, облака разошлись, и теплым солнечным утром лишь огромные лужи и полная до краев бочка воды напоминали о так надоевшем всем холодном дожде. От земли и деревьев шел теплый пар, сделалось жарко, но девчонок выпустили на улицу пока что в резиновых сапожках.

На следующее утро достали из чемодана, упакованного на всякий случай, легкие резные сандалики. Жека вприпрыжку умчалась на улицу, играть с подружками, а все остальные дружно отправились в огород окучивать порядочно подросшую за время дождей картошку. Солнце пригревало, и подбивать тяпкой на длинной ручке черную, рыхлую землю под темно-зеленые толстенькие кустики было одно удовольствие.

Громко стукнула калитка – это принеслась Женечка с вытаращенными глазами:

– Баба Катя! Мамуля! Грибы!

Сообщение о грибах почему-то необычайно взволновало бабу Катю: отшвырнув тяпку, она энергично хлопнула себя по бокам:

– Батюшки! А каки грыбы-те?

– С красными шапочками и с коричневыми! Соседи во-о-от такую корзину приволокли! И мальчишки шли с полными бадейками! У них одни красные! Мамуля, пошли быстрее в лес!

– Мамочка, баба Катя, пойдемте в лес! – Инуся тоже с мольбой переводила глазки с мамы на бабушку. – Пожалуйста!

– Не знаю, девочки, я никогда не собирала грибы… не умею.

– А чё тута уметь-то? Нехитро дело. – Баба Катя подмигнула девчонкам и заговорщически, словно боялась, что услышит кто-то чужой, зашептала: – Опосля обеда пойдемтя. Все-те из лесу уйдут, а мы аккурат и явимси. По-за полю поищем, тама местечки мои заветны.

За большим зеленым полем с низкой травкой и кочками виднелся высокий лес с симпатичной солнечной опушкой. Девчонки, размахивая туесками, бежали впереди, за ними шагала баба Катя, да так стремительно, что в больших, тяжелых сапогах за ней было не угнаться. Первый гриб прямо на поле нашла Инуся:

– Баба Катя! Я гриб нашла!

Катерина Алексеевна покрутила грибок, понюхала и отбросила:

– Не, милка, мы таки не бярем.

– Можно, я посмотрю? – Круглый беленький грибок оказался самым настоящим шампиньоном. – Катерина Алексевна, это же шампиньон!

– Да ентих шпиёнов здеся цельно поле! Скотину тута гоняют. Не, не беритя!

И правда, кучки круглых грибков белели по всему полю, а там, где солнце припекало сильнее, большие, мохнатые по краям шляпки уже почернели… Как же можно не собирать такие прекрасные грибы, как шампиньоны? – такое просто не укладывалось в голове. В Москве их продают в магазинах и, кстати, не очень-то дешево.

Женечка с Инусей доскакали до первых молодых березок: – Ура! Грибы! – и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки с завязывающейся на затылке бельевой резинкой, еще прибавила шагу.

Как выяснилось, грибной азарт – это страшное дело! Заглядываешь под кусты, на коленках ползаешь под разлапистыми елями и, несмотря на назойливых комаров, никак не можешь остановиться: в прошлогодних коричневых иголках ждет еще один красавец в яркой шляпе и тут же сидят совсем маленькие, только-только вылезшие из-под земли толстоногие оранжевые подосиновички. Корзинка уже полна, но впереди – вся полянка в желтеньких лисичках… Ой, подберезовик… еще один… четыре, пять…

– Девочки, идите сюда, скорее! Катерина Алексевна, идите ко мне!

– Иду-иду! – Продравшаяся сквозь густой ельник, вся в сухих веточках и паутине, баба Катя примчалась первой. – Ну, милка, и ловка ты у нас грыбы-те брать!

– Мамочка, как же ты так быстро научилась собирать грибы? – Инуся с изумлением уставилась на горку стройненьких, молодых подберезовиков, сложенных возле переполненной корзины.

Женечка обиженно надула синие от черники губы:

– А почему я не нашла ни одного беленького?

Катерина Алексеевна сидела на опушке и головным платком вытирала пот с лица, девочки в изнеможении валялись рядом, а их азартная мама никак не могла заставить себя выйти из леса: «Сейчас, еще минуточку!» – потому что снова заметила под березкой гладкую светло-коричневую шляпку белого гриба.

Обратно она шагала впереди, очень гордая своими успехами и уже не обращая внимания на шампиньоны, сзади трусила баба Катя. Замыкали процессию девчонки на заплетающихся ногах. Дощатая калитка, запертая перед уходом на щеколду, оказалась приоткрытой. Во дворе стояла шоколадная «волга», а на завалинке сидел хмурый Леня.

– Куда вы пропали-то? Три часа тут сижу, вас дожидаюсь. Забыл, где у матери ключ лежит.

– Ура! Папуля приехал! – Туесок полетел в сторону, сыроежки рассыпались.

– Папа приехал!

Хмурый Леня не смог устоять против такой бурной детской радости – заулыбался и, усадив Женечку на колени, нежно прижал к себе Инусю:

– Ах, вы мои милые! Какие толстенькие стали! Щекастые! А я вам торт привез. Бо-о-ль-шой-пребольшой!

Раз прибыл хозяин, жена и мать, отставив корзинки, забегали, стали собирать на стол.

К чаю был торт. Самый обычный двухкилограммовый бисквитный торт фабрики «Большевик» вызвал неописуемый восторг:

– Батюшки! Кака красота! Вот я бабам-те расскажу! У нас тута отродясь никто такого не видывал! – Баба Катя надела очки, еще раз обошла вокруг стола, с восхищением разглядывая разноцветные розочки и зеленые листики из крема, и неожиданно очень смешно заважничала. – В Москве-те таки торты тоже, чай, не всем подряд продают?

Женечка, слопав почти весь привезенный отцом сыр, любимое свое лакомство, к торту не притронулась, у сладкоежки Инуси, редкий случай, на блюдце осталась недоеденной половина второго кусочка, и Леня обиделся.

– Вы чего это, девчонки? Инусь, а ты-то почему не доела? Не понравился?

– Очень понравился, только… я оставила котику. Можно?

– Да можно! Ты ешь давай, а коту мы еще отрежем.

Маленькая подлиза Женечка моментально повисла у отца на шее и, скорчив умильную рожицу, заглянула в глаза:

– Папуль, можно я девочкам отнесу два кусочка? Они тута отродясь такого не видывали! – Женька-шельма так ловко скопировала не только слова, но и интонацию бабы Кати, что все, включая бабушку, дружно расхохотались.