Читать книгу Зеркало Анхелики - Ксения Славур - Страница 1

Оглавление

Часть 1


Минуешь последний дом городка, где каждый двор наполнен разноголосицей живого хозяйства, выходишь на грунтовку, ведущую к кладбищу, и неожиданно оказываешься в другом измерении: до горизонта расстилается гладь земная и гладь небесная, и есть только два цвета – синего неба и пожелтевшей степи. По лицу и ногам ластится горячий сухой ветер, дующий всегда с востока, с равнины. Степная тишина оглушает, ошарашивает и неизменно вызывает щемящий восторг и чувство нерушимой, забытой в суете цивилизации собственной принадлежности матери-природе, отчего, бывает, у некоторых закипают слезы и приходит просветление.

Застигнутая позабытой степью врасплох Катерина остановилась, пытаясь объять открывшуюся даль, потом обрадовалась этой встрече, закинула руки за голову, вдохнула полной грудью и вспомнила, что это самый лучший, лечебный воздух, в августе он пахнет сухой лебедой, ковылем, растрескавшейся глинистой почвой; именно по нему скучают все, рожденные на просторе, и она, оказывается, тоже.

До кладбища было около километра, и Катерина шла, подставляя лицо послеполуденному солнцу, вмещая в себе целый мир чувств, впечатлений, воспоминаний. Она была рада родной земле и печалилась об отце, про которого после маминого звонка почему-то вспоминалось бабушкиными словами: «Какой трудник! Какой человек трудник! Бог таких любит» Отец и правда принадлежал земле, их дому, построенному еще дедом, саду, немалому скотному двору. Он был немногословен, бесконечно добр и любил всякую живность, особенно желто-черных утят, их в его руках умещалось до десятка. Маленькой Катьке всегда было удивительно смотреть, как смещались морщинки на лице отца, стоило только ему подойди к ящику с вылупившимися невесомо-пушистыми комочками: складки забот и дум на лбу разглаживались и собирались лучиками доброты и нежности в уголках глаз и губ.

– Клювики какие, смотри! – шептал он ей. – Тонкие, изящные. А глазки? Бусинки крошечные!

Катька смотрела, сопела и не понимала, утята ей больше нравятся или отец, любующийся ими.

Воспоминания о нем вызывали светлую боль и благодарность судьбе за родителей, отца. Он был здесь повсюду: в этой грунтовке, по которой они вместе еще до солнца ходили в степь собирать каперсы, в сухих крошках земли, попадавших в сандалии и заставлявших рафинированную Катерину неэлегантно трясти ногой, потому что именно он грейдером проложил эту дорогу. В горячем ветре, в тишине – он впервые сказал ей, что тихо здесь только для непосвященного, привыкшего к городскому гулу или лесному многоголосью. В степи свои звуки, тонкие, неявные: верховой шум – ветра в ушах, низовой – ветра, вихляющего в сухой колышущейся траве, криках редких птиц, живущих прямо на земле.

Катерина пошла на кладбище пораньше, чтобы побыть с отцом наедине, рассказать ему о своей любви, о нынешней жизни, выразить благодарность. Мама обещалась подойти прямо с работы, после четырех часов. Она беспокоилась, что дочка не найдет могилу, объясняла ориентиры – погост был большим.

Уже виден был кладбищенский забор, как всегда выкрашенный серебрянкой, кресты и памятники, неизменно голубые скамеечки и столики внутри оградок. Чем ближе Катерина подходила, тем больше в груди ее разливалось осознание и боль утраты, нет-нет, да и вырывались из груди глухие хрипы, никак не выливавшееся в слезы.

У ворот с калиткой на земле сидел мужчина и совершал быстрые одинаковые движения руками – над чем-то работал. В застиранных штанах, изначальный цвет которых уже не представлялось возможным определить, в такой же футболке и кепке, загорелый дочерна, поджарый, или, как сказал бы отец, жилистый мужик обрабатывал камень.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, душа-девица, – доброжелательно улыбнулся он, неспешно поднимаясь и отряхивая руки. С простотой местечкового жителя он уставился на Катерину глазами чистейшей небесной лазури: – Чья будешь? Или приезжая? Что-то не узнаю тебя.

– Аверьяновых дочка, Катерина.

– А! Певица. Значит, прилетела с Америки этой? Слыхал, слыхал.

– Я Вас тоже что-то не узнаю.

– Откуда же узнать! Я приехал одиннадцать лет назад, церкву у вас строил, подженился тут на Любе Коломийцевой и остался. Вот по строительной части подрабатываю, камни режу, памятники, надписи. – Говорил он негромко и певуче, не вкладывая в интонации явных эмоций, как будто читал древнерусскую летопись, в которой каждое слово само по себе несло полную смысловую нагрузку и не нуждалось в усилении.

– Тетю Любу знаю.

– Вот я ее муж, для тебя, стало быть, дядя Валера. Отца приехала навестить? Мать ждала, да. До сороковин успела, молодец, отец обрадуется. Где могила, знаешь?

– Мама объяснила, найду, думаю.

– От колонки прямо иди, – показал он рукой, – с правой стороны все новые лежат, читай, увидишь. У вас еще травой не поросло и венков полно.

Катерина пошла, вдалеке увидела участок сплошь в венках и цветах, поняла, что это отца. До него было еще могилок восемь-десять, все, как водится, с большой территорией, со столиками и скамейками. Хоронили и поминали в их городке всегда от души, большим количеством людей, а на Красную горку и особенно на Радуницу кладбище вообще превращалось в человеческий муравейник, посидеть у могилки, выпить-закусить, вспомнить добрым словом усопшего, пожелать ему Царствия небесного должен был каждый знакомый. Так с утра до самого вечера и поминали. На погосте все добры и уважительны друг к другу, здесь все прощается, чего уж? А детям праздник и радость – принаряженные, такого количества конфет и других сластей они получали разве только на колядках.

Еще улыбаясь светлым воспоминаниям детства, Катерина вдруг замерла, потом повернулась к каменному надгробию справа, с недоверчивым изумлением уставилась на выбитую крупными буквами надпись: Помни меня!

Помни меня! У Катерины эти слова остановили дыхание.

Камень стоял в ряду новых захоронений, но был старым, потрескавшимся, с осыпавшимися гранями, низкий. Могильный холмик еле заметный, ни оградки, ни столика, ни скамейки. Если бы не крупные буквы «Помни меня!», бог весть каким образом замеченные ею боковым зрением, то она прошла бы мимо. Катерина направилась к камню, ей нужно было узнать имя погребенного. Она встала на коленки, принялась откапывать землю перед надгробием, потому что тяжелый камень, видимо, рано положили на еще рыхлую почву, и он сильно осел, скрыв имя похороненного, почему-то выбитое не над, а под поразившим ее «Помни меня!» И, хотя и так уже знала, каким оно будет, похолодела и отпрянула: Ипатов Роман.

Без отчества. Умер два года назад, а она и не знала.

Она вытирала камень носовым платком, выдергивала сухую траву, почти поглотившую низкий памятник, и тяжелые слезы настоящего горя, невосполнимой утраты, обнищания и вины потекли по ее лицу:

– Ромка! Ромочка! Как же так? Ну ты что? Зачем? Прости меня! Я помню, помню тебя! Чуть-чуть только забыла, а так-то помню! Рома!

Нет больше на этой земле лучшего человека на свете – Ромки Ипатова!


***


Аверьянова Катюха и Ипатов Ромка учились в одном классе с первого дня начальной школы, но заметила его Катька только на седьмой год, когда их в последней четверти посадили за одну парту. Она тогда с недоумением воззрилась на своего соседа: мол, кто такой, почему раньше о тебе ничего не знала? Ее интерес к нему был так энергичен и напорист, что, казалось, она вот-вот вытеснит его со скамьи и вдавит в стенку. Живая, подвижная, крепко сбитая, рано начавшая взрослеть Катька по-птичьи склоняла голову на бок, вперив любопытные черные глазки в Ромку. Он улыбался ей нежной, робкой, девичьей улыбкой и смотрел ласковыми и добрыми огромными глазами прозрачного зеленого цвета. Катьке было странно видеть эти глаза и Ромку вообще. Она повернулась и внимательно оглядела весь класс, кого еще она не замечала? Как-то так, незаметно для нее существовало еще несколько человек – надо же! До сих пор она знала только тех, кто был, как она сама: у кого говорили зубы и губы, кто был в первых рядах, в первых строках, всегда и везде. Катька отличалась редкой громогласностью, завидной неспособностью относиться к себе критически, неистребимым жизнелюбием и кошачьей живучестью. Кожа ее была так толста, а умение не слышать и не замечать негатив так естественно, улыбка так широка и открыта, что быть ею недовольным или иметь на нее сердце представлялось совершенно невозможным, да и бессмысленным. Ромку рядом с нею можно было назвать незаметным или даже потыкать пальцем: жив ли?

Отсидев с Ромкой пару уроков, вертлявая Катька впервые в жизни оробела и смутилась – он смотрел на ее неуемность и говорливость со смиренной доброжелательной улыбкой, без тени осуждения или недовольства, лишь добротой глаз как бы корил: «Не будем мешать учителю?» Катьку проняло, она притихла, учителя так и не слушала, смущенно косилась на Ромку, стараясь лишний раз увидеть ласковость и кротость в его прозрачных глазах.


– Я смотрю – что такое? – не дошла до своих, раньше села, – сказал подошедший дядя Валера, вырвав Катерину из воспоминаний, – думаю, пойду, посмотрю, все ли в порядке.

– Это Ромка Ипатов.

– Знаю. Я на камне выбивал.

– Почему он умер?

– Туберкулез.

– Кошмар.

– Поздно хватился, не поборешься уже. В последние недели совсем дух из него вышел, ослабел душой, даже водку купил.

– Да вы что! Он не пил никогда, зарекся, что не будет пить.

– А он и не пил. Сломался в один момент, перед концом уже. Жизнь-то у него, знаешь, какая была? Горе мыкал, а не жил.

– Знаю. Он был лучший человек на земле. Почему могилка такая бедная, неустроенная, неухоженная?

– Так бедные же они, откуда деньгам взяться-то? Камень этот я со старой части кладбища привез, уже неизвестно, чей он. Старой надписи и не видно было. Выбил, как Ромка и просил.

– Так и просил?

– Да, крупно и по центру: Помни меня! С восклицательным знаком. Имя внизу.

– Почему без отчества?

– Не хотел он с отцом быть связанным никак. Ты знаешь, какой у него отец был?

– Знаю.

– Ну вот.

– Кто из Ипатовых остался?

– Отец давно умер, мать жива. Дочка его умерла в прошлом году, сын остался.

Катерина не знала, что Ромка был женат, вообще после отъезда, захваченная вихрем новой жизни, как-то не вспоминала никого из своего детства, смотрела только вперед.

– А жена?

– Сбежала после рождения дочки.

– А Снежанка?

– Сестра его? Так в тюрьме отсидела за убийство, потом спилась, скурвилась, уехала куда-то, неизвестно, что с ней.

– За убийство?

– Ну да. Отец за бутылку стал ее, малолетнюю, мужикам предлагать. Ромка ее долго защищал, а тогда не было его рядом, Снежанка сама за себя постояла: лопата под рукой оказалась, она ее взяла и дала по башке этому шабашнику, к которому отец ее привел. Полный срок отсидела.

– Какой кошмар! – закрыла лицо грязными руками Катерина. Снежанку помнила тоненькой девочкой с белыми волосами под стать своему имени.

– А дочку рядом похоронили, у него под боком. Я вот все никак имя не набью, думаю, завтра-завтра, а уже больше года прошло – эх, стыдобище!

– Я побуду с ним еще немного, потом к папе пойду.

– Побудь, конечно, раз душа просит.


***


– Активисты остаются на оформление стенда! – объявила заглянувшая в класс классная руководительница Ольга Александровна.

– Ууууу! – заныли в один голос активисты, в число которых входила и Катька

– Никаких отговорок! Быстро нарисуете и домой! Плакаты и остальное в шкафу! Приду, проверю! – Ольга Александровна исчезла так же внезапно, как и появилась.

Вообще-то Катьке очень нравилось оформлять стенды, фантазия у нее была бескрайняя и творческий процесс увлекал невероятно, и потом все время тянуло взглянуть на результат своей работы со стороны, полюбоваться собой, послушать похвалу, тем не менее она поддавалась общей тенденции демонстрировать нежелание заниматься общественными поручениями и скулила наравне со всеми, обдумывая, однако, что же такое-эдакое нарисовать.


К концу урока, когда четверо активистов уже заканчивали свои художества, в класс вошли Ольга Александровна и тетя Оля с тетей Эльвирой из родительского комитета.

– Верите, сердце разрывается, а что делать, не знаю! – тихонько говорила Ольга Александровна. – Что Татьяна Ивановна, что Ромка – все синие! Изверг, садист, а не человек!

– Может, в полицию написать?

– Да уж писали! Потом еще злее бьет!

– Лишить его родительских прав!

– Он лишен! Пьяница, судимый, не работает! Они сколько лет уже разведены, а что толку? Живут-то в одном доме. Нажрется и лезет к ним, зверь из него прет! Вчера проспался, я пошла к ним, говорю ему: «Виктор, Виктор, как тебе не стыдно! Я же тебя мальчишкой знала, в футбол играл, трактористом хотел быть и что, в кого превратился?» Он мне: «В батю»

– Вы его учили?

– Да. Так же, как он сейчас Ромку лупит, его отец лупил. Даже больше! Тот еще алкаш и зверь был. Нет, никуда не деться детям из таких семей, только повторять путь родителей! – горько вздохнула Ольга Александровна. – Замордовал мальчишку!

Катька хоть и продолжала раскрашивать скафандр космонавта, так напрягала слух, что даже вспотела. Или это ее в жар бросило от новостей? Ромки не было в школе третий день. Считалось, что болеет. Он часто отсутствовал, после пропусков возвращался бледнее и незаметнее обычного, не сразу на лице его появлялась тихая улыбка.

К вечеру того дня Катька разузнала Ромкин адрес и стояла перед его домом. Жили Ипатовы в самой старой части городка, где дома по давней манере были обшиты деревом и чердаки украшались маленькими резными окошечками. Парадная дверь в дом стояла не со двора, а прямо с улицы, что тоже являлось характерной особенностью старых построек, но ею давно не пользовались – было видно, что она уже миллион раз сплошь покрыта краской и не открывалась. Крыльцо с резными перилами у этой двери повело и вокруг него было много шелухи от семечек, видимо, его использовали для посиделок. Сам дом тоже осел, как-то утратил силу в стенах, казалось, пошел чуть вбок, сине-зеленая краска давно не обновлялась, шифер на крыше порос пожелтевшим мхом, потрескался, кое-где осыпался. Денег на дом давно не тратили. Только стекла в небольших частых окошках сияли чистотой. Кокетливые короткие белые занавески были красиво обвязаны крючком и туго накрахмалены. Хозяйкина рука чувствовалась, хозяина – нет.

Наслышавшись сегодня о лютости Ромкиного отца, Катька опасалась постучаться, да и внутренняя деликатность не позволяла ей поставить Ромку в неловкое положение, наверняка ему было бы стыдно предстать перед ней в синяках. В таких случаях, когда ты вроде бы жертва, все равно бывает стыдно. И за то, что жертва, и за отца, и за жизнь. Катька устроилась по соседству на похожем парадном крыльце, так же заплеванном шелухой. Сидела и недоумевала: почему не метено у дворов? В городке было принято убирать у двора если не каждый день, то около того. Хозяйки мели ранним утром, еще до ухода на работу, огромными метлами из пушистых ветвей кермека. Непрекращающийся степной ветер каждый день наметал под заборами много сухого сору. Про Ипатовых Катьке было понятно – все болеют, не до чистоты, – а у соседей что? Она разглядывала дом, пытаясь определить, что за хозяева здесь живут. Домик был маленький, на улицу смотрело два окошка; из самана, со двора беленый, а с улицы обитый крашеными досками; резные ставни. В целом чистенький, но очень старый, какой-то усохший. Катька заглянула в щель у калитки: во дворе чисто, у внутреннего крылечка стояли женские войлочные тапочки, аккуратно так стояли, как у Катерины никогда не получалось – у нее обувь разлеталась на метры друг от друга – понятно было, что хозяйка не бежала. Широкое крыльцо выкрашено коричневой краской, чисто вымыто и застелено связанным своими руками круглым половичком, по краям стояли горшки с комнатными цветами: герань, фиалки, алоэ. Бабушка тут живет! – определила Катька по половичку, горшкам, тапочкам и тишине. У бабушек не хватает сил мести за двором каждый день, это всем известно. Она огляделась, посмотрела под крыльцом, увидела бы метлу, подмела бы, помогла старушке, а так только вздохнула и уселась ждать дальше. Ждала до темноты, пока не пришло время идти домой. Никто из Ипатовых не выходил.

Ромки не было в школе еще два дня, и еще два вечера Катька напрасно просидела на бабушкином парадном крылечке, в последний визит застав там чистоту. Было видно, что подметали недавно, не утром, а вечером, после жары, на земле остались дугообразные дорожки от взмахов метлы: начали от забора, дошли до конца дома, встали на новую полосу и – по встречной – снова до забора. Всего пять широких полос. В конце каждой бугорок, как сор на совок сметали.


Ромка пришел как всегда тихий, незаметный, еще более худой и осунувшийся. Катька робела смотреть ему в глаза, сидела смирно, почему-то ей было тяжело.

– Тебя к доске вызывают, – на физике чуть коснулся ее руки Ромка, – не слышишь?

Она не слышала, сосредоточенная на том, чтобы почувствовать его, как-то бестелесно сидящего рядом.

На перемене Катька достала из необъятного кармана кулек с двумя бутербродами с колбасой и сыром, один положила перед Ромкой, принялась жевать свой. Ромка помедлил, потом сказал: «Спасибо» Бутерброды были большими, прямоугольными, из белой буханки-кирпича, теплыми от горячего Катькиного бока, насквозь пропитавшимися растаявшим сливочным маслом, расплющенными, вкусными. Они ели, не глядя друг на друга, объединенные невысказанным Катькиным сочувствием незавидной Ромкиной доле и его молчаливой благодарностью.


***


– Катюш, ты что тут? Рому нашла? – услышала Катерина голос мамы. – Да, рано ушел, Царствие ему небесное! Пойдем к папе! Так и знала, что ты ни кагор не возьмешь, ни пирожков, сама домой заскочила! Надо же помянуть по-человечески. Пойдем, поздно уже, полагается до шести с кладбища уходить!

Они пошли к отцу.

– Вот, Паш, дочка твоя приехала! – сказала мама, вытирая отцову фотографию припасенной тряпочкой.

Обе всхлипнули, принялись поправлять венки, вытаскивать сухие цветы, отвлекать себя заботами. Потом сели, разложили на столике кулечки и стопки, стали вспоминать, каким замечательным человеком был Аверьянов Павел, муж и отец. Раз-другой пригубили вина, налили стопочку и отцу, положив сверху нее пирожок.

– Покойся с миром, Паш! Ты там меня жди, но не торопи, я еще хочу внуков понянчить, вырастить их, потом увидимся, расскажу тебе про них. Если сможешь оттуда чем помочь – помогай, будем благодарны!

– Как странно ты говоришь! Так по-свойски, как живому.

– Душа-то не умирает, да и слышит он нас, не отлетел еще. А что? Пусть помогает, он без дела не может, и нам хорошо, и ему приятно.

Катерина только вздохнула, до маминой мудрости ей было далеко. Для нее смерть являлась чем-то окончательным, бесперспективным, для мамы – этапом, продвижением вперед. И слезы у мамы были другие – слезы горькой разлуки, долгого скучания, длительного ожидания, тягостного одиночества. Об отце она говорила, как будто бы он надолго отлучился.

Подошел дядя Валера.

– Садись, Валер, помянем моего! Я как знала, лишнюю стопочку взяла. Всегда беру – чего уж там? – мало ли!

Он неспешно снял кепку, стряхнул ее об ногу, засунул за ремень, пригладил и без того слипшиеся волосы, сел. Мама придвинула к нему кульки с пирожками, яйцами, помидорами и огурцами, налила кагору. Дядя Валера церемонно отвел руку со стопкой в сторону и своим голосом древнерусского летописца торжественно сказал:

– Ну, Павел Алексеевич, хорошим ты был мужиком, никто про тебя слова худого не скажет! И жил хорошо, и ушел легко, дай бог каждому так! Царства тебе небесного, прощения грехов, вечная память, вечный покой! Даст бог – свидимся еще! – и опрокинул вино в рот.

У Катерины судорожно свело челюсть и заволокло глаза, а мама согласно и одобрительно кивала головой. Дядя Валера, откусив пирожок, деловито и строго спросил:

– Пирожки-то его любимые?

– Конечно, Валер, Паша только с мясом с капустой признавал! Ему напекла, – любовно заверила мама.

– Эт правильно, пусть через нас порадуется, – одобрительно кивнул дядя Валера и громко хрустнул огурцом.

Тут уж Катерина зашлась слезами.


***


С восьмого класса ученикам разрешали рассаживаться самостоятельно, кто с кем хочет. Катька пошла к своей прежней, третьей парте, нашла Ромку взглядом, не спрашивая его, кивнула головой:

– Садись к стенке, я с краю люблю!

Он просветлел улыбкой, сел. За лето Ромка вытянулся, догнал Катьку ростом, но остался таким же худым. Катюха ему завидовала, потому что была плотной, упругой, а хотела расти тонкой изящной барышней. Учительница по вокалу говорила, что меццо-сопрано не бывают худыми, а у Катерины был чудесный голос, обещавший стать глубоким и густым меццо-сопрано. Пела она всегда и везде и видела себя на большой сцене, в городке ее давно называли артисткой.

– Где летом был?

– В основном на речке, – пожал мосластым плечом Ромка и ласково улыбнулся, как-то больше глазами. – Рыбалил. И огород на мне.

– М-м-м! – Катьке вдруг расхотелось хвастаться своим богатым на впечатления летом, ее врожденная деликатность и доброта взяли верх, сочувствуя его скромным возможностям. Она еще раньше заметила, что школьные брюки Ромки не новые, потертые, коротковатые, хоть и чистые и с наглаженными стрелками. Вздохнула, не стала рассказывать про Москву и море: – Молодец. Рыба была?

– По-разному. Пока не обмелело, хорошо брали, потом уже так, на котелок только, больше купались, на мелкоте тепло. Лоховника много было, тутовника, сливы, смородины – у речки, знаешь? – Катерина кивнула. – Айва вот-вот поспеет.

– Что, уху варили?

– Да, считай, каждый день. Канистру с водой с собой брали, лук, картошку, соль. А котелок с ложками в камышах прятали, там все равно никто не нашел бы, змей боятся. Лавашей у узбеков на въезде в городок покупали, вернее, – как покупали? – пацаны с утра им помогали муку разгружать или еще что, они и давали по лавашу на каждого. Знаешь, горячие такие, ароматные, корочка хрустит, а внутри мякоть! Вкусно.

У Катьки в носу заструился воображаемый аромат горячих лепешек, и она сглотнула выступившую слюну.

– А кто варил?

– Я варил.

– Ты умеешь уху варить?

– Да, – смущенно и одновременно гордо улыбнулся Ромка. – У меня даже рецепт свой. Я рыбу в два этапа кладу. Первую разминаю, чтобы бульон был густой, потом уже кусками кидаю. Лук и морковь крупно, картошку тоже. Когда помидоры есть, то и их бросаю для кислинки, лаврушку. С лавашами из котелка очень вкусно. Живой огонь и дым – дома такого не сваришь. А после речки, знаешь, как кушать хочется? – Катерина подняла брови, мол, кто же не знает. – Нас много было, но котелка на два раза хватало.

– Ведерный, что ли?

– Почти.

Когда Ромка рассказывал, явнее улыбался и в интонациях его была сплошная доброта и забота о тех, кому он варил свою уху, Катька это остро чувствовала и в груди ее сжималось. Ромка плотно загорел, выгоревшие за лето русые волосы стали светлее кожи, и большие прозрачные глаза с чистыми белками казались кукольными. Ромка широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, и у Катерины снова защемило в груди: какой он красивый, изящный!


Весь сентябрь и октябрь Ромка школу не пропускал, день ото дня смотрел жизнерадостнее, свободнее, плечи его будто расправились, он увереннее говорил и, бывало, подшучивал над Катериной. Как-то он в своей обычной манере – то ли деликатно, то ли робко – спросил, не гуляет ли она по вечерам. Катька сказала, что в этом году занятия в музыкальной школе ей поставили вечером, гулять некогда.

– Может, тебя встречать и провожать?

– Давай! – Катерина встретила его предложение с нескрываемым удовольствием. – А хочешь послушать, как я занимаюсь? У нас приветствуют зрителей на хоре. А сольфеджио все в коридоре ждут.

– Мне нравится, как ты поешь, я слышал на праздниках.

– На хоре еще лучше, – заверила Катька, – а на индивидуальных вообще закачаешься! Я сейчас романсы разучиваю, знаешь, как красиво? У самой слезы подступают.

– Представляю, – кивнул он.

– Акустика у нас в зале хорошая, – задумчиво добавила она, – и чувства у меня есть. – Про чувства было явно со слов преподавателей. – Я эмоциональная, для пения это хорошо, понимаешь?

Ромка кивнул, что понимает.

Так он почти каждый вечер стал просиживать в музыкальной школе, завороженно слушая чистый и сильный голос своей подруги, глубоко волновался и переживал красоту и вибрации живого звука, даже если Катерина битый час выводила ученическое «да-дэ-ди-до-ду» на все возможные октавы. Его восприимчивость заметили преподаватели по вокалу и, улыбаясь, стали называть Ромку первым Катиным поклонником.


В ноябре он не пришел в школу. Ольга Александровна сказала, что Роман упал с дерева, сильно разбился, лежит в больнице и надо бы его навестить от класса. Встревоженная Катерина подняла руку и заверила, что сама сходит сразу после занятий.

Дома она собрала еды, всей, что смогла найти, положила пару книг и журналов и, груженная и довольная тем, что осчастливит Ромку, пешком направилась в больницу, идти было километра полтора.


***


Катька пришла аккурат к полднику, поэтому ей предложили посидеть на скамейке у процедурного кабинета, подождать, пока больные закончат полдничать.

– Сама передачу собирала? – спросила медсестра, кивнув на две объемные сумки.

– Сама.

– Дай, посмотрю, у нас правила: можно только сухое и фрукты.

Катька насупилась, а медсестра быстро оглядела все кулечки-баночки:

– Вытащи печенье и конфеты, по идее еще можно айву, но он ее не сможет есть, челюсть у него болит. Остальное вот здесь, возле стола оставь, назад домой унесешь. – Сестра мгновение помолчала и добавила: – Читать не сможет, не до того ему пока. – Уголки губ у Катьки плаксиво опустились, и сестра строго добавила: – И не переживай, у нас прекрасно кормят, не отощает без твоих котлет!

Она подождала, пока Катька, пыхтя и краснея от внутреннего протеста, достала печенье и конфеты, поставила пакеты на посту у стола дежурной медсестры и уселась ждать дальше; напоследок погрозила пальцем Катькиным туфлям:

– В следующий раз сменную обувь бери, бахилы не считаются!

Катька кивнула. Оставшись одна, огорченная тем, что не порадует Ромку домашней едой, она стала озираться по сторонам. Ей не доводилось лежать в больнице, тем более в травматологии, и любопытство очень скоро взяло верх над расстройством. Она с интересом разглядывала белые крашеные стены, стенды с плакатами, принюхивалась к новым запахам – лекарств, дезинфекторов и еды. Мимо нее проехала пожилая санитарка с тележкой, на которой стояли пять граненных стаканов со сметаной и рядом с каждым по два пузатых медовых пряника на блюдечках, царственного вида огромный металлический чайник с длинным изогнутым носом и стопка салфеток.

– Где у нас лежачие? – зычно спросила она, заглянув в открытую дверь столовой. Оттуда что-то ответили, она кивнула: – Океюшки! – и поехала дальше.

Катьке захотелось пряников со сметаной и чая из такового вот чайника, она завистливо смотрела вслед тележке, стараясь не обращать внимание на громкое урчание в своем пустом животе; за сборами она совсем забыла пообедать.

Из процедурного вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:

– Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?

– А что участковый?

– А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!

– И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?

– Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.

– Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!

У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.

Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:

– Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!

Катька пересилила растерянность и пошла.

Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.

– Спи, Ромочка, спи, – зашептала Катька, – набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.


***


Две недели она ежедневно навещала его. Сначала они молчали, Рома все больше дремал и его полдник нетронутым встречал ее на тумбочке. Потом он окреп, ждал ее с улыбкой, и санитарка, забирая посуду, хвалила его за хороший аппетит. Катька рассказывала ему новости, все, что знала о классе, школе, своей семье и музыкалке.

– Что ты сейчас поешь?

– Не поверишь! – хитро засияла и заерзала Катерина. – «Рай» пою, в версии Гребенщикова и Елены Камбуровой. Слышал? Входит в сто лучших песен русского рока, а музыка лютневая в стиле шестнадцатого-семнадцатого веков! Обалдеть, да?

– Не знаю даже, так по названию не могу понять, споешь?

– А тут можно?

– Ты тихонько, не во всю мощь.

Петь Катерину никогда не надо было упрашивать. Она кивнула, распрямила спину, вдохнула-выдохнула, смешно погримасничала губами, собралась было запеть, но воровато глянула на соседей и вопросительно посмотрела на Рому.

– Ничего, – заверил он, – это же красиво, пусть послушают.

Катерина снова приосанилась, по-ученически объявила: «Рай», Анри Волохонский и Владимир Вавилов, версия Гребенщикова». Потом на мгновение замерла и, забыв про соседей, глядя Ромке прямо в глаза, словно поверяя ему необыкновенную тайну, негромко, душевно, как требует баллада, запела:

«Над небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою стеной,

А в городе том сад, все травы да цветы,

Гуляют там животные невиданной красы»

Низкие тягучие звуки поверяемого большого секрета вдруг сменились хрустально звонкими и чистыми трелями похвалы и восхищения и полились волшебным ручьем, увлекая Ромку в райский сад:

«Одно – как желтый огнегривый лев,

Другое – вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый…»

– Классно? – спросила чуть запыхавшаяся Катька, окончив песню.

– Невероятно красиво, – помедлив мгновение, подтвердил Ромка. По его лицу было видно, что он глубоко взволнован.

– Знаешь, как я уговаривала Елену Ивановну на эту песню? Она говорила, что несерьезно это, вокала как такого нету, а куда серьезней, если за душу берет, правда? В версии Камбуровой еще смиряется разучивать, а по мне, так Гребенщиков доходчивее.

– Я хочу в этот золотой город.

– Кто же не хочет? Все хотят, там же рай, забот нет.

– Там свет и доброта, зла нет, поэтому рай.

– Это тоже.

– А у тебя голос жительницы рая, – улыбнулся Ромка.

Катька густо покраснела.


Эту песню она пела ему потом еще много-много раз и в больнице, и во время прогулок в следующие два года, до самого окончания их детства. Катька предпочитала петь в заброшенном здании склада на краю городка, в который они как-то весной забрели и потом ходили еще целый год, там была дивная акустика, даже немного с эхом. Ромка говорил, что здесь ее голос звучит готически прекрасно, потусторонне и ему даже иногда не верится, что дивные звуки выходят из девочки, которая любит пельмени и выпивает по два стакана киселя. Катька возмущенно фыркала, мол, в чем тут противоречие? Он утверждал, что его сердце может лопнуть от тех чувств, которые вызывает ее голос, и что слова на него так действуют, что он хочет тут же умереть, чтобы скорее попасть в этот золотой город с прозрачными воротами и гулять в саду с животными невиданной красы.

– Мне золотой орел нравится, – заявил как-то Ромка.

– Да? Почему? А лев? А вол? – у Катьки редко возникал один вопрос, это был не ее тип мышления, у нее чисто по-женски образовывался миллион связанных ассоциаций, сопутствующих моментов и параллелей.

– Лев – победитель, он для тех, кто добился своего. Вол подходит тем, у кого земля под ногами прочная, поддержка рода есть, понимаешь? А золотой орел, чей так светел взор незабываемый, это для тех, кто надеется, кто верит в свою долю, лучшую долю. Я бы пел чуть-чуть по-другому: «С нами золотой орел небесный». С нами, то есть с теми, кто надеется и верит в свой путь, понимаешь?

– Понимаю, что ж не понять! Тогда я буду петь вот так: «Ромкин золотой орел небесный, чей так светел взор незабываемый» – Улыбка Ромки и чувство, которое мелькнуло в его глазах, поразили Катьку: он действительно горячо надеялся на что-то. В ней ничего подобного не было, она знала свое будущее: будет петь и была так уверена в этом, что не было нужды надеяться или мечтать, а больше ей ничего другого и не хотелось.

На складе он просил ее петь другие песни, а «Рай» предпочитал в степи. В хорошую маловетреную погоду они уходили далеко в степь, там он садился прямо на землю, поднимал лицо к небу, закрывал глаза и слушал про свой рай. Катерине было жаль, что безграничное пространство поглощает и уносит звуки, но Ромка возражал:

– Не уносит, а разносит. По всей степи и до небес! Ты всем сообщаешь, что есть рай, понимаешь? Ты как вестница. И я тебе верю.


***


Воспоминания Катерины прервала мама. Она неслышно вышла на открытую веранду, где в старом кресле-качалке сидела дочь, накрыла ее плечи шалью:

– Комары не загрызли тебя? Главное, как день, так ветер не унимается, а как вечер, так нет, чтобы прохлады нагнать и комарье разметать, так утихает – что это за климат?

Катерина улыбнулась: вечная пыль со степи и комары были неизменной досадой всех местных жителей.

– Отличный климат, мам, просто отличный! Воздух какой у нас – надышаться не могу! Сухой, горячий, ароматный! Я вот в Подмосковье в сосновом бору жила и в Беларуси у леса, люди все воздух хвалили, а я только сырость чувствовала. Сырость и прелые листья. Не то, нет, легким тяжелее дышать, как будто оседает в них сырость эта. Про города молчу!

– Воздух – да, – согласилась мама.

– И тишина какая, как будто и не городок вовсе.

– Спят уже все.

Было около одиннадцати, для городка это позднее время, тут все жили по нуждам живого хозяйства, а куры и коровы – по солнцу.

– А ты чего сидишь так долго?

– Вспоминаю Рому.

– Да-а-а-а, – непонятно протянула мама.

– Ах, мам, знаешь, что я хочу сказать? Хоронить родителя и хоронить ровесника – это такие разные чувства!

– Оно и понятно! Хоронить родителей естественно, а вот когда молодые уходят раньше срока, да оставив сиротами малых детей – это идет в протест.

– Именно, мам, именно это я и чувствую – протест. Я против того, что Ромка умер в тридцать лет! Я против! – голос Катерины сошел на шепот. Она закрыла глаза, несогласно закачала головой. – Я против. Он лучше меня, лучше многих, а ушел!

– Что же теперь? У бога на каждого из нас свои думки, когда кому приходить и когда уходить. Забрал – значит, отмыкал свое человек.

– Мне стыдно, мам, мне так стыдно! Я чувствую себя виноватой!

– Виноватой? В чем? Перед кем?

– Я сравниваю наши с ним жизни, и как будто бы я эти шестнадцать лет на пустое потратила.

– На пустое?! – задохнулась мама от возмущения. – Ты же пела! Ты же стала звездой! Какое у тебя расписание, какая железная дисциплина! Эти две недели отпуска выкроила за сколько лет? Ты что такое говоришь?

– Это да, мам, – приласкалась к ней Катерина, желая успокоить. – Но чем жила моя душа! Я собой жила, кто-то скажет, что беса тешила. – Она не стала уточнять, в чем был ее бес. – Вот Ромка предстал перед Богом и, я уверена, похвалили его там, что достойно боролся, что к лучшему шел, ведь всю жизнь он сопротивлялся своему горькому наследству. А я? – Катерина все же решилась признаться. – Я мужчину любила, и вообще, много плотски любила, мне стыдно было бы Господу или людям рассказать что-либо об этом, слишком личное и… приземленное, что ли? На уровне инстинктов. Пение? Голос Он мне подарил. Я благодарить должна. Какая моя заслуга? Разве что не ленилась никогда.

– Неожиданно, конечно, такое услышать от тебя, – чуть помедлив сказала мама. Чувствовалось, что она не ожидала от дочери подобных слов и вообще, это был их первый разговор на уровне взрослых людей, а не дочки и матери. – Ты свою жизнь лучше знаешь, да и умнее меня будешь. Ты подумай, разберись в своей душе, так не оставляй, это не шутки, в конце концов, ты права, вряд ли там нам захочется про собственные удовольствия рассказывать. Совесть, что ли, неспокойна?

– Сама не пойму пока. Терзает все внутри, покоя нет. Я благодарна за все, что у меня было, это сделало меня на голову выше, но все это такое, что не расскажешь и не похвалишься. Все очень личное, эгоистичное, на саму себя направленное. Мне кажется, нужно отдавать. В зачет идет только это. – Катерина утвердительно кивнула своим словам. Сморщила нос: – Смерть заставляет подводить итоги, взглянуть на себя по-другому. – Она увидела удивление мамы, сменила тему: – Ромка был такой добрый, мам! Эта его доброта не дает покоя – за что ему тяжелая доля? Вот за что? Он лично вообще ни в чем виноват не был, ни в чем! Всех только пригревал и одаривал собой. Все детство чужие грехи переваривал! Мам, это был такой ужас!

– А почему ты нас не познакомила с любимым мужчиной? Мы с отцом все жениха ждали, – не поддалась на другое мама.

– С Андреем? Наверное, потому что не знала, жених ли он мне.

– Значит, Андрей. Обманул, что ли?

– Нет, мам. Он очень необыкновенный человек. Про него так просто и не расскажешь. Обогатил меня, раскрыл, развил.

– Долго вы встречались?

– Не сказать, что встречались в обычном смысле, но связь была. Все эти годы, мам.

– А почему расстались?

– Да мы и не расставались. В общепринятом смысле. До сих пор встречаемся. Наверное.

– Молодец! Хорошо устроился! – в маме проснулась теща.

– Нет, мам, это не его случай. Здесь другое. – Катерина споткнулась на полуслове, не зная, как определить Андрея незнакомому с ним человеку, тем более маме. – Он хочет, чтобы женщина принадлежала ему полностью.

– Эгоист! Сам, поди, ничего не стоит!

Катерина продолжительно фыркнула губами, как лошадь: Андрея так просто не презентуешь.

– Очень стоит. Это богатый человек, если говорить об этом. Лечит людей.

– Сколько лет ему?

– Хорошо за сорок.

– Женат был?

– В совсем молодом возрасте, недолго.

– Говорю же, эгоист! Был бы мужик хороший, разве не нашлось бы женщины, захомутавшей его? Ты что, наших баб не знаешь? Тем более, богатый!

– Он баб не любит. И не эгоист. Идеалист.

– Чего?!

– Идеалист. В любви идеалист. Иного не хочет.

– Заумные все какие-то! – ворчливо заметила мама.

– Наверное, – согласилась Катерина. – Быть проще лучше.

Они помолчали. Чувствовалось, что мама внутренне кипит и уже искренне настроена против Андрея. Катерина покосилась на нее, так и есть: мама вела ожесточенный внутренний монолог против личной жизни дочери, против ее мужчины. Надо было менять тему!

– Мам, а ты видела Ромку? Ну, все это время, что меня не было, встречала его?

– Нет, дочь, и не видела, и не слышала, да как-то и не интересовалась, – резко ответила она. – Мы с папой больше тобой жили, за твоими делами следили, интернет вот освоили. – Она вздохнула, смягчилась и еще раз подтвердила: – Никого из них не встречала.

Катерина встала с качалки, свернула шаль, взяла маму под руку, поднимая ее со стула:

– Пойдем, утро, как говорят, мудренее вечера.


***


Утром, проводив маму на работу и убрав после завтрака, Катерина отыскала в мамином шкафу белый ситцевый платок на голову: в этом климате приходилось беречь волосы, они по-прежнему оставались ее главным украшением – густые, тяжелые, струящиеся, блестящие, плотного темного цвета, по-настоящему роскошные. Через две недели у нее запланированы съемки для журнала в Нью-Йорке и для рекламы часов в Москве, надо было сохранять красоту и здоровье; уже несколько лет она зарабатывала не только пением, но и лицом, и именем. Недавно ей предложили рекламу шампуня, и, хотя цена контракта была высокая, Катерина раздумывала: по статусу ли? Уронить себя не хотелось. Нанеся на лицо толстый слой солнцезащитного крема с максимальным фактором, водрузив на нос во избежание морщин у глаз самые темные очки, отражающие всякие вредные лучи, Катерина отправилась к дому тети Любы Коломийцевой.

– Теть Люба! – звала она в щель между калиткой и забором, как привыкла в детстве, и стуча кулаком по старым доскам. Собака на цепи зашлась истошным лаем, через время хлопнула дверца и со стороны заднего двора вышел дядя Валера. Он цыкнул на собаку, угомонив ее, и пошел открывать. В резиновых сапогах, в промокшей от пота футболке, видно было, что работал на базу, наверное, навоз вывозил; шел сутулясь, заметно вынося плечи вперед.

– Ты что калитку ломаешь? – пристыдил он беззлобно, щуря на солнце прекрасную лазурь глаз. Катерина улыбнулась: она уже позабыла эту манеру всех взрослых в их городке разговаривать с младшими, чуть осекая их, что должно было означать воспитание.

– Здравствуйте, дядь Валер, я к Вам.

– Здравствуй. Говоришь, ко мне, а зовешь Любу.

– Это по привычке. Заказ на работу примете?

– На работу? – протянул дядя Валера, впрочем, не слишком удивляясь. – Мать уже все заказала, вроде.

– Я для Ромки.

– Для Ромки? И что ты хочешь?

– Все хочу! И памятник, и оградку, и столик, и скамеечки. Чтобы все как у людей.

– Добре, – он чуть помедлил, поскреб натруженной рукой щетинистый подбородок. – Памятник и фундамент я сам сделаю, а оградку и остальное надо Лешку Рыжего попросить, он сварщик. Как раз вчера у него новую арматуру видел, на ажур хорошо.

Катерина просияла:

– Спасибо, дядь Валер, с ценой станет ясно – дайте знать! Я надгробие сегодня закажу, съезжу в райцентр, а рисунок определенный у меня задуман, я расскажу – нарисуете?

– Что же не нарисовать? Нарисую. А памятник пойдем прямо сейчас выберешь. У нас у батюшки при церкви все для похорон купить можно.

– О? Разве можно им торговать?

– В церкви нет, а так, из дому понемногу помогает и себе, и людям. У него четверо детей, двое своих, двое приемных, жить-то как-то надо.

– Хорошо, я готова, – Катерина хлопнула рукой по сумочке, висящей у нее через плечо, показывая, что деньги взяла с собой.

– Погоди малёх, я мигом! Иль зайдешь? – Катерина отмахнулась, и дядя Валера скрылся с глаз.

Она присела на лавку у дома под раскидистым вязом, дернулась, почувствовав коварную занозу, посмотрела: кто-то ножом вырезал заветное «А+М». Катерина понимающе усмехнулась, пересела, отковырнула занозу с доски, увидела на нежном батисте платья затяжку и в сердцах ругнулась: «Вот поросята! У них любовь, а пятьсот долларов теперь коту под хвост!» Вытерла тыльной стороной ладони пот с носа, достала из сумочки Louis Vuitton солнцезащитные очки Vera Wang, которые сняла из вежливости, разговаривая с дядей Валерой, и, надев их, почувствовала облегчение для глаз. Солнце палило немилосердно. Она снова открыла сумочку, вытащила бутылочку с холодной водой, раз-другой отхлебнула, потом не гламурно широко развела колени, наклонилась, налила в ладонь воды и умылась. Хорошо! Отыскала в недрах дорогущего ридикюля виноградную воду Caudalie и с наслаждением опрыскала разгоряченное лицо. Удовлетворенно улыбнулась, убрала воду и не успела расслабиться, как вышел дядя Валера. Он был умыт, расчесан, надел свежую, но не поглаженную футболку и, заперев калитку, натянул на голову неизменную, видавшую виды кепку:

– Айда, что ль? Давай сначала к Лешке, эт по пути, закажем оградку, узор выберешь.

– Что за Лешка такой? Не помню что-то.

– Бесфамильный. Они у клуба живут.

– А! Знаю. У них детей не было.

– Не было, да потом Лешку народили. Ему двадцатник всего, зеленый еще, но работает хорошо, ты не думай!

– Поэтому я его не помню, я уже уехала, а он, получается, только в школу пошел.

– Наверное. Хороший парень, без дури, без лени, не пьет особо, не шаландается, молодец!

Катерина улыбнулась, давно она таких характеристик не слышала. Интересно, как бы ее отрекомендовал дядя Валера?

– С задов пойдем, – объяснил дядя Валера, сворачивая в проулок, – Лешка на базу работает, у него там в сарае инструменты и все, что нужно.

– Собака есть? Я боюсь, если не привязанная.

– Есть, да только она не покусает, разве только залижет до смерти! Щенок лабрадора, чего с него взять? Дети, наверное, с собой забрали гулять.

Катерина снова улыбнулась – дядя Валера выражался емко и образно, впрочем, как и подобает летописцу.


Лешка варил под навесом какие-то железки. Заметив гостей поднял маску, широко и щербато улыбнулся, подставив для приветствия не руку, державшую инструмент, а плечо:

– Здорово, Валерич!

– Помогай бог! – похлопал его по плечу дядя Валера. – Заказчицу вот привел тебе! Аверьяновых дочка, Катерина.

– Здрасьте!

– Здравствуйте! – Катерина после яркого солнца никак не могла рассмотреть Лешку, стоявшего в тени навеса.

– Ромке Ипатову могилку хочет облагородить. Оградка, Лех, нужна ажурная и столик со скамейкой, сделаешь?

– Что же не сделать? Сделаю. Материал есть. Размер какой?

– Надо еще померять. Когда начнешь?

– Сегодня это закончу, – показал он кивком головы себе под ноги, – завтра начну. Узор только выберите, вон у забора образцы стоят. Можете свое придумать, только нарисуйте тогда.

– Не, из твоего возьмем. Иди, Катерина, посмотри!

Она пошла к забору, к которому были приставлены несколько фрагментов низкой металлической оградки, выбрала понравившийся, отставила его чуть в сторону. В углу заметила перевернутую на бок картонную коробку из-под микроволновки, в ней был расстелен старый ватник и копошились котята. Катерина не видела котят лет сто, умильно рассюсюкалась, принялась гладить их туго набитые круглые пузики.

– Может, возьмете? – крикнул ей Лешка.

– Куда мне! На месте не живу. А так взяла бы. Когда-нибудь заведу себе и котят, и собак, – мечтательно добавила она.

– За сколько сработаешь, Лех?

– Дней за пять точно, размер только не забудьте сказать. Фундамент ты лить будешь?

– Залью. Зайду, скажу тебе.

– Красить сами будете или мне?

– Давай сам, а то жара там, одуреешь.

– Оплата по результату, ориентируйтесь тыщ на двадцать, обычно так выходит, – сказал Лешка подошедшей Катерине, она согласно кивнула. – Валерич, вентилятор разверни на меня, а? Мимо дует.

На столбе, держащем навес, за обломок штатива был примотан шпагатом тихо жужжавший, честно отработавший два срока вентилятор в облупившейся защитной сетке. Леха сел на корточки и направлял руку дяди Валеры:

– Ага, вот так, чуток пониже еще! Нормально! На тройку перещелкни там, двойку уже не чую!


– Че лыбешься? – спросил дядя Валера, когда они пошли к дому батюшки.

– Да нравится мне все это так! Просто! Ни тебе договоров, ни юристов, классно! Забыла я уже, что так бывает. Котята, вентилятор – хорошо!

– Ну, ты там по заграницам своим еще поживи, совсем одичаешь!


По пути к батюшке Катерина втайне разволновалась, растревожилась. Такое с ней всегда случалось при виде храмов и всего, связанного с верой. Кажется, в ней жило необъяснимое, врожденное убеждение, что Бог есть и все на свете не просто так. Что с этим убеждением делать она не знала, но оно ее тревожило.

Церковь была небольшая, из белого кирпича, традиционной формы – один большой купол и четыре маленьких, зато со звонницей в один тяжелый колокол, два поменьше и три совсем маленьких.

– Что, и звонарь есть? – удивилась Катерина.

– Есть, у нас женщина-пономарь.

– Да Вы что!

– Да, хорошо бьет! Смотри, большой – это воскресный благовестник, используется в воскресение и великие праздники. Два поменьше – простодневные колокола, на будние дни седмицы. А маленькие, – видишь, в связке они? – зазвонные, они для трезвона. Трезвон выражает торжество Церкви или момент богослужения, например, утреня – два удара, вечерня – один.

Катерина только руками всплескивала: «Как хорошо!»

Церковный дворик был очень симпатичным, выложенный плиткой, ухоженный, весь в цветах на затейливых клумбах, а по всему периметру забора красовались высокие плакучие ивы, живописно раскинувшие длинные сильные ветви. Атмосфера характерная: благости, благолепия, спокойствия и обособленности от мирской суеты. Пока шли вдоль забора Катерина все внимательно рассматривала, церковь построили после ее отъезда, она ее и не видела толком.

– Как хорошо! – снова воскликнула она. – Атмосфере удивляюсь! Энергетика чистоты!

– А то! – подтвердил дядя Валера. – Здесь все по-честному трудились. Батюшка нас благословил, мы перед началом постились, исповедались, потом не пили, не матерились, с молитвой к работе приступали. Знаешь, как хорошо было? Так и должно быть.

Дядя Валера остановился перед калиткой, перекрестился, поклонился. Катерина неуклюже повторила.

В соседнем с церковью доме жил батюшка. Стучаться им не пришлось, калитка оказалась распахнутой, а батюшка в черной рясе сидел на скамейке во дворе, под тенью от стены и с помощью шила чинил детские сандалии.

– Бог в помощь, отец Анатолий!

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, люди добрые! Проходите, присаживайтесь!

Они подошли ближе, и Катерина ожидаемо смутилась как пойманная на месте преступления, не зная почему так и не смея глянуть батюшке в глаза.

– Это Катерина, дочка Аверьяновых. – Отец Анатолий посмотрел на нее добрейшими серыми глазами и пожелал: «Спаси бог!» – и Катерину отпустило. – По делу мы к тебе, отец Анатолий, надгробие хотим купить, есть?

– Пять штук есть в наличие. Умер кто? – В его вопросе не было обывательского страха, за которым крылось облегчение в духе «хорошо, что не я!» Скорее так мог спросить человек, стоящий в очереди: Кого сейчас позвали?

– Не, старую могилку хотим облагородить!

– Ворота в сарае открыты, идите сами, на них цены стоят, выбирайте!

– Сиди, сиди! – махнул дядя Валера отцу Анатолию и пояснил Катерине: – У него диабет, ноги болят.

Катерина выбрала самую большую плиту из темно-серого гранита.

– Зачем такой большой? – удивился дядя Валера. – Такие берут на несколько могил, чтобы всех перечислить.

– У меня же рисунок задуман! Большой нужен!

– Ой, наплачусь я с твоим рисунком!

– Нет, Вам понравится.

– Ладно, пойду спрошу тачку, была, вроде, у батюшки. Сразу заберем. По дороге как раз расскажешь, что ты там себе напридумывала.


– Дядь Валер, а вы с Ромкой близко общались? – спросила Катерина, когда они неспешно катили тачку с плитой к его дому.

– Да, кумовья мы, и работали вместе, подряжались по стройкам.

– Мы с ним за одной партой сидели, я его после школы не видела, как он жил? Когда отец его умер?

– Дай бог памяти! Я приехал сюда, как раз, когда со Снежанкой случай произошел. Весь городок тогда гудел! Витьку проклинали все, плевали ему вслед, а ему что? Зенки зальет и все дела – пропил и душу, и совесть! Еще себя потерпевшим выставлял, она ему лопатой плечо задела. Снежанку жалели, сколько ей было тогда? Пятнадцать-шестнадцать? Тонкая, как тростинка, ни тебе ни спереди, ни сзади! На суде в ее защиту люди выступали, народу было – море! Но все равно десять лет влепили, потому, мол, что опасным способом для окружающих убила или что-то в этом роде. Она же лопатой махала, там и Витька рядом, и другие тоже, а Снежанка тогда прямо в ярость впала. Сломал жизнь девчонке! Как Ромка себя винил! Почернел весь. Он ведь Снежанку эту вырастил, бегала за ним хвостиком всю жизнь. Как работать стал, все ей то юбочку, то туфельки покупал, привозил в подарок. На неделю на стройку уедет, на выходные возвращается, вот и не углядел. Так говорили.

Дядя Валера замолчал, Катерина его не торопила, она остро чувствовала все, что тогда пережил Ромка, Снежанка и все люди. Быстро усвоить такое не получалось.

– И ты знаешь, точно не могу сказать, кажется, год или чуть больше еще Витька пожил, да и помер. Плакать никто не плакал, разве что от облегчения, и Ромка прямо через себя переступил, а похоронил его. Поминки, правда, не справляли, Ромка сказал, что теперь отцу только Бог судья, а они тут за него заступаться не будут. – Дядя Валера горестно вздохнул. – И ты знаешь, Катён, вот Ромка тихий-тихий, а как, бывало, ступит ему что в голову, так держись: Витьку батюшка отпел, а могилу ему Ромка на отшибе выкопал, где не отпетые лежат. Объяснил так, что батя по его образу жизни самый натуральный самоубийца и им всем убийца был. Когда уже закидали гроб землей Ромка сказал: «Смелый был зло творить, смелым будь и отвечать за него» Да, так и сказал. Ему я помогал и еще один мужик – знаешь ли, Василий, кочегар из котельной? – Катерина пожала плечом. – Ну, не важно! Так вот он как-то разволновался очень от Ромкиных поступков, говорит, мол, судить берешься не по чину. А Ромка такой: «Дети – судьи своих родителей. Я его сужу, мои – меня, так и поймем, кто как жил и чего стоил» – Дядя Валера вдруг усмехнулся: – Надо было видеть, какое впечатление Ромкины слова на Василия произвели! Тоже не святого поведения мужик, проняло его тогда.

Они снова замолчали, думая о своем, у Катерины сердце надрывалось от сочувствия Ромкиной доле.

– Что за жизнь у него была! – сказала она с горечью. – Счастье и радость были хоть?!

– Были, как не бывать!

Они проходили мимо пекарни, и оба посмотрели на витрину, из открытых окон которой разносились волшебные ароматы свежей выпечки.

– Стойте, дядь Валер! Давайте я нам на перекус куплю чего-нибудь, пахнет так, сил нет удержаться! Чего хотите?

– Хачапури возьми, у меня Люба квас делает, попьем с тобой холодненького с лепешками!


Когда Катерина с дядей Валерой уже сидели в тени у него во дворе, попивая белый хлебный квас, резкий, чуть сладковатый, и уминая хачапури, он продолжил рассказывать.

– Что я хочу тебе сказать, Катён! Вот отца у Ромки не стало, Снежанки не стало, и фарт ему в работе попер! Такое состояние у него было, как будто тяжесть с плеч его сняли, долги по жизни списали, да. Только успевал управляться, и заработок шел хороший, не обманывали, не кидали, все прямо порядочные заказчики попадались! Первый раз в жизни лишние деньги появились у него, достаток наступил. – Дядя Валера вдруг рассмеялся, как над чем-то забавным: – Знаешь, что он себе в первую очередь купил? Наушники и штучку такую, куда музыку записывают. Все время в этих ушах ходил и улыбался. Я спрашиваю, что, мол, слушаешь? Эту вашу дыщ-дыщ-дыщ, от которой голова трещит? А он мне хитро так улыбнулся и важно так говорит: «Нет, дядь Валер, мне с детства хороший вкус привили! Я привык высокую музыку слушать» – От этих слов сердце у Катерины обдало горячим. Ромка! – Что, спрашиваю, за высокая музыка такая? Опера, говорит. Люблю, говорит, меццо-сопрано! Слыхала? Меццо-сопрано! Кармен слушал. Не хухры-мухры тебе! Да, так было. – Дядя Валера вздохнул, переменил мысли: – Потом он дом поднял, все отремонтировал, крышу поменял, забор новый поставил, в общем, добротно все сделал. Ванную соорудил! Мать его нарадоваться не могла, уж и не помнила, каково это хорошо жить. Хорошо тогда жили, вольно. Мать каждые полгода к Снежанке ездила, за нее только и печалились. Потом Ромка заженихался – с девушкой познакомился, штукатурщицей. На одном объекте работали. Лизой ее звали. Красивая девка была, но бедовая. Знаешь, вот, бывает, посмотришь на человека и понимаешь, что ничего хорошего от него ждать не стоит – глаз бедовый у него. Вот у Лизки этой глаза бедовые были. Не смогла бы она тихому семейному счастью радоваться, все ее куда-то тянуло. Ее бабка вырастила, уж не знаю, как так получилось. Жили они совсем скромно, на пенсию да пособие. Лизка о богатой жизни мечтала, а тут Ромка со своей щедростью! В общем, поженились они, когда она забеременела. Ромка светился весь – что ты, счастье повернулось к нему лицом, все складывается, как и не мечтал! Знаешь, как он сказал тогда? Мы с ним как-то вечером, уже после работы, домой шли, а он все сияет как новый самовар и радостный такой говорит: «Смог я, дядь Валер, смог переломить судьбу, понимаешь? Батя мой повторил жизнь своего отца, тот – деда. Все они пили, понимаешь? Отродьем людским были. А я решил, что остановлю это, не буду пить – хоть убивайте меня! – и тогда судьба изменится. Я непьющий и дети мои пить не будут! Костьми лягу, но очищу кровь от этого! Уже получается, ты видишь?»

Дядя Валера снова замолчал, Катерину охватило ожидание беды и досада: за что с Ромкой судьба так сурова?

– Что я хочу тебе сказать, Катён? Вот, вроде и хочется иногда похвалиться, поделиться своей радостью, а лучше остерегись – вдруг черт подслушает? Нагадит же!

Сознание Катерины поддакнуло: свою богемную жизнь известной оперной певицы, обитающей в блеске софитов и вспышек фотокамер она хоть и привыкла считать собственной заслугой, результатом таланта и труда, но с годами все острее чувствовала, что какая-то сила ведет ее по этому пути, а сама она лишь эту силу старается не подводить и много работает, а похвалы не любит, вроде как нет ее заслуги в красивом голосе.

– Вот, видимо, в неурочную минуту Ромка похвалился, подслушал его черт! Не сразу, конечно, все разлаживаться стало. Женька у них родился – уж до чего светлый мальчонка! Видала его? – Катерина отрицательно покачала головой. – Награда, а не мальчишка! Крестник мой. Ромка его с рук не спускал, если бы мог в кармане носить – носил бы! Счастливый был, не видел того, что уже чернота вползла в его жизнь. Женьку Татьяна Ивановна пестовала, тоже души в нем не чаяла, а Лизка на работу стала выходить. Только со стороны-то было видно, что не для работы она ходит, а, чтобы среди мужиков тереться. Глазками стреляла, слова вольные принимала – шабашников много, что они, залетные молодцы, будут себя блюсти, что ли, если баба не блюдет? Погуливать стала. Все это видели, один Ромка не видел, но так всегда и бывает. – Дядя Валера горько поджал губы, недоуменно поднял брови, чуть повернул лицо к Катерине, не отрывая при этом взгляда от земли. – Многие гулящие жены, да и мужья – тут не имеет значения – со временем начинают не уважать своих супругов: то ли от вины это идет, то ли зарываются, но появляется желание показать свое неуважение, дерзость, насмешку. Паскудно это все выглядит! Особенно если второй супруг не в курсе событий. Ромка еще долго со своей ненаглядной Лизонькой носился, говорил, мол, устает она, нервничает, а она открыто насмехалась над ним. Потом он смурнеть стал, видимо, почуял неладное, но на факте не ловил, как поймаешь? Свет в нем заметно угасал. Потом она забеременела, все гадали: от кого? Родилась девочка – копия Ромки и Татьяны Ивановны. Помнишь их? Глаза большие, зеленые, носик точеный, волосики русые, волнистые. Тезка твоя – Катерина. – Сердце Катерины снова благодарно трепыхнулось: Ромка! Помнил ее! – Но она такая ласковая была, как котенок, быстро в Катёну превратилась! – Лицо дяди Валеры озарилось улыбкой доброго воспоминания. – Вот уж ручная была! Ко всем на руки просилась, ластилась, ласкалась – наверное, маленькие девочки такими и должны быть. Все ее любили. Татьяна Ивановна с коляской гуляла, к нам на работу заезжала, вот мы ее все тетёхали! Душу всем мужикам грела пупса эта! Пойдут себе сигареты покупать, так и ей обязательно что-нибудь возьмут, радости столько видеть, как угостишь ее, она улыбается и тянется поцеловать, поблагодарить, значит. Сама укусит конфету и тебе дает укусить – чистый ангел! А Лизка-то месяца через два после ее рождения сбежала, так и неизвестно, где она. Ситуация тогда была непростая: неудобно было ни посочувствовать, ни высказаться – Ромку жалели все, хороший же мужик: не пьющий, не скандальный, работящий, все в дом тащил – ни у кого рот не открывался про Лизку что сказать-спросить. Так на молчании все и сошло. Но, скажу я тебе, он сильно переживал. Только в счастье поверил человек, только сложилось все, а его – раз! – дядя Валера резко рубанул рукой по воздуху – и подкосили! Опять в человеческое дерьмо макнули! Знаешь, Катён, как я определяю глубину его страдания? Все эти годы – дядя Валера стал загибать пальцы – считай, пять или шесть лет у него не было женщины. Сторонился он их, даже чуть отворачивался, рядом не садился. Больно ему было. Не доверял больше. Только детьми жил. И ты знаешь, – беда-то одна не приходит! – заработок пропал у него. Как отрезало! То полгода работал, заказчик все завтраками на выплату кормил, а потом сбежал! Считай, полгода без денег, когда еще заработает? Тут кинут, там обманут – туго жить стали. Все у него из рук валилось, внутренняя сила ушла, понимаешь? Всю жизнь боролся, слабеть начал. На Татьяну Ивановну тоже все болячки разом накинулись, за самой смотреть надо было. Тут он кровью кашлять начал, сказали, что не жилец, год протянет и все. Сломался Ромка – не за себя, за детей переживал, хотел им светлую жизнь подарить, а бог не дал такой возможности. Под конец совсем сдал, встретил раз его у ларька, он водку взял, но, ты знаешь, не пил, нет, удержался все-таки – эту бутылку потом под его кроватью нашли, целую. Трудно им было, как отец умер. Через год еще и Катёна воспаление легких подхватила и за несколько дней сгорела. Живут скромно, на пенсию и пособие, я их не оставляю, конечно, тоже помогаю, чем могу. Татьяна Ивановна слабенькая уже, если Женька один останется, заберу его к себе. Люба не будет против, она жалостливая женщина.

Они долго молчали. Катерина сидела, облокотившись спиной о саманную стену, глядя прямо перед собой, казалось, в стену соседней летней кухни, но на самом деле в никуда. Она не замечала, что чуть раскачивается. Дядя Валера уперся взглядом в землю. Это были непростые минуты, когда пытаешься понять что-то самое главное.

– Пойду я, дядь Валер, что-то сил никаких нету, вечером еще на кладбище идти. Сама нарисую Ромкин рай, принесу утром. Спасибо за все!

– Иди, Катён, – кивнул он. Потом размашисто перекрестился: – Царствие небесное, вечная память, вечный покой Ипатову Роману! Столько мы с тобой его сегодня вспоминали! Пусть ему там легко икнется!

– Царство небесное Ипатову Роману! – повторила Катерина и тоже перекрестилась.

У калитки она обернулась:

– Спасибо, дядь Валер!

– Да за чё?

– За все. И за Катёну в особенности!

Дядя Валера махнул рукой.


***


Действительно уставшая, даже измотанная, Катерина пришла домой и во дворе долго сидела на стульчике у крана, подставив ноги под струю прохладной воды. Это было неописуемым блаженством! И мысли ее текли так же светло и легко, как и вода, хоть и были печальны. Ромкина доля не каждому по плечу, он выстоял, очистил кровь и карму от пагубы. Ромка – сила. Доброта и сила. Еще и смирение. Никогда он не роптал, Катерина такого не помнила, только противостоял всему своим тщедушным телом и сильным духом.

Она умыла лицо, шею, руки по локоть и отправилась в свою комнату, где по настоянию заботливой мамы ставни не открывали настежь. Здесь царили сумрак и прохлада. Катерина села на кровать и предалась с детства любимому занятию – босыми ногами елозить по стираному, еще чуть жесткому и рельефному тканному коврику. Ковры и паласы в их доме убирали на все лето, расстилали тканные дорожки. Мама говорила, что так от полов идет больше прохлады, а летом в степи прохлада превыше всего, ее берегут. Катерина легла и почувствовала, что подступают слезы. Запах родительского дома, впечатления последних дней, неопределенность ее личной жизни растревожили душу, она показалась себе несчастной, потерянной, одинокой. Как жить? Стало жалко себя, неприкаянную, слезы потекли и намочили подушку, Катерина густо шмыгнула носом, уткнулась в постель и не заметила, как ее сморило. Потом началось чудесное: будто летит она к облакам, радостно, светло, счастливо необыкновенно. Душа ее легка, открыта, чиста как когда-то в детстве, Катерина понимает это, ликует и от счастья заливается серебристым смехом. Оглядывается по сторонам, ищет кого-то рядом, но никого нет, она одна, однако от этого не страшно, вроде в этих облаках полагается быть одной. И вот уже стоит она перед неким прекрасным сиянием и понимает, что это сонм святых и Бог, и спрашивают ее:

– Что сделала ты, Катерина, для души своей за отпущенные тебе годы?

Непередаваемая атмосфера торжества справедливости и истины, сияние внутренней чистоты тех, кого она видела перед собой, их добрые и строгие взгляды, белые воздушные облака, на которых они все находились и сквозь которые была видна земля с озабоченно бегающими людьми, и ощущаемая вдруг колоссальная разница между тем, что ценно внизу у людей, и тем, что ценно здесь, у этих сияющих существ высшего порядка. Катерину бросает в жар, в пот, жизнь вдруг предстает не в привычном ракурсе самоценности и успешности, а будто бы школы и экзаменов, необходимого пути для души, и оценки у нее совсем другие: не успехи и блага, а поступки для людей и против людей, во благо души и во вред ей. С ужасом ей вдруг понимается, что ценно то, что создаешь, отдаешь, жертвуешь, все приобретаемое не учитывается. Она служила себе, своему тщеславию и честолюбию, но все же голос свой дарила людям, и Катерина с надеждой лепечет:

– Я пела, я одна из самых известных оперных певиц, стою на первом месте в рейтинге див, у меня множество наград и побед. – Говоря, она холодеет, сознавая, что тех, перед кем она стоит, это вряд ли волнует.

– Голос твой – подарок от Меня в утешение людям. Ты должна была дарить им это утешение.

Боже! Она всегда это чувствовала, значит, это правда. Она с готовностью кивает:

– Я дарила! – и с надеждой смотрит на сияние, внутри которого что-то самое главное во всей вселенной, начало и конец, правда и суд, и снова видит себя, и суть свою, и жизнь свою как бы со стороны, и ясно понимает про себя то, о чем никогда и не думалось на земле, и начинает вдруг бормотать словами, которых никогда не употребляла, которыми никогда не думала и знать, вроде, не должна была, но которые сейчас шли так легко, будто всегда были в ней:

– Грешна невоздержанием в пище и питии, гордостью, высокоумием, превозношением себя, невоздержанием душевных и телесных чувств, люблением удобств жизни сей, невниманием к внушениям совести…

Катерина понимает, что перечень ее грехов еще длинен и в ужасе от малой ценности своей перед Богом холодеет сознанием, что с Его точки зрения тридцать три года жила зря. Ей хочется оправдать себя, она пытается сравнить себя с кем-любо, мол, жила не хуже других, но чистый голос Бога развеивает ее жалкую попытку:

– Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь.

Колени Катерины подкашиваются: да, люди сами делают выбор, неволят их или нет, но выбор есть, и они его делают. И перед Богом сейчас ни на кого не кивнешь, мол, меня заставили. Тут это не проходит: «Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь» Неужели она такая никчемная?

– Меня любят люди, у меня много наград, – еще раз вставляет она.

– Строила ли ты Царство внутри себя или тешила себя?

Царство? Какое Царство? Что это такое? Она посмотрела на сияние, которое и было Богом, и вдруг поняла все, что имелось в виду: немного такого сияния должно исходить и из нее. И рождает такое сияние любовь, отданная любовь, в самом широчайшем смысле любовь, ко всему и всегда. А она? Тешила! Лопалась от самолюбования и самовозвеличивания! Теперь страшно до обморока: какая глупость и суета все это. Любила только Андрея. Да и любовь ли это? В том смысле, в котором это чувство понималось здесь, ее любовь таковою не являлась. Она хотела его заполучить, чтобы он удобно влился в ее жизнь и подстроился под ее планы, злилась, что он не соглашался, винила его.

– Тебя ждут, открой Врата! – возвестил какой-то другой, серебристый голос.

Катерину охватило то волнение и тревога, которые она начала испытывать в последние годы и причины которым не могла понять. Перед нею вдруг возник светящийся силуэт, совсем человеческий, он привнес какие-то смутные, знакомые чувства и она догадалась: это ее ангел-хранитель, иногда она чувствовала его присутствие, сейчас он встрял в ее разговор с высшими силами, чтобы помочь ей, подсказать. Катерину охватила глубокая благодарность к нему, он терпеливо, как для неразумной, пояснил:

– Женщина является Вратами новой жизни и источником любви. Тебя ждут три души, дай им силу любовью и научи их жить!

Катерина проснулась с гулко бьющемся сердцем. Испуганно огляделась. Сон! Приснится же такое! Долго не могла успокоится.


В четыре отправилась наведать отца. За эти дни она переняла у мамы отношение к смерти и тоже стала говорить о нем, как об отлучившемся человеке, с которым непременно еще предстоит увидеться, и боль ее стала другой, светлой.

– Па! – наклонилась к могиле отца и позвала Катерина. – Ты, когда Ромку встретишь, скажи ему, что я помню его и отплачу ему добром за добро. Скажи, что со временем я только больше понимаю его смелость, он поймет, о чем я. Я ему это на его могиле говорила, но вдруг не услышал, а ты же еще тут, все слышишь, передай, хорошо?

Катерина вытерла пыль со стола и скамейки припрятанной в крошечном ящичке, прибитом снизу скамейки, тряпочкой и села думать о своем, говорить отцу сокровенное.

– Хочешь, па, расскажу тебе, какой случай я имею в виду? Ну, связанный с Ромкой? – она подождала, словно действительно ждала согласия отца. Порыв ветра зашуршал в венках, и Катерина приняла это за ответ. – Это в одиннадцатом классе было, в ноябре. Помнишь, Олега Балуева? Или не знал его? На год старше меня учился, как раз школу окончил, не поступил никуда, говорили, на наркотики подсел, вел соответствующий образ жизни. Потерянный человек еще в школе был. Так вот он с десятого класса мне проходу не давал, вернее, не то, чтобы не давал, а иногда вдруг представал передо мной: в кино звал, погулять, посидеть, в кафе сходить, девушкой его быть и все в таком роде. Он себя крутым считал и замашки у него были блатные. Говорил, что я королева и должна с ним встречаться. Мне тогда вообще не до ухажеров было, а Олег этот, по-моему, у любой барышни должен был омерзение вызывать. Он был какой-то… грязный, что ли? Рядом с ним постоишь и помыться хочется. Ромку терпеть не мог, говорил про него так презрительно: «Ето хто?» Мне передавали, что, якобы, он бахвалился меня «завалить», потому что все стоящие телки должны быть его. Гадость какая, да, пап? Ну, мне до этого убогого дела не было, никуда никогда я с ним не ходила и вообще никак не общалась. Школу окончил, думала, все, не будет глаза мозолить. И вдруг этот случай произошел. Как сейчас помню, что четверг был, дождь только прекратился, восемь вечера, я с музыкалки выхожу, Ромка в коридоре меня ждет. Взгляд у него необычный, не улыбчивый и кроткий, как всегда, а взволнованный, встревоженный не на шутку. Я спрашиваю:

– Ты что?

– Не ходи сейчас домой, Кать, – говорит он мне, и нервная дрожь по нему пробегает. – Там Олег Балуев тебя поджидает, с ним еще пять или шесть каких-то взрослых парней. Я сюда шел, мимо них проходил, они в темноте меня не признали, а я его по голосу узнал. Он про тебя говорил, что ты сейчас здесь домой будешь идти, и они смогут тебя схватить. По-моему, они в неадеквате и задумали самое худшее, понимаешь? Там же вся улица без света, ни один фонарь не горит! Ты их и не увидишь заранее!

– Знаешь, пап, что я ответила? Да ерунда, говорю, это же не кино, чтобы такие злодейства задумывать! Это наш городок, тут никто ни на кого не нападает! Вот такая дура была. Ромка меня за руку схватил: «Не пущу! Ты их не слышала, а я слышал! Готовы они к тому, что задумали!» Я руку вырвала и пошла. Ага, храбрая дура! Оглянулась на него, а он на меня с таким отчаянием смотрел! Я ухожу, а он стоит и смотрит этими своими глазами, в которых столько всего было, что сразу и не поймешь! Я вся из себя гордая героиня быстро-быстро пошла и на Ромку уже не оглядывалась. Через два дома из-за кустов выскочили парни и преградили мне дорогу. Я узнала голос Олега, он с издевкой сказал:

– Привет, артистка! Я тут жду, проводить тебя хочу, а то хулиганов нынче полно развелось.

Парни захихикали и окружили меня кольцом. Страх тогда когтями по мне прошел, мурашки оставил, сознание мое заметалось, самонадеянность как смело!

– Проводить хочешь? А что же ты не один на свидание ходишь?

– А это мои друзья, и они тоже кушать хотят, – и снова все мерзко так захихикали.

Меня с двух сторон взяли под локти, и я почувствовала, что плотнее сжимают кольцо. Табаком от них пахло и перегаром. От ужаса у меня в глазах потемнело, хотя и так ничего не было видно, не видела я их лиц. Вдруг такой негромкий, но решительный голос:

– Катерина! А ну живо домой!

Это Ромкин голос был, но не совсем обычный, от нервного напряжения он дрожал, хоть Ромка и старался говорить низко и твердо. Эти вокруг меня расступились, развернулись к Ромке.

– Кто это у нас тут такой? – спросил Олег и посветил на Ромку телефоном. – А! Задрот! – в его голосе вновь послышались издевательские нотки. – Как ты меня достал!

В свете я увидела, что Ромка стоит с каким-то дрыном в руках. Он, видно, когда понял, что не удержит меня, побежал палку искать, нашел и помчался меня догонять. Пап, ты представляешь себе Ромку с дрыном перед группой здоровых нетрезвых и безнравственных парней? Он не за себя, он за меня боялся, понимаешь, па? Знаешь, сколько это стоит? – Катерина вздохнула. – Я на инстинкте, наверное, заминкой этой воспользовалась и за Ромку забежала, спряталась. Эти заржали, подходить стали, а Ромка коротко так бросил мне: «Беги, Катюха! Со всей мочи беги!» Я и побежала! Так хорошо помню, что землю под ногами не ощущала, как будто по воздуху несло меня. Только я не домой бежала, помощь мне нужна была, Ромку спасать. – Катерина довольно усмехнулась: – Помнишь, спортивную школу «Борец», через несколько домов от музыкалки? Мы мимо нее всегда проходили, я знала, что в восемь вечера там взрослая группа на последнюю тренировку собирается. Мы с Ромкой иногда в окна смотрели, как они занимаются. Здоровые все, самбисты. Как раз они в раздевалке были. Я с выпученными глазами к ним, через сторожа буквально перепрыгнула: «Помогите! Там Ромку хулиганы убивают!» Они без лишних вопросов как были, кто уже в самбистской форме, кто еще нет, за мной побежали. Вот навешали тогда этим ублюдкам! – Катерина снова замолчала. – Я в этой темноте Ромку еле нашла, он на земле был, весь в грязи, они его сильно избили. Вот я тогда ревела! И перед Ромкой виновата, что из-за меня все это с ним случилось, и самбистов всех благодарила, и от жалости к своему храброму защитнику, и от ужаса за себя. Пережила потрясение во всех смыслах. Зато с тех пор я знаю, что смелость – это не расчет на собственные мускулы, смелость вообще от мускулов не зависит. Смелость – это согласие идти до конца ради другого. Я потом долго представляла, что со мной было бы, если не Ромка, кошмары мучили. Он спас меня от смерти, от психологической травмы, от душевного слома, ведь легко тогда могли мне жизнь исковеркать. Ромка – мой ангел-хранитель. Я у него спрашивала, как он не испугался, ведь запросто забить его могли? Он сказал, что не думал о себе, и вообще, мол, кости и синяки заживают, а то, что со мной могло случиться, не изживешь. У Ромки было сердце барса, да, пап? Ты знаешь, в школу он тогда с синяками ходил! Отцовы синяки скрывал, стыдился, а этих не стеснялся – в бою добыты! – Катерина с пониманием улыбнулась. – Пойду я, па, посижу у него, скажу еще раз спасибо!


У Ромки она застала дядю Валеру и мальчика лет девяти, они прикатили тачку с мешком цемента, корыто, воду. Мешали раствор, заливали фундамент.

– Вот, Катён, по прохладе решили с Женькой поработать!

Мальчик с ежиком выгоревших коротких волос поднял на Катерину прозрачные зеленые глаза и улыбнулся Ромкиной улыбкой, разве что не несмело, а открыто, уверенно, хоть и сдержанно. Его никогда не били, он не знает страха, – поняла Катерина, – его отец улыбался бы так же, сложись все иначе в его жизни.

– Вы представьте нас друг другу, дядь Валер! – сказала она.

– Это Катерина – училась с твоим папкой в одном классе, а это Евгений, по-простому Женька.

– Не просто училась, а сидела за одной партой, и вообще, мы дружили и вне школы.

Женька глянул на Катерину как на существо из неведомого мира, потому что представить отца не отцом, а школьником ему было странно. Он был одет только в выгоревшие джинсы, криво обрезанные ниже колен, его футболка висела на ручке тачки. Загорелый, худой и тонкий, он усердно прилаживал опалубок в выкопанной под фундамент оградки траншее. Катерина положила пакет на горячую землю и села на него.

– Эт Катёна надумала здесь красоту навести, слышь, Жень? – пояснил ему дядя Валера.

Женька признательно улыбнулся Катерине и чуть кивнул головой, мол, спасибо. Она смотрела на него с удовольствием: мальчик нравился ей все больше и больше. От него исходила та же доброта, который отличался Ромка. И во взгляде его была та же серьезность и недетское понимание жизни.

– Нарисовала, что ли, свою задумку? – кидая лопатой раствор в ямку спросил дядя Валера.

– Нет еще, думала, вечером.

– На словах, что ль, расскажи пока! Может, и так все станет ясно.

– Я думала так: слева выбить имя, а справа картинку. Картинка такая: открывающие ворота в рай, за ними диковинный райский сад, а перед воротами Ромка стоит, как бы входит в них, в рай.

– Хм! – дядя Валера облокотился на лопату, стер пот с лица. – Интересно! Никогда такого не видел на памятниках.

– Кому в раю быть, если не Ромке? Да и знаю я, каким он себе этот рай представлял. Только с рисованием у меня проблемы!

– Изобразишь? – обратился дядя Валера к Женьке.

– Попробую, – пожал плечом мальчик.

– У меня блокнот и ручка есть, – стала рыться в необъятном Louis Vuitton Катерина.

Нашла, протянула Женьке. Он сел на кочку, принялся рисовать.

– Памятник я тебе сегодня показывал, – напомнил ему дядя Валера. Женька кивнул. – Как по нему рисуй!

Через короткое время Женька подал рисунок Катерине, она ахнула: мало того, что он замечательно изобразил все, что она видела в своем воображении, он еще добавил имя Ипатовой Катёны под именем отца, рядом с ним нарисовал маленькую девочку с бантом на голове, державшую его за руку и перед ними, словно указывая им путь в рай, летел белый голубь. Катерина изумленно смотрела на маленького художника и встала показать рисунок дяде Валере.

– Ты смотри, Катёну не забыл! Вот и говори, что дети чего-то не понимают! Мы не подумали, а он подумал! Молодец, Женька! Мужик!

Катерина все никак не могла прийти в себя от изумления, у Женьки был талант к рисованию.

– Что, удивляешься? – улыбнулся дядя Валера. – Да, он у нас сызмальства хорошо рисует, художником будет. Ну-ка, крестник, расскажи, кем будешь?

– Художником, – подтвердил он. – Поступлю в ремесленное училище и буду шкатулки и посуду расписывать.

Катерина удивилась такой точности в желании.

– У нас тут как-то фестиваль живых ремесел и народного творчества проходил, вот Женька и увидел, как расписывали шкатулки, подносы, матрешек. Увести его от этой палатки не могли! Художница и предложила ему попробовать! Полдня сидел у нее. Что ты тогда расписал? Чашку, кубок и дощечку? – Женька кивнул. – Хорошо вышло! Хвалили его очень, советовали отдать в учение. Вот с тех пор смысл у него это рисование, да, Жень? – Мальчик снова кивнул.

– В художественную школу ходишь?

Последовал еще один кивок, по характеру своему показывающий, что Женька вынужден подтверждать то, что уже давно всем известно и бесспорно.

– В конкурсах разных участвует, выставляют везде его работы, – с гордостью вставил дядя Валера. – Только успеваем ему на все праздники холсты эти да краски всякие дарить, – усмехнулся он. – С кистями проблема: то им беличьи нужны, то козьи, то соболиные, то из шерсти пони! Какие еще? – запнулся он.

– Из шерсти мангуста, из барсукового волоса, – подсказал Женька.

– Господи! Чего только не придумают! Приходится в райцентре заказывать. То такой краски нет, то сякой! Беда! Но и радости много! При своем деле человек – это дорого стоит!

– Да, это хорошо, когда человек с детства свою дорогу, свое призвание в жизни понимает, – согласилась Катерина. – Я понимала, и Рома понимал, что сделать хочет и чего получить.

– Чего он хотел? – спросил Женька.

– Тебя хотел, – улыбнулась ему Катерина, – Катёну, светлый дом, чтобы все вы в нем друг друга любили. Все получилось у него, молодец, Рома!

Женька отвернулся, было видно, что он старается справиться с чувствами.

– На такой жаре фундамент за часы встанет, – перешел на другое дядя Валера. – Ну, мы день дадим, чтобы уж наверняка, а после завтра оградку с Лешкой поставим, да, Жень? – Женька кивнул. – Вот тут столбики для столика и скамейки зальем, – ткнул он лопатой в то место, где наметили ставить стол со скамейкой. – Будет красота! Завтра начну памятник набивать, поможешь, Жень? – Женька снова с готовностью кивнул. – Легко пойдет – за пару дней управимся. Будет у нас тут не хуже, чем у людей!

Катерина и Женька, довольные, улыбнулись.

– Этот старый памятник не будем выкидывать! – вставила Катерина. – Пусть стоит перед новым, больно важные слова на нем!

Дядя Валера и Женька пожали плечами, мол, как хочешь.

– Жень, бабушка днем дома?

– Угу.

– Зайду, проведаю ее.

– Угу.


***


На следующий день Катерина зашла в родную музыкальную школу повидаться с учителями. Приняли ее с радостью, долго расспрашивали, показали стенд со статьями о ней, жалели, что еще нет занятий, а то было бы полезно ученикам увидеть звездную выпускницу.

Потом Катерина отправилась в художественную школу, нашла Женькиного преподавателя, расспросила. Учитель Женьку искренне хвалил, говорил, что в его случае речь идет не о способностях, а о таланте, даже гении. Мол, Женька видит мир не фотографически, по-своему, умеет передать эмоцию, чувствует цвет, выхватывает неожиданные детали, заостряет на них внимание. Катерина даже загордилась и разволновалась, так приятно, оказывается, когда хвалят детей.

– Он мечтает росписью заниматься, – говорил учитель, ведя Катерину в зал с лучшими работами учеников, – но, думаю, дальше пойдет. Сейчас посмотрите на его работу, поймете, о чем я. Вот! – он показал на небольшую картину, выполненную маслом. – Задание было такое: вечерний пруд, кувшинка.

Катерина ахнула: это изобразил мальчик? Густые темно-зеленые цвета плакучей ивы, макающей ветви в пруду, темнеющее небо, мутная сероватая вода – общее ощущение тревожного момента из сказки, словно сейчас появиться водяной или какая-то другая нечисть. И вдруг нежнейшая белоснежная кувшинка, как будто в легкой светящейся дымке – она рассекает мрак и опасения, в ней сила и торжество добра.

– Вот это да!

– Понимаете теперь, о чем я говорю? Сколько не смотрю, понять не могу, что вызывает эмоции? Мазки еще далеко не совершенны, техника не определена, но сравните с остальными! Ну, пруд, ну, кувшинка. Плоско и нет внутренней жизни. А от этой работы не можешь оторвать взгляда, вспоминаешь ее, она будит воображение и чувства.

– Да-а-а-а, – выдохнула Катерина.

– Жаль, в основном зале стены красят, убрали все работы, а то посмотрели бы на другие его рисунки. Ему надо в академию поступать, а не на ремесла. Мы ему это потихоньку внушаем. Вы тоже повлияйте, если можете.

– Повлияю, непременно, повлияю! Это Божий дар!

– Да, одаренный мальчик.

– Мне говорили, что у него бывают проблемы с пособиями для рисования, я зашла получить список всего, что может быть нужно в этом учебном году. Хочу разом купить.

– Конечно, пройдемте в учительскую, я дам. На днях был в «Чертежнике» в райцентре, туда как раз все завезли!


Катерина собиралась после школы отправиться к Татьяне Ивановне, но, вдохновленная и окрыленная Женькиным успехом, тут же поймала такси и поехала в райцентр, благо, всего-то восемнадцать километров. Закупилась с избытком для обеих школ, а также гостинцами для Татьяны Ивановны, груженная и счастливая, высадилась у ворот Ипатовых.

Дом их, как и рассказывал дядя Валера, был обновлен и смотрелся молодым и сильным, у новой кованой калитки имелся звонок, Катерина позвонила и вскоре увидела Татьяну Ивановну.

Татьяна Ивановна, бывший счетовод колхоза, была в обязательном белом платочке, завязанном под затылком, белой ситцевой блузке и серой в мелкий цветочек ситцевой юбке на резинке, как будто собиралась в старую контору проводить свой первичный учет. Она стала еще суше и меньше, чем была, растрогала Катерину прежней добротой глаз и улыбки и тем, что узнала ее.

– Катюша! Ты ли? Здравствуй, моя голубка! – воскликнула она столь мягким и женственным голосом, и так изящно всплеснула тонкой рукой, что сердце Катерины ёкнуло: она еще в детстве, впервые увидев Татьяну Ивановну, поняла, что Ромка не мог не быть ее защитником. Татьяна Ивановна была женственной в той степени, которая требует защиты, и даже сейчас, превратившись в чистенькую старушку, не оставалось сомнений, что она – бывшая прекрасная дама из рыцарских романов. Прекрасная дама, злою судьбой оказавшаяся замужем за пьяницей и садистом.

Катерина знала, что ей будет тяжело находиться в Ромкином доме, оттягивала этот визит, хотя и не сомневалась в деликатности и ненавязчивости Татьяны Ивановны.

– Валера сказал, что ты могилу Ромочки обустраиваешь, спасибо тебе, моя дорогая!

– В среду будет все готово, пойдем все вместе?

– Конечно, я его любимых сахарных плюшек испеку! Катёна их тоже любила.

Татьяна Ивановна коротко, но горячо поблагодарила за подарки для Женьки, предложила чаю и ни разу за всю их беседу ни на что не пожаловалась, не посетовала. В этом была вся она, весь Ромка и, кажется, весь Женька.

– Ты ведь у нас никогда не была? – спросила она. – Виктора боялась? – Катерина неопределенно подняла бровь. – Ну да, Ромочка никого не рисковал приглашать к себе. Хочешь посмотреть его комнату?

Татьяна Ивановна провела сначала по двору, показала все, что отремонтировал и заменил Ромка, Катерина одобрительно кивала. Дом был чистым, ухоженным, чувствовалось, что хозяева его любят. В комнатах на полу стояло множество цветов, некоторые были под потолок, отчего создавалось впечатление торжества жизни и нарядности, а на ковре в луче солнечного света, вывернувшись калачом, подставив белый живот теплу, мурча, спала кошка и сообщала комнате уют и покой.

– Сейчас тут Женечка живет, а раньше Ромочка был.

Комната была небольшая, метров шестнадцать, но очень атмосферная. Два окна выходили на огород и были чуть приоткрыты ввиду приближающегося вечера. Перед окнами росли какие-то плодовые деревья и защищали от солнца и приятно шелестели листвой. Полуторная кровать у стены застелена белым набивным покрывалом, в изголовьи на старинный манер подушка поставлена дутым треугольником. Письменный стол, стул и двуместный диванчик у другой стены. Несколько полок с книгами, множество картин на стенах, на полу мольберт. По рисункам можно было отследить прогресс художника – рост мастерства был заметен даже на беглый взгляд. Катерина опустилась на стул: вот ты какая, значит, комната детства Ромки! Почему-то ей казалось, что все должно было быть хуже, видимо, срабатывал стереотип представления о жизни пьющих людей.

– Это мой дом, дом моих родителей, – словно услышала ее мысли Татьяна Ивановна, тоже тихонько присевшая на диван и глазами гостьи оглядывавшая комнату. – Виктор к нам жить пришел, свой дом у них в негодность пришел. Я как раз осиротела, когда с ним познакомилась, через год расписались, через два он пить стал.

– Угораздило Вас выйти за него! – вырвалось у Катерины; о своем неделикатном порыве она пожалела, еще не договорив.

– Молодо-зелено! На него смотрела, а надо было на семью его. Виктор был энергичный, весь какой-то пружинистый, страстный, а я спокойная – такая несхожесть характеров всегда усиливает интерес, интригует, очаровывает. Потом уже стало ясно, что его энергия является энергией саморазрушения. Погодя он ее и на нас направил. Бес в нем жил, просто удивительное стремление не созидать, а разрушать. Как это в восемнадцать поймешь? Никак. Так и получилось. Вон, видишь, – она показала рукой на стену, – последнее наше общее фото.

Катерина встала и подошла к снимку. Татьяна Ивановна держала на коленях девочку-куколку лет двух с огромным бантом на беленьких волосиках. Справа от нее Женька улыбался во весь рот. Слева стоял Ромка – уже, правда, не Ромка, а мужчина. С длинными волосами! До плеч! Надо же, как неожиданно! Катерина не видела его таким и с интересом засмотрелась: тело его вошло в силу, по-мужски налилось, черты лица стали жестче, губы тоньше, есть морщинки, видно, что побрился. Она улыбнулась: Ромка и побрился! Это не вязалось. Изменился взгляд, она долго всматривалась, пытаясь понять, что такого появилось в его глазах и чертах. Поняла: горечь. Да, горечь и боль.

Вопросительно глянула на Татьяну Ивановну, чуть дотрагиваясь до головы, мол, Ромка носил длинные волосы? Она поняла:

– После того случая, помнишь? Так коротко никогда и не стригся больше.

Случай этот произошел в десятом классе и был таким страшным, что о нем никогда не говорили ни тогда, ни позже. В начале октября Ромка снова не пришел в школу, и Катерина уже по привычке пришла вечером к его дому. Тогда был единственный раз, когда он вышел. Она сидела на крылечке соседнего дома чистенькой старушки, у Ипатовых рывком распахнулась калитка и вышел Ромка. Он был безобразно острижен налысо, как-то кусками, будто парикмахер никогда не держал ножниц в руках или будто стриг сопротивляющегося человека. Ромка повернулся в сторону Катерины, взгляд его был просто безумным, как будто бы у него не хватало ни умственных, ни душевных возможностей осознать что-то ужасное. Он был как в бреду, не в себе, смотрел на Катерину и не видел ее, она чувствовала, что он напряжен до предела и что-то внутри него прямо сейчас может лопнуть и разорвать его на мелкие кусочки. Остолбеневшая Катька смотрела на него во все глаза, чувствуя, что ее саму охватывает ужас перед беспредельностью человеческой злобы и жестокости. Она поняла, что Ромку остриг отец. Издевательская демонстрация силы. Тут выбежала Татьяна Ивановна, плачущей белой лебедью накрыла Ромку руками, как крыльями, и увела в дом. Ох и долго тогда ходила Катька туда-сюда у памятного крылечка, сжимая кулачки, пытаясь унять охватившую ее бурю! Как она ненавидела этого негодяя, Ромкиного отца, и как жалела Ромку! Что еще он должен вынести от этого злодея?!

Возвратившись домой, она взяла бритвенную машинку, которой отец обривал сам себя, и в считанные минуты осталась без волос. Мама с папой онемели, увидев ее.

– Так надо, – буркнула Катюха.

– Кому? – задала мама неожиданный вопрос.

– Надо спасти человека.

– Вот так?

– Да, так, – увереннее подтвердила Катька. – Ничего не спрашивайте сейчас, потом расскажу, – и ушла в свою комнату.

Утром, до школы она стояла перед калиткой Ипатовых, ждала. Знала, что Ромка снова не пойдет на занятия, а ей нужно было как можно скорее заявить ему о своей поддержке, дать знать, что он не один перед жестокостью. Она ждала, когда Татьяна Ивановна выйдет из дому, на работу ведь ей надо было идти. Татьяна Ивановна действительно скоро открыла калитку и опешила, увидев Катьку с щетиной на голове. Она прикрыла лицо руками и смотрела на лысую героиню полными слез глазами.

– Здрасьте! Я вот за Ромкой решила зайти, вместе чтобы в школу идти, – хрипло доложила Катюха, глядя на камешек, который перекатывала носком своей туфли.

– Я сейчас, Катенька! – с готовностью метнулась Татьяна Ивановна. – Я сейчас позову его, скажу, что ты пришла!

Ромка вышел далеко не сразу. Катька так и не смогла посмотреть ему в глаза, до обморока боялась увидеть в них сама не знала, что. Она молча взяла его за руку, в другую руку сунула свой портфель, и они пошли. Как ни странно, в школе никто над ними не смеялся и вообще ничего им не говорил, все как чувствовали необычность ситуации, тем более, что Катька с Ромкой так весь день друг на друга и не смотрели, и не сказали ни слова, хотя и просидели все перемены за партой, держась за руки.

Волосы у них отросли быстро, к концу года она уже пользовалась заколками, но ни разу они не сказали и слова об этом случае.


– Катюш, эта странная надпись, которую Ромочка попросил набить, «Помни меня!» – это ведь для тебя?

Катерина обернулась к Татьяне Ивановне, кивнула.

– Я так и подумала, когда Валера сказал.

– В последнем классе, когда все чаще шли разговоры о будущем, кто куда уедет, да кем станет, Ромка все печалился, что никем не станет и ничего великого не сделает. Очень боялся, что не останется от него ничего, никакой памяти. Говорил, что боится уйти незамеченным, забытым, как будто его и не было. Меня уверял, что я буду звездой, я и сама в этом была уверена, – чуть усмехнулась Катерина. – Вот тогда он и начал твердить, чтобы я в своей звездной жизни помнила его, не забывала. И когда мы прощались – он же меня к поезду ходил провожать, – все твердил: «Ты только помни меня! Помни, что я тоже был у тебя!»

Татьяна Ивановна в своей манере прикрыла губы ладошкой, закачала головой, и глаза ее наполнились слезами.

– Только зря он думал, что ничего великого не сделает! – уверенно заявила Катерина. – Он сделал! Он хотел прекратить алкоголизм в своем роду, говорил, что очистит кровь и дети его не будут знать этого зла. И очистил! Большие поступки разные, Татьяна Ивановна. Лечь на гранату, или водить евреев по пустыне, или управлять государством – это одно, а есть еще тихие подвиги, правда, Татьяна Ивановна? Когда люди побеждают себя, свои пороки, смиренно платят за чужие грехи. Это подвиги души перед собой, своим родом, своими потомками. В этом смысле Ромка настоящий герой, с самого детства герой! Он понимал свой путь, свой выбор, в этом не было спонтанности. Он очистил путь для Женьки, понимаете? – она обернулась к Татьяне Ивановне, потом снова к фото: – Я помню, помню тебя! – Катерина ткнула пальцем в Ромку на фото. – Разве тебя забудешь, героюку такого? А стоя на твоих плечах прославится Женька, правда, Татьяна Ивановна? Мне кажется, нам уже сейчас надо привыкать к этому имени: Евгений Ипатов!

– Жером! Жером Ипатов! – поправила Татьяна Ивановна. Катерина обернулась в недоумении. – Да, Женечка соединил свое имя и Ромочки, получилось Жером. Так и подписывает свои работы, посмотри сзади!

Катерина ошалело посмотрела на рисунок.

– Гы! – вырвалось из ее груди. – Гы-гы-гы! – она схватилась за живот и согнулась пополам, Татьяна Ивановна не сразу поняла, что она смеется. Катерина выпрямлялась, всплескивала руками, закрывала лицо, снова сгибалась – смех выкатывался из нее новой и новой волной. Глядя на нее, рассмеялась и Татьяна Ивановна, они долго хохотали, вытирая выступавшие слезы, сквозь смех по очереди выговаривая: Жером! – и снова заходились от хохота.

– Ай, да Женька, ай, да красавчик! Жером Ипатов! – еле успокоилась обессилившая от смеха Катерина. – Видимо, так тому и быть, Татьяна Ивановна, бабушка великого русского художника Жерома Ипатова! Дай бог! Я уверена, так и будет! Нет, не забудется Ромка – Женька не даст забыть! И пусть только мы знаем о Ромкином тихом подвиге, главное, чтобы там знали! – она показала рукой вверх.

– Там-то знают, – кивнула Татьяна Ивановна, – это мы тут не всегда ценим то, что надо, а там все по местам расставится.

– Нет везения, есть чья-то заслуга в роду, которая другим выливается в везение. Я так себе это понимаю, – философски подытожила Катерина, подтвердив мысль решительным взмахом руки, потом вздохнула: – Выучим Женьку, не переживайте, пусть в Питер поступать приезжает, я не оставлю его на произвол судьбы.


***


В среду днем Катерина покачивалась в кресле на веранде и чувствовала удовлетворение: отдала все долги, возникшие в последнее время – и с отцом общалась каждый день, чего при его жизни никогда не было, и могилу Ромы сделали очень красиво, они все вместе сидели на ней, поминали его. Катерина улыбнулась: они с Татьяной Ивановной иногда переглядывались друг с другом и сдерживались от смеха, потому что деловитый Женька-Жером был неподражаем в своей детской непосредственности. Этот мальчик покорил ее окончательно и бесповоротно: она уловила в нем истинное мужское начало, какое было и в Ромке. В его взгляде, движениях и суждениях уже явно проглядывала та внутренняя сила, которая шла от безусловного принятия сына отцом, от любви бабушки, от уважения крестного, от понимания своего пути. Скоро все это проявится в виде истинного мужского авторитета. Женька будет ого-го каким мужчиной! Общими усилиями они вырастят из него человека, со своей стороны Катерина тоже поможет. У него душа интеллигента, как красиво он ел сахарные плюшки! Неспешно, откусывая маленькими кусочками, показывая бабушке, что очень вкусно. Прелесть, а не мальчик!

При воспоминании о плюшках у Катерины заурчало в животе. Она встала с кресла, потянулась, как-то по-собачьи встряхнулась всем телом, окончательно сбрасывая минувшее, чувствуя только настоящее и стремление в       будущее, посмотрела на часы: скоро придет мама. Катерина зашлепала босыми ногами к холодильнику. В пику воспоминаний о сладком ей захотелось чего-нибудь ядреного, чтобы прямо с чесноком. На верхней полке холодильника увидела свежую курицу и загорелась приготовить штрули. Она нашла сотейник, лук, морковь, чеснок, яйцо, муку, надела фартук и принялась стряпать. Скоро аромат варящейся домашней курицы и луковой поджарки заставил ее воодушевленно припевать. Она сбегала в огород и сорвала несколько веточек укропа и петрушки – все для вкуса и аромата. Не сразу отыскала лавровый лист. Еще через полчасика сосредоточенно выложила поверх готовых кусков курицы рулетики с поджаркой, зеленью и чесноком. На получившуюся красоту самодовольно взирала через стеклянную крышку. От зрелища оторвалась, чтобы убрать со стола и помыть посуду.

– Привет, Катюш! – улыбнулась мама. – Штрули, что ли, готовишь?

– Штрули!

– Надо же! Я думала, ты такое уже не ешь.

– Чего это?

– Ну, моды ваши всякие…

– Покушать, мам, это вне моды!

– Ммм, выглядит и пахнет обалденно!

– Садись, накладываю!

– Мне сметанки дай, я их со сметаной люблю. А что, ты себе там готовила?

– Редко. Зато как настряпаю, как угощу всех, все в отпаде! Знай наших!

– И Андрею этому своему готовила?

– Андрею нет. Я тогда вольно жила, о хозяйстве не думала. Это за границей пришло, потянуло вдруг к дому да на домашнее.

– Поэтому и не женился, что не готовила! Зачем мужику в доме бесталанная жена?

– Может быть, может быть, – не стала спорить Катерина. – Вкусно?

– Очень вкусно! Молодец, доча.

– Я вот тут, знаешь, чего надумала, мам?

– Чего?

– Когда заведу семью, готовить сама буду, а убираться пару раз в неделю пусть помощница приходит.

– Ой, чужой человек в доме, зачем оно нужно?

– Ты противница всего нового! Как не хотела стиральную машину-автомат! Ой, она белье кошмарит по два часа, порошка сколько жрет! А теперь как рада! Тысячелетиями люди имели слуг и ничего! Найду такую женщину, чтобы доверие возникло. Квартира же огромная, сто шестьдесят квадратов, пока уберешь, устанешь, как лошадь на пашне. А загнанных лошадей пристреливают, мам. Зачем я зарабатываю, если не устраивать себе комфорт? У меня в Америке была домработница, очень удобно, всегда чисто, постирано, поглажено, обувь начищена. Это же все время, мам, а где его взять? Понимаешь, я хочу троих детей, хочу все же немного и петь, не плотно, нет, так, в репертуарном театре, потом, когда голос сойдет, в наставники пойду, мне кажется, у меня получится. Я, когда других слышу, прямо чувствую, что им нужно подправить, и как это сделать. Почему-то, в отношении профессии, дела жизни, так сказать, у меня всегда было четкое ощущение, что делать и как оно будет. В остальном вот сомнения только. Хотя, если подумать, и в остальном сомнений нет, просто не все от моей воли зависит. Ой, что-то я с мысли сбилась! А, ну да! Хочу, чтобы чистота и порядок дома были, чтобы глаз за детьми был, уход, внимание. Может, няньку найму, хоть только на прогулки.

– Я приеду их нянчить!

– Мамулечка моя! Как хорошо все сложится у нас, дай бог тебе здоровья!

– Да, хозяйство продам, уеду к тебе, за домом соседи присмотрят, а летом буду детей забирать сюда на свежий воздух, чем плохо? Силы еще есть.


Вечером по своему обыкновению они устроились на веранде и снова предались сладким мечтам, из чего стало ясно, что обе думали о будущем.

– Давай одного Пашкой назовем? Хороший же был человек у нас папа, пусть присматривает за внуком.

– Давай! – согласилась Катерина. – А вдруг, одни девки будут?

– Не, не будут, Паша поспособствует!

– Ой, мамуль, ты как скажешь! Поспособствует!

– Вот посмотришь, я уверена, будет мальчик. Одного сына надо, остальные пусть девчата будут, хоть десять.

– Что за неравенство по половому признаку?

– Ты же девочка, должна передать нашу родовую информацию. По женской линии передается материнская информация, твой дух, мой, дух твоей бабушки, моей. Все наши взгляды на жизнь, умения, этика. А сын получает отцовский родовой код. Так считается, думаю, так и есть.

Катерина подняла бровь: да? Андрея надо множить и множить, пусть мужиков будет побольше. Да и свою маму с бабушкой потерять не хотелось, какие они замечательно чадолюбивые и умелые! Усмехнулась: если так рассуждать, то рожать и рожать, сеять, так сказать, разумное и доброе направо и налево. Ладно, она согласна родить четверых, чтобы распределить наследственные родовые данные поровну, делов-то, если есть кому нянчить!


***


За время, проведенное дома, Катерина как-то повзрослела, чувствовала, что сделала значительный шаг к мудрости и зрелости. Она не смогла бы определить, что именно в ней изменилось, просто чувствовала светлую благодарность перед жизнью и желание созидать. Это пришло к ней от Женьки – он являлся прекрасным результатом победы человека над пороком. Он демонстрировал причинно-следственную связь между любовью и стараниями родителя и силой и добротой ребенка. Что еще нужно человеку, как не улучшаться в своих детях и отдавать себя на благо?

Оставалось еще несколько дней до возвращения в прежнюю жизнь, и Катерина предавалась размышлениям, воспоминаниям. Чистота и покой неспешной жизни родительского дома привносили в ее сердце одновременно ясность и смятение, а ушедшие в иной мир дорогие люди вынуждали подводить итоги и взглянуть на себя по-другому. Смутное беспокойство, появившееся в ней в последние годы, стало оформляться в более-менее понятные мысли, и сейчас, дома, она достаточно душевно окрепла, чтобы не отмахиваться от него, а понять и принять. Андрей и она… Катерина смятенно вздохнула.

Зеркало Анхелики

Подняться наверх