Читать книгу Как нам жить? Мои стратегии - Кшиштоф Занусси - Страница 8

Ярек теряет контроль над собой, замахивается и ударом в область желудка валит Якуба на землю. Безвольное тело скатывается по склону, ударяясь о большие бетонные блоки и цепляясь за стальные прутья, вылезающие из кусков бетона. Ярек смотрит ему вслед, будто сам удивлен последствием своих действий, и с недоверием прислушивается. Якуб лежит у подножия откоса, не подавая никаких признаков жизни. Ярек осторожно спускается, задевая камешки, лавиной осыпающиеся на Якуба. Однако тот неподвижен. Наклоняясь, Ярек видит на его лице маленькую струйку крови.

Ярек (недоверчиво). Якуб! (Прикасается к лежащему, Ярек напуган, словно осознание случившегося приходит к нему с задержкой.) Якуб! Господи боже! Это невозможно! (Хочет поднять Якуба, но боится усугубить ситуацию. Говорит умоляющим тоном.) Якуб!

Ярек растерянно оглядывается по сторонам в поисках помощи. Замечает смоляную бочку, наполненную дождевой водой. Подбегает к ней и набирает воду в ладони. Возвращается намочить лицо Якуба, наклоняется к нему и прикладывает ухо к груди. Якуб подает слабые признаки жизни: дышит неровно, присвистывая сквозь приоткрытые губы, высовывает язык. Вытекающая слюна блокирует ему дыхание, он хрипит.

Склонившись над ним, Ярек дрожит от ужаса, не в состоянии понять, что произошло. Опираясь о бетонный блок, машинально бьется головой о каменную поверхность. Спустя некоторое время собирается с силами, встает, беззвучно плача, осматривается, чтобы позвать на помощь, но понимает, что рассчитывать не на кого. Смотрит на лежащего Якуба, поправляет его положение, решает повторить операцию с водой. Бежит к бочке, достает платок, погружает в воду, выжимает. Возвращаясь с платком к Якубу, видит, что тело странным образом переместилось. Ничего не понимая, наклоняется и начинает вытирать его лицо мокрым платком, после чего расстегивает воротник и кладет на шею холодный компресс. Находит фонарь, выпавший из рук Якуба при падении. Включает его, вытирает руки и осторожно приподнимает веки Якуба, светя ему в глаза. Видит реакцию, радуется. Хочет вскочить и бежать за подмогой, как вдруг Якуб хватает его за ногу. Якуб приподнимается на локтях и с улыбкой наблюдает шок, который испытывает Ярек. Вскоре становится серьезным, видя неистовое бешенство друга. Оба медленно встают.

Еще улыбаясь, но сохраняя бдительность, Якуб осторожно делает несколько шагов назад. Ярек следует за ним. Начинается погоня. Якуб бежит зигзагами, запутывая противника. Пыхтя, выкрикивает слова примирения.

Якуб. Перестань, ты сошел с ума…

В интонации Якуба чувствуется настоящий страх. Ярек, ослепленный злостью, ничего не слышит. Настигает Якуба у бочки.

Якуб. Прекрати, я больше не буду…

Ярек изо всех сил ударяет Якуба, затем хватает за шею и погружает его голову в бочку с водой. Якуб начинает задыхаться. Борьба приобретает совершенно серьезный оборот. Обессиленный Якуб глотает воду, а когда Ярек на секунду вытаскивает его на поверхность, выплевывает все ему в лицо. Снова оказавшись под водой, перестает сопротивляться. Когда Ярек отпускает его, давится, выплевывает песок и гнилые листья. Бессильно опускается на землю. Ярек, столь же измученный, садится рядом с ним. Долго молчат, тяжело дыша.

Якуб (с усилием). Вот видишь… Наконец-то из тебя вышел зверь. (Удовлетворенно смеется.)

Ярек (не сразу понял, что Якуб имеет в виду. Говорит срывающимся голосом). Если бы он вышел, ты бы уже был мертв.

Якуб задумывается.

Якуб (тихо, как бы самому себе). Кто знает, может, для меня так было бы лучше…

Якуб сидит без сил, пронзительно печальный, с него стекает вода. Рядом Ярек дрожит от холода. Моросит дождь. Оба тупо уставились на заросли камыша, где укрылись прибрежные птицы. Птицы смотрят на них, крутя головами. Постепенно светает.

[♦]

Железный стереотип заставляет нас вспоминать детство как беззаботное и радостное время, но это не мой случай. Ни война, ни школьные годы таковыми не были. Я думаю о них как о худшем периоде своей жизни. Именно отсюда идут мои шутки, что юность ужасна, но, к счастью, быстро заканчивается.

Помню конец войны – мы были в Кракове, куда судьба забросила нас, когда после Варшавского восстания шла эвакуация из столицы. От того времени у меня осталось одно очень кинематографичное воспоминание. Мы ехали в неизвестность из пересыльного лагеря, располагавшегося под Варшавой, в Урсусе. Везли в сносных условиях, в набитом битком пассажирском поезде. Много позже, уже после войны, я узнал от одного из уцелевших попутчиков, что поезд направлялся в Освенцим. У моей матери была хорошая интуиция, и она решила, что нам нужно спрыгнуть, чтобы спастись. Лишь сейчас, когда пишу об этом спустя годы, я понимаю, как быстро она приняла решение: Урсус и Прушкув отделяют каких-то десять-пятнадцать минут езды. Поезд шел довольно медленно, но на его крыше сидела железнодорожная охрана – старые вермахтовцы последнего призыва, и мать решила, что, когда состав замедлит ход, она сначала столкнет меня, а потом прыгнет сама. Она сообщила мне об этом довольно невыразительно и велела завернуться в одеяло, которое было очень важным элементом нашего багажа. Помню, как упал на перрон, чуть дальше – мама, и мы понеслись сломя голову, поскольку нацистские офицеры стреляли вслепую с крыши удалявшегося поезда. Вскоре мы оказались на территории знаменитой Творковской психиатрической лечебницы в Восточном Прушкуве.

Перипетии в этой больнице имели продолжение. Сценарий фильма “Если ты где-нибудь есть…” я написал на основе рассказов ее директора, профессора Качановского, об одной пациентке, которую болезнь довела до животного уровня. Я общался с профессором дважды: первый раз, когда меня прятали в больнице от немцев, и примерно через тридцать лет на съемках “Иллюминации”, где он выступил консультантом.

Во время съемок дипломного фильма “Смерть провинциала”, 1966 г.

Конец войны ассоциируется у меня с такой картиной: трупы немецких солдат в парке на краковских Плантах. Когда я увидел их впервые, на них были мундиры и сапоги. На следующий день их уже обворовали. Будучи ребенком, я больше переживал из-за кражи, нежели смерти. Вступление Украинского фронта в Краков, первые дни эйфории и чуть позже – первые тревожные вести, обсуждаемые дома за столом: об арестах, о том, что кто-то пропал. Помню на Кармелитской улице погоню, как в боевике (хотя тогда еще не знал, что такое боевик): советский газик гнался за какой-то гражданской машиной, и она разбилась на повороте. Не знаю, выжил ли водитель, – мать прикрыла мне глаза рукой.

Сегодня мне часто приходится слышать от россиян упреки полякам в неблагодарности, ведь русские солдаты отдавали жизни за нашу свободу, а теперь поляки оскверняют их могилы и памятники. На это я отвечаю, что чаще всего “неизвестные злоумышленники” в таких инцидентах не являются местными жителями, а у народа, который более тысячи лет исповедует христианство, сохраняется уважение к смерти (впрочем, состояние немецких кладбищ на так называемых Возвращенных землях[10] этому противоречит). Проблема же заключается в самом термине “освобождение”. Необходимо справедливо разделять немецкую, гитлеровскую оккупацию и ситуацию в эпоху Польской Народной Республики. Немцам нужно было наше Lebensraum[11], в их планы входило полное уничтожение польского народа. Советы хотели нас сохранить, но при этом покорить. Когда теперь россияне с такой обидой упрекают нас в неблагодарности, я спрашиваю, согласны ли они, что страны так называемой народной демократии (или “советские сателлиты”) не были независимы, хотя, в отличие от Прибалтийских республик или Украины, обладали частичной суверенностью, – и разумные современные россияне соглашаются без сопротивления. Но ведь “полусуверенитет” означает также “полуоккупацию”, – с этим они уже согласиться не могут.

Сцену вступления Красной армии в Краков я включил в фильм “Из далекой страны”. О приключениях во время съемок группировки советских войск на Рыночной площади зимой 1981 года, когда на границе с Украиной стояли советские дивизии, готовые прийти на помощь нашим коммунистическим властям, я несколько лет назад рассказал в эпизоде альманаха “Солидарность, Солидарность…”.

Перейду к школьным годам. Варшава в руинах. Наша квартира-контора на Иерусалимских Аллеях каким-то чудом уцелела, хотя вокзал напротив нее взлетел на воздух. Неподалеку, на углу Новогродской и Эмилии Плятер, открылась частная школа Войцеха Гурского, куда я и пошел учиться. Меня быстро перевели во второй класс, поскольку в первом я изнывал от скуки. Это была начальная и средняя школа – учеба длилась одиннадцать лет. Экзамены на аттестат зрелости я сдал в 1955 году. Мне было тогда пятнадцать полных лет, так что я отношусь к категории детей с ранним развитием. Звучит как повод для гордости, а на деле означает, что у меня украли детство. Как и многие ровесники, я был этаким “стареньким юнцом”.

О том, как сталинские годы усугубили потери, понесенные во время войны, я пытался поведать в фильме “Галоп”, снятом уже в независимой Польше. Сценарий начал писать сразу после выхода “Структуры кристалла”, но в середине работы понял, что при Гомулке[12] никто не даст мне этого снять. В свободной Польше я решил переждать первую волну расчетов с прошлым, потому что история была несерьезна. На фоне рассказов о политических гонениях рубежа 1940–1950-х годов эпизод из моих школьных лет казался пустяком, и именно так к нему отнеслись коллеги, заседавшие в жюри Национального кинофестиваля в Гдыне, не присудив Гран-при в связи с отсутствием в конкурсе “серьезного кандидата”. Я удовлетворился вторым призом, хотя с высоты прошедших лет мне представляется, что их упрек был проявлением обыкновенного малодушия. Художники с трудом прощают обиды, если задеты их амбиции и гордость, однако элементарные требования психической гигиены велят избавляться от негативных мыслей. Я до сих пор сожалею о том, как был недооценен “Галоп” (а позднее “Персона нон грата” и совсем недавно “Инородное тело”), но, с другой стороны, призы и награды занимают у меня дома огромную полку, и не стоит сетовать, что их могло быть больше.

На съемках фильма “Структура кристалла”, 1968 г.

В легком жанре комедии “Галоп” повествует о вещах, которые для ребенка были отнюдь не простыми. Сталинская школа (в таковую переделали бывшую школу Гурского) не раз ставила меня перед необходимостью рискованного выбора. Чтобы фильм или роман получился более увлекательным, реальные события часто драматизируют. Я же, наоборот, многое смягчал, опасаясь, что зрители молодого поколения мне просто не поверят. Приведу пример. Когда умер Сталин, по дороге в школу я зашел в костел и спросил священника: что церковь говорит о людях, безоговорочно достойных осуждения; находится ли Сталин в аду с момента смерти или попадет туда только после похорон? Мне не давали покоя впечатления от книг Сведенборга[13], “оккультные сенсации”, утверждавшие, что душа после смерти некоторое время блуждает по земле, как по чистилищу, и переносится в бесконечность, то есть оказывается во вневременной действительности, лишь через несколько дней (в православии традиция сороковин отражает похожие верования). Меня до сих пор завораживает мысль об этом стыке между конечным и бесконечным, между временем и тем, что находится за его горизонтом. Но представьте себе ужас ксендза, когда маленький ребенок задал ему вопрос, за который можно было на долгие годы сесть в тюрьму. Разумеется, я услышал в ответ, что в учении Церкви и речи нет о том, что кто-либо будет осужден, что пути Господни неисповедимы, и был крайне разочарован. А священник, подозреваю, надолго запомнил жуткого мальчика с провокационным вопросом в день смерти “вождя народов”.

Прежде чем представить сцену из фильма, хочу поделиться достаточно щекотливым замечанием, которое, в общем, касается кинематографического ремесла, но связано с такой тонкой сферой, как человеческое тщеславие. Главный герой фильма должен вызывать симпатию. Он не обязан быть красивым, не обязан всегда верно поступать, но должен рождать у зрителя положительные эмоции, чтобы ему хотелось идентифицировать себя с персонажем. Снимая “Галоп”, я оказался перед подобной проблемой: если взять на главную роль мальчика, похожего на меня в детстве, зритель сразу дистанцируется от героя, потому что, по моим воспоминаниям, я не был особенно обаятельным ребенком. Я был достаточно замкнут, несколько асоциален, что свойственно детям, у которых нет братьев и сестер, умничал, а ко всему прочему, носил очки и имел склонность к полноте. В итоге я выбрал мальчика (сегодня это уже успешный актер Бартош Обухович), обладавшего располагающей наружностью и без труда завоевывавшего симпатию. Если бы я так выглядел в детстве, мне бы не пришлось становиться художником: вероятно, я бы проще налаживал контакты с людьми. Но мне приходится делать это, рассказывая истории, благодаря которым иногда я обретаю друзей или сторонников, но иногда и заклятых врагов. С целью подчеркнуть, что герой фильма – это я сам лишь отчасти, я поменял его имя на Хуберт.

Дилеммы сталинских лет были связаны с тем, что не существовало ни одного простого решения, кроме отчаянной борьбы с превосходящим по силам противником. Чтобы выжить, нужно было изворачиваться, избегая лобовых столкновений, ибо то был прямой путь за решетку или на виселицу. Будучи школьником, я осознавал, что не имею права деклассироваться и должен продержаться. А продержаться – значит не деклассироваться.

Деклассирование – забытое сегодня слово. Оно означает утрату определенного уровня, что следует понимать широко: речь идет не о потере социального статуса, а об опасности оподлиться. Старинный рыцарский девиз – noblesse oblige – подразумевает, что человек чести не опускается до уровня противника, не позволяет себе недостойных или низких поступков, даже если что-то от этого теряет. “Благородное происхождение обязывает”. А теперь иллюстрация из фильма “Галоп”.

В ролях: Майя Коморовская, Бартош Обухович.