Читать книгу Вампитеры, фома и гранфаллоны - Курт Воннегут, Kurt Vonnegut - Страница 3

Уважаемый читатель!

Название этой книги составлено из трех слов, которые можно найти в моем романе «Колыбель для кошки». Слово «вампитер» обозначает некий объект, вокруг которого могут вращаться жизни людей, иначе никоим образом друг с другом не связанных. Примером такого объекта способен послужить Святой Грааль. «Фо́ма» представляет собой различные формы безобидной лжи, предназначенной для утешения слабых душ. Пример: «До благосостояния – рукой подать». «Гранфаллон» – это исполненное гордости, но совершенно бессмысленное объединение человеческих существ. Взятые все вместе, эти слова являют собой лучший из возможных «зонтиков» для предлагаемого вашему вниманию собрания написанных мною рецензий и очерков, а также некоторых из произнесенных мною речей. Большинство своих речей я никогда не записывал.

Меня хлебом не корми – дай только произнести речь. О, как я люблю аплодисменты! Не меньше, чем легкие деньги. Но однажды, когда я в очередной раз разглагольствовал со сцены в зале библиотеки конгресса, изображая философа, явившегося прямо из прерий Среднего Запада, словесный поток, который струился из меня, вдруг прервался, словно кто-то завернул кран, находившийся в моей голове. Больше я не мог ничего сказать. И это стало концом моей карьеры оратора. Несколько раз после этого я еще выступал, но куда делся тот словоохотливый болтун, которого я так легко изображал?

Самой вероятной причиной того, что я заткнулся, стал вопрос, прозвучавший из зала. Средних лет человек, задавший мне его, показался мне недавним эмигрантом из Центральной Европы.

– Вы вождь американской молодежи, – сказал он. – Какое право вы имеете учить их быть такими циничными пессимистами?

Не был я никогда вождем американской молодежи! Я был писателем, которому, по правде говоря, больше пристало бы сидеть дома и сочинять, а не искать легких денег и громких аплодисментов.

Могу назвать несколько хороших писателей Америки, ставших замечательными публичными ораторами, но которым теперь трудно сконцентрироваться во время работы – так им не хватает аплодисментов.

Тем не менее, я думаю, что публичные выступления для успешного поэта, прозаика или драматурга единственный способ сделать хоть что-то в сфере политики. Если писатель задумает обручить политику и художественный вымысел, то изуродует свою работу до неузнаваемости.

Одна из многих нелепостей американской экономики: писатель получит гораздо больше денег за выступление в нищем колледже, чем за гениальный рассказ, напечатанный в журнале. Более того, он может продать и перепродать свою речь, и никто на него не обидится.

Люди вообще редко обижаются на плохие речи – даже на такие, что сто́ят тысячу долларов и больше. Кроме того, меня всегда интересовало, а слушает ли эти речи хотя бы один человек? Однажды перед тем, как мне предстояло произнести речь перед людьми из Американской академии искусств и литературы и Национального института искусств и литературы (она включена в эту книгу), я выслушал любопытное мнение по этому поводу.

Я ждал своего вступления, и меня буквально тошнило от ужаса. Перед аудиторией мы сидели трое в ряд: знаменитый старый архитектор, я и президент академии – три обтянутых кожей скелета; и мы разговаривали друг с другом, как осужденные, на глазах у охраны планирующие дать деру.

Надеясь, что архитектор успокоит меня, я сообщил ему, что мне страшно. Но он без тени сочувствия сказал – да еще так, чтобы слышал президент, – что тот читал мою речь и она вызвала у него отвращение.

Я повернулся к президенту и спросил, так ли это.

– Да, – промолвил он, – но пусть это вас не беспокоит.

Я напомнил президенту: несмотря на то что речь моя отвратительна, я обязан произнести ее.

– Никто не собирается слушать то, что вы им скажете, – заверил он меня. – Людей редко интересует содержание речи. Они просто хотят понять – по вашему тону, жестам, выражению лица, – честный вы человек или нет.

– Спасибо, – поклонился я.

– Если что, я наведу порядок, – пообещал президент.

И он навел. А я произнес речь.

В наш фантастический век трансплантации органов и иных форм терапевтической вивисекции было бы нелепым протестовать против того, что тебя препарируют живьем. Именно этим сейчас и заняты два молодых университетских профессора, Джером Клинкович из Университета Северной Айовы и Джон Соумер из Учительского колледжа штата Канзас. Они опубликовали книгу «Воннегут», которая иначе как поминальной не выглядит и представляет собой сборник посвященных мне статей. Теперь они задумали следующий шаг: сборник всех моих текстов, ранее не появлявшихся под книжной обложкой.

Эти люди предоставили моему издателю чудовищно полную библиографию. Я не веду записей относительно сделанного и рад бываю забыть многое из того, что уже написал. Клинкович и Соумер провели следствие, осудили меня и вынесли приговор, освеживший мою память. Хотя их намерения и были самыми дружественными. Они видели себя этакими археологами, добывающими из-под земли древние артефакты, которые помогли бы объяснить, кем я в итоге стал. Хотя самые отвратительные артефакты были относительно недавнего происхождения. И, изучив этот мусор, который, вне всякого сомнения, относился к продуктам моей жизнедеятельности, я почувствовал себя совсем не так, как дух Тутанхамона, прославленного археологами. Убийственно живым, да еще и обвиняемым в самых жалких, самых убогих преступлениях и проступках – вот как я себя почувствовал!

Из этого мусора я и составил книгу. Мне не удалось бы сделать это без помощи Клинковича и Соумера, которые одни знали, где закопаны почти все трупы. Не ведают они только о трех-четырех моих работах. Но даже велья – самая изуверская пытка из тех, что были изобретены жителями Земли за время их существования, – не заставила бы меня открыть место и время их публикации.

И вместе с тем мне не стыдно за то, что я публикую в этой книге. Я даже рад, что удалось сохранить значительную часть этих материалов. У меня есть несколько коротких рассказов, которые я никогда не включал в сборники. Пусть они так и останутся никому не известными – все, за исключением одного текста, именуемого «Стойкость»; это был сценарий для так и не снятого короткометражного научно-фантастического фильма. Данный текст будет единственным художественным произведением в книге.

Все же остальное, что вы найдете под этой обложкой, – мои попытки говорить по различным поводам голую правду, лишенную орнамента фикциональности. И это заставляет меня начать беседу о том месте, которое в современной литературе занимает «новый журнализм», противопоставляемый мною литературе вымысла.

Первым «новым журналистом», о ком я могу сказать хоть что-нибудь осмысленное, был Фукидид. Поставив себя в центр своих правдивых историй, он стал по-настоящему знаменитым; когда ему не хватало сведений, он прибегал к догадкам, но в любом случае полагал полезным увлекать и развлекать своих читателей.

Да, Фукидид был опытным учителем. Ему не хотелось, чтобы ученики клевали носом над его правдивыми историями, а потому, рассказывая их, он прибегал к помощи поразительно человечного языка, и они легко запоминались.

Фукидидом следует восхищаться за его стремление стать полезным, за то, что он старался быть хорошим гражданином. Те из моих современников, кто пишет или учит исходя из подобных принципов, также достойны всяческой похвалы. Поэтому я симпатизирую Хантеру Томпсону, например, как и пишу об этом в рецензии, включив ее в эту книгу.

Принадлежу ли я к «новым журналистам»? Наверное, да. В книге есть кое-что от данной манеры письма – там, где я повествую о Республике Биафра или о конвенции Республиканской партии в 1972 году. Все это написано в свободном стиле, с долей субъективности.

Но больше на такого рода тексты меня не соблазнить. Раньше я еще колебался, но теперь твердо убежден, что литература вымысла – гораздо более правдивый способ излагать истину, чем «новый журнализм». Или, если сказать иначе, лучший вид «нового журнализма» – фикциональная литература.

Любой художник – репортер. Но «новый журналист» не в состоянии сообщить или показать своему читателю столько же, сколько способен сообщить или показать писатель, использующий в качестве инструмента художественный вымысел.

Есть много таких мест, куда первому путь закрыт, в то время как второй может повести своего читателя куда угодно, даже на Юпитер – в том случае, если там есть нечто, что следует увидеть.

Но в любом случае, и это принципиальный момент, усвоенный мною в Американской академии искусств и литературы: главное не то, говоришь ты правду ли нет. Главное – производишь ли ты впечатление честного человека.

Размышляя о журналистике и литературе, я вспомнил, как много лет назад, во время урока по физике на первом курсе Корнелльского университета, стал свидетелем демонстрации различий между шумом и мелодией (в любом американском университете физика на первом курсе – самый адекватный предмет). Профессор взял небольшую деревянную пластинку длиной с армейский штык и с силой швырнул о стену класса, сделанную из шлакоблоков.

– Это шум, – прокомментировал он возникший звук.

Затем он взял еще семь примерно таких же пластин и принялся быстро бросать их об стену – так, как бросают метательные ножи. И пластинки, ударяясь о препятствие, сыграли первую фразу песенки «У Мэри был барашек белый». Я был очарован.

– Это мелодия, – пояснил профессор.

Так вот: литература вымысла – мелодия, а журналистика – старая или новая – всего лишь шум.

Еще этот профессор читал лекцию о равновесии. В классе стоял ряд шкафчиков высотой по пояс и длиной футов двадцать, из-за которого профессор и говорил, при этом к его пальцу был привязан шнурок, и он, объясняя про равновесие, постоянно дергал за него, словно играл в «йо-йо», хотя саму игрушку из-за шкафов мы не видели.

Продолжалось это бо́льшую часть урока. Наконец профессор поднял руку, чтобы мы могли увидеть, что же у него на конце шнурка. Это была деревянная рейка длиной двадцать футов, привязанная ровно за середину.

– Это и есть равновесие, – объяснил профессор.

Я постоянно теряю и вновь обретаю равновесие, что и есть сюжет всей популярной литературы. Да я и сам произведение литературы. Помню, однажды я встретился с театральным продюсером Хилли Элкинсом. Тот недавно купил права на экранизацию «Колыбели для кошки», и я изо всех сил старался показаться цивилизованным человеком – отпускал какие-то достойные этой роли замечания, на что Хилли, покачав головой, сказал:

– Нет, нет и еще раз нет. Нужно говорить это в стиле Уилла Роджерса, а не Кэри Гранта.

Сейчас наконец я обрел равновесие. Сегодня утром получил записку от читателя, которому только что исполнилось двадцать лет. Он прочитал мой последний роман «Завтрак для чемпионов» и написал: «Мистер Воннегут, пожалуйста, не убивайте себя!» Да благословит его бог! Я ответил, что со мной все в порядке.

Я посвящаю эту книгу человеку, который помог мне обрести равновесие. Я написал выше, что она меня «фиксанула». Это еще один неологизм. Джил пришла ко мне с ясно выраженным желанием «зафиксировать» мою чудесную жизнь на фотографиях – день за днем. То, что из этого получилось, оказалось более глубоким, чем простая «фиксация».

Включенное в эту книгу мое интервью для журнала «Плейбой» почти столь же фикционально, как и моя мимолетная имитация Кэри Грата. Это то, что я должен был бы сказать, но не то, что в действительности произнес. «Плейбой» показал мне распечатку того, что я наговорил им на магнитофон, и для меня стало очевидным, что я обладаю по меньшей мере одним качеством, роднящим меня с Джозефом Конрадом, а именно: английский – мой второй язык. Но, в отличие от Конрада, у меня первого языка не оказалось, а потому я принялся работать над распечаткой, вооружившись карандашом, ручкой, ножницами и «мазилкой», желая доказать всем, что пользоваться родным наречием и думать на нем о важных вещах для меня проще простого.

Именно это более всего привлекает меня в писательских трудах: они позволяют посредственности, проявившей терпение и прилежание, отредактировать собственную тупость и превратить ее в некое подобие ума. Безумцам же подобная работа позволяет в итоге прикинуться более здравомыслящими, чем самые разумные из представителей человечества.

Вот как я представляю в настоящее время Вселенную и место в ней человека.

Искривление Вселенной – не более чем иллюзия. На самом деле Вселенная прямая как струна, за исключением микроскопических петель на обоих ее концах.

Один из концов струны постоянно исчезает, словно растворяется. Расположенная рядом с этим концом петля неизменно отступает, спасаясь от исчезновения. Другой же конец струны, не останавливаясь, растет. Находящаяся рядом с растущим концом петля вечно преследует Акт Творения.

В начале и в конце было Ничто. Ничто подразумевает, что существует Нечто. Но из Ничто не получить Нечто. Поэтому Ничто только предполагает Нечто. А Предполагаемое и есть Вселенная – прямая как струна, как я уже сказал, с петлями на каждом конце.

Все мы – осколки этого предположения.

Вселенная отнюдь не бурлит жизнью. Она населена в единственной точке существами, способными исследовать ее и высказывать на сей счет суждения. Этой точкой является планета Земля, навечно помещенная в центр Подразумеваемого, ровно посередине от концов Вселенной. Все мерцания и сполохи в ночном небе вполне могут быть произведены огнем костра обычного ковбоя – сколько бы жизни и мудрости они в себе ни несли.

Теперь – по поводу того, что случилось с людьми, которых я описал в этой книге. К концу войны в Нигерии нигерийцы убили чуть меньше биафрийцев, чем я предполагал. Нигерийцы милосердны. Но мозг многих биафрийских детей уже не восстановится от последствий пережитого ими голода, вызванного блокадой, устроенной нигерийцами.

Этим маленьким страдальцам, живущим в центре Вселенной, будет как минимум оказано больше почестей, чем Ричарду М. Никсону. И конечно, бог позаботится них.

Сам же мистер Никсон является одним из третьестепенных персонажей данной книги. Он – первый президент США, который ненавидит свой народ и все, что ценят американцы. Несмотря на то что Никсон совершил столь отвратительные преступления, он так искренне верит в свою чистоту, что я подозреваю: кто-то в юности поведал ему, что единственными настоящими преступлениями являются преступления сексуального характера, и никто не может быть назван преступником, если он не мастурбатор или прелюбодей.

Однако Никсон оказался очень полезным человеком, поскольку доказал, что наша Конституция – документ никуда не годный, а содержащееся в ней предположение, что американцы никогда не изберут себе президентом человека, который будет люто ненавидеть их, не стоит и выеденного яйца. Чтобы вышвырнуть этого человека из Белого дома и посадить в тюрьму, нам нужно отменить Конституцию.

На данный момент это – главный из моих утопических проектов. Мои же долгосрочные планы – сделать так, чтобы в каждой американской семье было не менее тысячи членов. Только когда преодолеем одиночество, мы сможем более справедливо делиться друг с другом работой и благосостоянием. Я искренне верю, что постепенно у нас появятся такие семьи, и надеюсь, что они станут международными.

В книгу я собирался включить и кое-какие стихи, но обнаружил, что за все эти годы написал только одно стихотворение, заслужившее жить дольше одной минуты. Вот оно:

Один из моих потерянных рассказов, который, надеюсь, никогда не найдут профессора Клинкович и Соумер, касается долга моих родителей темнокожей поварихе, жившей у нас, когда я был маленьким. Ее звали Ида Янг, и с ней я провел гораздо больше времени, чем с кем бы то ни было, по крайней мере до своей свадьбы. Она знала наизусть всю Библию и находила там изрядную мудрость и утешение. Кроме того, хорошо помнила историю Америки: то, что Ида Янг и прочие темнокожие американцы видели, чему удивлялись и о чем по-прежнему говорили – в Индиане, Иллинойсе, Кентукки и Теннесси. Из антологии сентиментальной поэзии она читала мне стихи о вечной любви, о верных собаках и скромных деревенских домах, где поселилось счастье; о стареющих людях, о прогулках по кладбищам и об умерших младенцах. Я помню название этой книги, и мне хотелось бы иметь ее, поскольку под обложкой этого томика кроется многое из того, кем я стал.

Книга называется «Пусть сильнее бьется сердце», и от нее мне было легко перейти к «Антологии Спун-Ривер» Эдгара Ли Мастера, к «Главной улице» Синклера Льюиса, а потом, как я теперь думаю, и к трилогии Джона Дос Пассоса «США». Все, что я пишу, несет в себе почти невыносимую сентиментальность. Особенно жалуются на это британские критики. А американский критик Роберт Шоулз однажды сказал, что горькой оболочкой я покрываю сахарные пилюли.

Меняться поздно. Но, по крайней мере, я знаю о своих корнях. Они растут из огромного кирпичного, какого-то сонного дома, построенного моим отцом-архитектором, где никто надолго не задерживался, кроме меня и Иды Янг.

В этой книге есть история про Тони Коста с полуострова Кейп-Код, бывшего приятеля моей дочери Эдит. Его обвинили в нескольких убийствах, но многие полагали, что он невменяем, а потому не подлежит обычному наказанию. Я с ним общался. Тони никак не мог поверить, что такой честный и разумный человек, каковым он себя считал, мог быть повинен в убийствах, которые ему приписывали полицейские.

Ко времени суда Тони стал самым известным американцем, которого когда-либо обвиняли в массовых убийствах. Известные криминальные журналисты написали о нем по меньшей мере две книги.

Вскоре на противоположном конце континента арестовали серийного убийцу Чарльза Мэнсона и всю его многочисленную семью. Они стали новыми общенациональными знаменитостями, а Коста за ночь утратил былую славу, превратившись в того, кем он был с самого начала – в нечто Подразумеваемое.

Таков и я. Таковыми были мои родители. Подразумеваемое способно воспроизводить себе подобных. Я сам вырастил троих таких же, как я, а еще троих Подразумеваемых усыновил. Все это пугает!

Кроме всего прочего, я убежден, что заплутал во времени. Завтра мне снова будет три года. А послезавтра – шестьдесят три.

Эта книга должна каким-то образом стабилизировать мое восприятие мира. В итоге она представляет собой карту тех мест, где я предположительно побывал, а также вещей, о которых думал последние двадцать лет. Включенные в книгу рассказы я расположил в хронологическом порядке. Если время, как многие считают, есть прямая и однородная нитка бус и если я взрослел и мужал достаточно элегантно, то вторая половина книги окажется лучше, чем первая. Хотя вряд ли. В моих нехудожественных произведениях слишком мало свидетельств того, что я вообще созрел. Все идеи, которые я успел высказать достаточно отчетливо, я умыкнул у разных людей еще до того, как закончил седьмой класс.

Правда, мои приключения в сфере художественной литературы оказались гораздо более удивительными и, я бы сказал, забавными. Здесь, как мне кажется, я показал нечто вроде роста и развития. Было бы здорово, если бы то, что я сказал, оказалось правдой. Тогда получалось бы, что литература вымысла сама наделена творческой силой.

Если человек с обыкновенными мозгами, вроде моих, посвятит себя созданию художественного произведения, то оно, в свою очередь, станет терзать и соблазнять эти мозги, пока они не превратятся в нечто умное. Мой друг, художник Джеймс Брукс, признался мне прошлым летом: «Я кладу на холст первый мазок, а потом уже сам холст делает половину работы». То же самое можно сказать о писчей бумаге, глине, кинопленке и звуковых волнах, а также прочих безжизненных субстанциях, которые человеческое существо способно превратить в учителей мудрости и товарищей по играм.

В основном я говорю об американцах. О других странах знаю мало. Раньше я думал, что американцы могли бы увеличить меру своей мудрости посредством экспериментов над собственными телами или с помощью медитации, технику которой можно позаимствовать из Азии. Теперь же я должен заметить, что подобные экзотические экскурсии не принесли американцам, погрязшим в банальности, никаких плодов, а истории приключений, какие они пережили в дальних странах, интересны лишь им самим.

В общем, единственный способ, который поможет американцам преодолеть свое убожество, повзрослеть, а потом спасти себя и всю нашу планету, – это установить искренние и страстные отношения с плодами собственного воображения. Что касается плодов моего воображения, моих романов и рассказов, то я не очень ими доволен. Но меня всегда поражают неожиданные прорывы в запредельное, открывающееся передо мной, когда я работаю в сфере воображения. И как же контрастируют эти прорывы с теми деревянными идеями, которые постукивают по поверхности моего стола, когда моя цель – написать правду.

Искренне ваш, Курт Воннегут