Читать книгу Пожалейте читателя. Как писать хорошо - Курт Воннегут, Kurt Vonnegut - Страница 4

В 1980 г. International Paper Company выступила спонсором целой серии советов, печатавшейся в The New York Times. Каждую публикацию объемом две страницы готовил какой-нибудь известный эксперт. В каждом таком эссе основные тезисы набирались жирным шрифтом как подзаголовки, а ниже шли иллюстрации и разъяснения. Среди этих материалов – «Как произнести речь» Джорджа Плимптона, «Как написать резюме» Джерролда Саймона из Гарвардской школы бизнеса, «Как получать удовольствие от поэзии» Джеймса Дики[22] и другие.

«Учитывая, что я практически завалил химию, механику и антропологию, а также никогда не изучал литературу и композицию, мне предложили написать о художественном стиле», – говорил Курт Воннегут о своем вкладе в этот цикл полезных советов[23].

Я заприметила «Как писать хорошим стилем» Воннегута в The New York Times, когда номер только вышел, и после этого каждый семестр раздавала студентам колледжа Хантера, ходившим ко мне на писательский семинар, копии этого текста. Для начала я буду здесь придерживаться именно этого, воннегутовского формата. Эссе дает общие советы, рассчитанные на всех и касающиеся написания чего угодно. В текст входит семь пронумерованных «правил».

После вступления, состоящего из пяти абзацев, Воннегут предлагает свой первый – и самый важный – совет: «Найдите тему, которая вам небезразлична».

Отметьте, как он об этом пишет. Он изначально считает, что, поскольку вы – человек, вас что-нибудь да беспокоит. Вам нужно лишь хорошенько порыться на складе, то есть в себе, и отыскать это. Но ниже – разъяснение, и оно сложнее:

Найдите тему, которая небезразлична вам и которая, по вашим ощущениям, будет небезразлична и остальным [курсив мой. – С. М.]. Только неподдельный интерес, а не ваши игры с языком, может стать самым важным и привлекательным элементом вашего стиля.

Я, кстати, не призываю вас писать роман, хотя я не был бы против его прочесть, если вы действительно увлечены тем, о чем пишете. Вполне достаточно петиции мэру насчет дорожной ямы перед вашим домом или любовного письма соседской девушке[24].

Приведу историю, которая показывает абсолютную искренность высказывания Воннегута насчет этих сравнительно скромных литературных форм. Рассуждая о своих шести детях в «Вербном воскресенье», он говорит об интересах и художественных склонностях, которые, как ему кажется, они от него унаследовали, – в области столярного мастерства, рисования, музыки, шахмат. В этот период у его сына Марка вышла первая книга, а другую издали с иллюстрациями дочери Эди. Он превозносит и эти достижения, и художественную (и общую) производительность других своих детей, но самой высокой похвалы удостаивается письмо, которое написала совершенно незнакомому человеку другая его дочь:

Что из работ моих детей нравится мне больше всего? Наверное, это письмо, которое написала моя младшая дочь Нанетт. Оно такое искреннее! Нанетт написала его «мистеру X.», раздражительному клиенту ресторана на мысе Код, в котором она работала официанткой летом 1978 г. Клиента так разозлило обслуживание в тот вечер, что он решил высказать свои претензии руководству ресторана в письменном виде. Руководство повесило письмо на доску объявлений на ресторанной кухне. Ответ Нанетт гласил:

Дорогой мистер X.

Я как начинающая официантка сочла своим долгом ответить на письмо, направленное Вами администрации «АВС-Инн». Ваше письмо причинило ни в чем не повинной девушке больше страданий, чем Ваше неудовольствие от не вовремя поданного супа и слишком рано унесенного с Вашего стола хлеба.

Я верю, что неопытная официантка Вас действительно обслужила неидеально. Я припоминаю, что в тот вечер она была чем-то расстроена и встревожена, но надеялась, что ее ошибки и неловкость будут встречены с пониманием как следствие неопытности. Я и сама совершала ошибки в подобной работе. К счастью, мои клиенты относились к этому с юмором и сочувствием. Я многому научилась на тех ошибках и всего через неделю благодаря помощи и поддержке других официанток и посетителей чувствую себя намного увереннее и редко ошибаюсь.

Я ни секунды не сомневаюсь, что Катарина станет умелой официанткой. Вы должны понимать, что учиться обслуживать столики столь же сложно, сколь учиться жонглировать. Трудно обрести верный ритм и сохранять равновесие, но, нащупав их, закрепляешь эти навыки крепко и навсегда.

Право на ошибку есть даже у работников таких безупречных заведений, как «АВС-Инн». Официантки не роботы. Это живые люди. Вы, возможно, не понимали, что, указав имя девушки, Вы не оставили администрации иного выхода, кроме как уволить ее. Катарина осталась без работы на лето, а впереди ведь школа.

Вы представляете, как нелегко найти работу в это время? Вы знаете, с каким трудом молодежь в наши дни сводит концы с концами? Я считаю своим долгом попросить Вас дважды подумать о том, что в жизни важно, а что нет. Я надеюсь, что, тщательно обдумав мои слова, в будущем Вы постараетесь поступать гуманнее и осторожнее.

Искренне Ваша,

Нанетт Воннегут[25]

Я сама ощущаю довольно необычное сочувствие, читая письмо Нанетт. Мой первый рассказ, появившийся в печати, написан от лица ресторанной посудомойки, которая сумела отомстить боссу-тирану[26]. Все время учебы в колледже я проработала официанткой (а позже я узнала, что преподавателям-ассистентам платят примерно столько же). Как остроумно заметила поэтесса Джейн Хершфилд, многие писатели занимались в свое время «работой в общепите»[27].

В общем, как бы там ни было, письмо Нанетт удовлетворяет главному отцовскому критерию. Ее достаточно волнует тема, чтобы написать об этом письмо, и она полагает, что это должно беспокоить и других, в особенности ее босса («администрацию»), жалобщика, обсуждаемую официантку и, вероятно, других сотрудников ресторана.

Послание Нанетт выдержано в довольно серьезном тоне. Но писать на серьезную тему можно и в игровой манере. Господь свидетель – Курт Воннегут именно так и поступал.

За тридцать один год до этого двадцатипятилетний Курт составил контракт, который предстояло соблюдать ему и его жене Джейн. Они были тогда молодоженами и ожидали первого ребенка.

Итак:

КОНТРАКТ между КУРТОМ ВОННЕГУТОМ-МЛ. и ДЖЕЙН К. ВОННЕГУТ. Вступает в действие с 26 января 1947 г., субботы.

Я, Курт Воннегут-мл., настоящим клянусь неукоснительно следовать нижеперечисленным обязательствам:

I. При условии, что моя жена будет соблюдать достигнутую договоренность и не будет пилить меня, отвлекать меня криками, а также досаждать мне иным образом, я обещаю еженедельно отдраивать полы в ванной и на кухне – в день и час, избираемые мною самостоятельно. Мало того, я обязуюсь проделывать честную и тщательную работу, под каковой она (Джейн К. Воннегут) подразумевает, что я буду залезать под ванну, за унитаз, под раковину, за холодильный шкаф, во все углы и что я буду подбирать и перемещать на какой-то другой участок все подвижные предметы, которые окажутся на полу в данное время, дабы удалять загрязнения и под ними, а не только вокруг них. Кроме того, в ходе выполнения этих задач я буду воздерживаться от того, чтобы позволять себе такие замечания, как «вот черт», «сучья лапа» и аналогичные бранные выражения, ибо такого рода язык ведет к возникновению нервотрепки в доме, когда не происходит ничего более серьезного, чем просто нахождение перед лицом Необходимости. Если же я не сумею соблюсти означенное соглашение, моя жена имеет полное право пилить меня, отвлекать меня криками, а также досаждать мне иным образом до тех пор, пока все-таки не побудит меня отдраить полы – вне зависимости от того, насколько я в данный момент занят.

II. Настоящим клянусь соблюдать нижеследующие незначительные условия, касающиеся повседневного быта:

● я буду вешать одежду и ставить обувь в шкаф всегда, когда я их не ношу;

● я не буду без крайней необходимости приносить в дом грязь на своих подошвах (посредством невытирания ног о коврик у входа и неснимания домашних тапочек при выбрасывании мусора и других аналогичных занятиях);

● я буду выбрасывать такие предметы, как опустевшие спичечные коробки, пачки из-под сигарет, куски картона, которые вставляются в воротнички новых рубашек, и т. п., в мусорное ведро, вместо того чтобы оставлять их валяться на стульях, на креслах и на полу;

● по завершении бритья я буду убирать свои бритвенные принадлежности обратно в шкафчик для лекарств;

● в случае, если мне доведется стать непосредственной причиной грязного кольца вокруг ванной, возникшего после банных процедур, я с помощью очистителя фирмы Swift и щетки (а не моего полотенца) буду удалять означенное кольцо;

● при условии, что моя жена, следуя достигнутой договоренности, будет собирать грязное белье, помещать его в мешок для грязного белья и оставлять означенный мешок на виду в холле, я обязуюсь относить означенное белье в Прачечную не позднее чем через три дня после того, как означенное белье появилось в холле; более того, я обязуюсь доставлять чистое белье из Прачечной не позднее чем через две недели после того, как я его туда отнес в грязном виде;

● в ходе курения я буду предпринимать все возможные усилия для того, чтобы держать пепельницу, используемую мною в данный момент, на поверхности, которая не является наклонной или провисающей, не имеет углублений и складок, не смещается при малейшей провокации; под такими поверхностями можно подразумевать, в частности, стопки книг, опасным образом балансирующие на краю кресла, ручки кресла (если они у него имеются), а также мои собственные колени;

● я не буду гасить сигареты о корзину для мусора, обитую красной кожей, и не буду бросать в нее пепел; то же самое касается настольной корзинки для мусора, которую моя любящая жена сделала мне на Рождество 1945 года, поскольку такая практика заметно сказывается на красоте, а в конечном счете и на практической применимости указанных вместилищ;

● в случае, если моя жена обратится ко мне с просьбой и данную просьбу нельзя будет рассматривать иначе, нежели как вполне разумную и всецело лежащую в сфере так называемой мужской работы (особенно с учетом того, что жена означенного мужчины беременна), я выполню данную просьбу в течение ближайших трех дней после того, как моя жена представит ее мне; стороны пришли к единому мнению, что моя жена не будет упоминать о данной теме и ограничится лишь выражением благодарности («спасибо»): разумеется, здесь речь идет об означенном трехдневном периоде; если же я не выполню данную просьбу по истечении более значительного промежутка времени, моя жена будет иметь полное право пилить меня, отвлекать меня криками, а также досаждать мне иным образом до тех пор, пока все-таки не побудит меня сделать то, что мне следовало бы сделать раньше;

● исключением из вышеуказанного правила трехдневного максимума является вынос мусора: эту процедуру, как известно даже идиоту, лучше не откладывать на столь длительный срок, а посему я обязуюсь выносить мусор в течение ближайших трех часов после того, как моя жена укажет мне на уже назревшую необходимость избавления от бытовых отходов; однако было бы весьма желательно, если бы я, выявив необходимость в избавлении от бытовых отходов собственными глазами, выполнял данную задачу по собственной же инициативе, тем самым не вынуждая мою жену поднимать тему, которая для нее является несколько вульгарной;

● стороны пришли к единому мнению, что, если я сочту такие обязательства сколько-нибудь неразумными или же утесняющими мою свободу, я предприму шаги, направленные на то, чтобы ответить на них встречными предложениями, притом представленными легитимным образом и обсуждаемыми в вежливой форме, вместо того чтобы беззаконно прерывать выполнение своих обязательств единичным взрывом непристойной брани или чем-то подобным, а затем упорно пренебрегать выполнением означенных обязанностей;

● стороны пришли к единому мнению, что условия данного контракта действуют вплоть до определенного времени после появления на свет нашего ребенка (конкретное время определит врач), когда моя жена снова будет в полной мере обладать всеми своими возможностями и будет способна выполнять более тяжелые задачи, нежели те, круг которых рекомендован ей ныне[28].

Вообразите-ка, что вы получили такое письмо, милые жены. (Особенно если вам довелось быть чьей-то женой в 1950-е гг., когда никто не сомневался, что вся домашняя работа лежит исключительно на вас.) По крайней мере вы поняли бы, что муж услышал ваши жалобы. И что он счел их достойными своего внимания. Письмо, в сущности, заверило бы вас, что он достаточно печется об этих жалобах, о вас самих, о вашем браке и о ваших повседневных отношениях друг с другом, чтобы изложить все это на бумаге. И вы бы его благодаря этому просто заобожали, не так ли? Может быть, вы даже простили бы его, когда в следующий раз вам пришлось бы опорожнять его переполненную пепельницу.

~

Давайте задумаемся вот о чем: возможно, каждое из этих посланий (и письмо к клиенту «АВС-Инн», и контракт с брачными обязательствами) немного изменило мир. Вне зависимости от того, удалось ли неумелой официантке вернуться на работу, она явно почувствовала, что ее кто-то защищает. Клиента и директора ресторана призвали проявлять больше сочувствия – и, быть может, они вняли этому призыву. (Меня саму выгнали с моей первой в жизни работы, когда мне было всего шестнадцать лет, и чувствовала я себя ужасно: мне казалось, что я вообще ничего не могу сделать как следует. Моей племяннице, работавшей в ресторане, однажды оставили вместо чаевых салфетку. Клиент вывел на ней печатными буквами: «Пожалуйста, не размножайтесь». Мы с ней очень порадовались бы письму, написанному в нашу защиту.) А Курт и Джейн наверняка избавились от домашних споров, которые, судя по всему, стали поводом для этого контракта.

~

Дело вот в чем. Чтобы писать хорошо (даже если речь идет о самом обычном письме, бумажном или хорошо продуманном электронном), требуется щедро вкладывать в этот процесс ваше время, ваши усилия, ваши размышления. Вас должна достаточно заботить тема, чтобы вы полагали: она стоит вашей энергии. Сравнение возможных плюсов и минусов, издержек и затрат должно показывать: для вас выгоднее сделать это, чем не делать.

~

Иногда тема сама находит вас. Не нужно специально отыскивать предмет, который вас заботит. Нечто происходит прямо у вас на виду, буквально бросается вам в глаза и в конце концов начинает беспокоить вас так сильно и яростно, что беспокойство становится неотъемлемой частью вашего существа.

Под влиянием сложившихся обстоятельств Курт Воннегут-младший, наконец снова оказавшись на территории, контролируемой войсками союзников, написал домой о том, как был военнопленным. До этого все индианаполисские родные считали его мертвым. Он пропал без вести. И ему требовалось дать им знать о том, что с ним случилось.

От:

рядового Курта Воннегута-младшего

12102964, Армия США

Кому:

Курту Воннегуту

Уильямс-Крик, Индианаполис

Штат Индиана

Мои дорогие!

Оказывается, вам могли и не сообщить, что я отнюдь не «пропал без вести». Допускаю также, что письма, которые я писал из Германии, до вас не дошли. Таким образом, мне много чего предстоит вам объяснить, а именно:

С 19 декабря 1944 года я был военнопленным – нашу дивизию порвал в клочья Гитлер, который на последнем издыхании нанес несколько отчаянных ударов в Люксембурге и Бельгии. Семь фанатично настроенных танковых дивизий ударили по нам и отсекли от остальной части Первой армии Ходжеса[29]. Другим американским дивизиям на наших флангах удалось отойти, нам же пришлось остаться и вступить в бой. Со штыками на танки не полезешь. Боеприпасы, продукты питания и средства медицины у нас кончились, число погибших превысило число тех, кто еще мог сражаться, – и мы сдались. Насколько я знаю, за эту операцию 106-я дивизия получила благодарность от Президента, какие-то награды от британского генерала Монтгомери, но стоило ли оно того – для меня большой вопрос. Я оказался одним из немногих, кто не был ранен. Спасибо за это Господу.

Так вот, сверхчеловеки[30] провели нас маршем миль шестьдесят – никакой еды, никакой воды, никакого сна – до Лимберга, там погрузили в крытый вагон, по шестьдесят человек в каждый – маленький, непроветриваемый и неотапливаемый, – и заперли. Условия были антисанитарные, на полу – свежий коровий навоз. Места на то, чтобы всем лечь, не хватало. В итоге половина людей спала, другая – стояла. На запасном пути в Лимберге мы провели несколько дней, включая Рождество. В канун Рождества британские самолеты с бреющего полета сбросили бомбы на наш ничем не примечательный состав. Человек сто пятьдесят наших погибло. На Рождество нам дали немного воды и медленно повезли через Германию в большой лагерь для военнопленных в Мюльберге, к югу от Берлина. Под Новый год нас выпустили из наших вагонеток. Немцы загнали нас, как стадо, под обжигающий душ – дезинфекция. После десяти дней жажды, голода и холода многие в этом душе умерли от шока. Но я остался в живых.

По Женевской конвенции офицеры и сержанты, попавшие в плен, работать не должны. Я, как вам известно, рядовой. 10 января сто пятьдесят таких малозначительных личностей переправили в трудовой лагерь в Дрездене. Меня назначили старшим – как-никак я говорю по-немецки. С охраной нам не повезло – сплошь садисты и фанатики. Нам отказывали в медицинской помощи, не давали одежды, работать заставляли тяжело и подолгу, наш дневной паек составлял двести пятьдесят граммов черного хлеба и пинту картофельного супа без всяких приправ. Я два месяца пытался как-то улучшить наше положение, но в ответ встречал только ласковые улыбки охранников. В конце концов я сказал им, что их ждет, когда придут русские. Меня слегка поколотили и разжаловали. Битье – это были еще цветочки: один у нас умер от голода, еще двоих расстреляли эсэсовцы за то, что украли какие-то продукты.

14 февраля пришли американцы, за ними налетела британская авиация – совместными усилиями они за сутки уничтожили 250 тысяч человек и до основания разрушили Дрезден, наверное, самый красивый город в мире. Но я остался жив.

После этого нас подрядили вытаскивать трупы из бомбоубежищ – женщины, дети, старики, умершие от бомбовых ударов, сгоревшие или задохнувшиеся в огне. Гражданские проклинали нас и забрасывали камнями, когда мы таскали тела к большим погребальным кострам на улицах города.

Вскоре генерал Паттон захватил Лейпциг, и нас пешком эвакуировали в Алексисдорф, на границе между Саксонией и Чехословакией. Там мы оставались до конца войны. Охранники нас бросили. В радостный день победы русские решили подавить отдельные очаги сопротивления в нашем секторе. Их истребители (П-39) забросали нас бомбами с бреющего полета, четырнадцать человек погибли, но я остался жив.

Мы сколотили бригаду в восемь человек, угнали подводу. Восемь дней мы мародерствовали по Судетам и Саксонии и жили как короли. Русские от американцев без ума. Они подобрали нас в Дрездене. Оттуда нас в фордовских грузовиках, полученных по ленд-лизу, доставили к подразделениям американцев в Галле. А уже потом самолетом переправили в Гавр.

Я пишу эти строчки из клуба Красного Креста, в гаврском лагере для репатриации военнопленных. Тут меня отлично кормят и развлекают. Пароходы до Америки, естественно, набиты битком, поэтому мне придется потерпеть. Надеюсь добраться до дома через месяц. Там мне дадут двадцать один день на восстановление сил в Аттербери[31], выплатят около шестисот долларов недоплаченного жалованья, а потом – внимание! – шестьдесят дней отпуска!

Мне есть что вам рассказать, но все остальное – потом. Почту я здесь получать не могу, так что писать не надо.

29 мая 1945 г.

Ваш

Курт-младший

~

Это письмо впервые было опубликовано посмертно – в 2008 г., в сборнике «Армагеддон в ретроспективе»[32][33]. Поразительно в нем то, что оно (для всех читателей воннегутовской прозы это наверняка очевидно) уже содержит некоторые зачатки стиля Курта Воннегута, особенно стиля «Бойни номер пять», а также элементы того жизненного опыта, который влиял на эти тексты, на их автора и на всю его работу – до самого конца его жизни. Этот стиль неотделим от содержания письма.

Письмо служит отличным подтверждением тезиса Курта насчет того, что стиль вырастает из вашей озабоченности темой. Он не усаживался поразмыслить: «Как бы мне описать это покрасивее?» или «Как бы мне написать это так, чтобы произвести впечатление на будущих читателей?».

Ему было двадцать два. Он писал, чтобы избыть глубинную потребность сообщить родным, что с ним случилось. Он писал, чтобы выразить свое изумление и ошеломление тем, что сам-то он уцелел. А еще, возможно, он писал потому, что осознавал себя как одного из очень немногих уникальных свидетелей исторического катаклизма, имеющего колоссальное политическое и культурное значение, как человека, получившего «прямо-таки удивительный» опыт (так он напишет о нем позже).

~

Только неподдельный интерес, а не ваши игры с языком, может стать самым важным и привлекательным элементом вашего стиля[34].

~

«Форму определяет функция» – гласит знаменитое изречение архитектора Луиса Салливана.

«Я и в самом деле чувствую, что эволюцию контролирует некий божественный инженер, – скажет Курт Воннегут в сентябре 2005-го во время интервью Джону Стюарту в его “Ежедневном шоу”. – Я не могу отказаться от этой мысли. И этот инженер четко знает, что он (или она) делает, зачем вся эта эволюция и в каком направлении она идет. – Пауза. Стюарт терпеливо ждет продолжения. – Вот почему у нас в мире есть жирафы, и гиппопотамы, и триппер»[35].

Может быть, существование эволюционного плана небесного инженера действительно заметно всякому, как шутливо говорит Курт. Но фантастически разнообразные формы жизни, упомянутые им, заставляют нас подивиться присущей этому инженеру интуиции: форма каждого существа великолепно соответствует его функциям и очень помогает ему выживать. Все это вполне согласуется с тем принципом, который Салливан выразил применительно к архитектуре.

Действуйте так же – пишите в соответствии с вашей целью и задачей.

~

В старших классах Воннегут работал в школьной газете, а потом – в газете колледжа, где учился. Обе были великолепны – во многом благодаря его усилиям. Эта подготовка явно сказалась на стиле его письма домой, которое мы привели выше. По сути, оно стало своего рода репортажем. Он намеревался стать журналистом, взял с собой пишущую машинку в учебно-тренировочный лагерь. Думаю, в каждом из нас есть что-то, что хочет расти в определенном направлении, что-то заранее предопределенное судьбой. Становясь писательницей, я чувствовала именно это. Юный Курт Воннегут-младший наверняка знал, что переживания, о которых идет речь, будут одним из определяющих событий всей его жизни, будут постоянно преследовать его – вопросом, почему он выжил и уцелел, хотя другим это не удалось, и другими вопросами. Об этом, в частности, свидетельствует то самое письмо.

~

Второй совет Воннегута из эссе «Как писать хорошим стилем» таков: «Избегайте многословия». Я не стану (как и он) «многословно распространяться об этом».

Третья рекомендация: «Пишите просто». Некоторые из наиболее глубоких строчек в мировой литературе, подчеркивает он, наиболее просты:

«“Быть или не быть?” – спрашивает шекспировский Гамлет».

Иллюстрация-комикс, сопровождающая в The New York Times это эссе, показывает Шекспира, приставившего палец ко лбу; над головой у него – облачко с мыслями: «Надлежит ли мне воплощать в жизнь свои побуждения или же по-прежнему пребывать в бездействии, а следовательно, прекратить существование?»

«Простота языка, – продолжает Воннегут, – не просто ценится, иногда она священна. Библия открывается словами, которые мог написать смышленый подросток: “В начале сотворил Господь небо и землю”»[36].

Широко распространено представление, что тяжелый текст – архаичный, замысловатый или изобилующий редкими словами – в каком-то смысле «выше», «умнее» текста, написанного простым и непритязательным языком. Если вы не в состоянии понять написанное – это уж явно нечто необычайное, правда? Воннегут положил в основу нескольких своих романов абсурдность таких предположений.

Некоторые рецензенты презрительно замечали, что язык Воннегута – чересчур простой. Джон Ирвинг, в свою очередь, раскритиковал критиков, написав, что, по мнению последних, «если литературное произведение мучительно изломано и требует жутких усилий для своего прочтения, то оно наверняка являет собой нечто серьезное». А вот «если текст ясен, четок и сюжет в нем течет как вода, то нам следует заподозрить эту вещь в упрощенчестве, в пушиночной легковесности и нехватке серьезности. Но это, конечно, чересчур упрощенная критика, хотя заниматься ею очень легко.

Почему “читабельность” полагают сегодня таким уж недостатком?» Некоторым «даже приятно продираться через текст, чтобы извлечь из него смысл… Но мне чаще бывает приятно, если писатель осознал, какие колоссальные усилия нужны, чтобы сделать текст ясным, и поступил соответственно»[37].

Воннегут тоже критиковал литкритиков. Как он однажды заметил, их писанина – это какая-то «грызня в стиле рококо»[38].

~

Как воздерживаться от многословия? Как «писать просто»? Вот вам четвертый совет Воннегута: «Имейте смелость вымарывать лишнее».

Не исключено, что и вы способны создавать сверкающие ожерелья для Клеопатры. Но изящество вашего языка должно быть слугой идей в вашей голове. Общее правило следующее: если фраза, пусть и очень удачная, не представляет тему в новом, интересном свете, вычеркиваем[39].

Если вы склонны болтать, украшать текст или увлекаться деталями, один из способов справиться с такими импульсами – поддаться им. Валяйте – бормочите, расцвечивайте, сверкайте. Вместо того чтобы в зародыше душить эти тенденции, обуздывая творческий поток и вместе с ним саму возможность отыскать в нем бриллианты, вычеркивайте избыточное уже после того, как появится ваш первый черновик, полный отвлечений и красивостей.

~

Вот совет, который я сама дала бы всем, кто пишет (неважно что): отделяйте процесс сочинительства от процесса редактуры. Вначале пишите во всю прыть, без оглядки, не изучая написанное. Потом на какое-то время отложите текст. А уж потом прочтите его свежим взглядом, отредактируйте, внесите правку и т. п. Повторяйте этот процесс еще и еще (в случае надобности – почти до бесконечности), пока вы не будете удовлетворены результатом, то есть пока не сочтете, что перед вами по-настоящему законченная вещь.

Этот метод стал одним из стандартных инструментов преподавателей писательского мастерства. «Свободное письмо» – общепринятое выражение[40]. Его знают даже ученики начальных классов. Но оно подразумевает и наличие письма другого рода, совсем не свободного: ограничивающее и сдерживающее действие редактуры.

~

Много лет назад никто и слыхом не слыхивал о свободном письме. Мы строили схемы предложений. Это была скучноватая, но по-своему увлекательная игра. Таким образом мы изучали структуру языка в ее замечательной геометричности.

Помню, как мне преподавали структуру эссе. Мы шутили, что она должна быть такой: скажите, о чем вы собираетесь сказать, затем скажите это, затем скажите, что вы это сказали. Мне казалось, что эссе тоже что-то вроде геометрической фигуры.

Предложение формируется на основе подлежащего, сказуемого, дополнения. Абзац состоит из предложений: за тезисом следуют предложения, которые разъясняют или развивают его, а завершающее предложение подытоживает или подчеркивает сказанное. Эссе составлено из идущих друг за другом абзацев. Соберите их вместе, и – фанфары! – ваше эссе готово!

~

Преподавая в айовской Писательской мастерской, Курт никогда не говорил об отделении процесса собственно писания от процесса редактирования. Потому что сам он писал не так. Вероятно, он не так учился писать для школьной газеты или для своих учителей в Шортриджской школе.

Отвечая в 1974 г. на вопрос «Не могли бы вы немного рассказать о вашем творческом методе – о том, как вы переписываете страницы по одной?», Воннегут заявил:

Есть те, кто пишет залпом, одним махом, с налету, как ястребы, а есть черепахи, и я – из числа черепах, так уж получилось. То есть вы ползете, кропотливо трудясь над текстом, колотитесь башкой в стенку, пока не прорветесь на вторую страницу, потом – на третью и так далее[41]. Масса народу пишет как бог на душу положит. Я вот, например, совершенно не пользуюсь электрической машинкой. До сих пор не могу понять, зачем вообще изобрели эту чертову штуковину. Но у ястребов другой метод, и я им тоже завидую, потому что это наверняка очень воодушевляет: они пишут книгу как придется, это занимает у них, скажем, месяц, они шарахают ее в один прием, а потом снова по ней проходятся – и снова, и снова, и снова. Я так никогда не мог. Я близко подобрался к этому, когда писал «Сирен». «Сирены» – это почти автоматическое письмо. Это не книга черепахи: я просто сел и написал ее[42].

«Сирены Титана» он написал «с налету» на длинных полосах бумаги – в духе Керуака. Он печатал на них, а потом соединял их скрепками – конец предыдущей полосы с началом следующей. В архиве воннегутовских работ, хранящемся в Университете Индианы, эти черновики лежат свернутыми в рулоны, как древние манускрипты.

~

Эссе «Как писать хорошим стилем», конечно, тоже подвергалось редакторской правке. Вот некоторые ее примеры. Пожалуйста, имейте в виду: в квадратных скобках и курсивом даются те слова, которые вычеркнул редактор.

Первый пример – из вступления, занимающего пять абзацев[43]:

[Выстраивая слова в строки, помните – ] Самое порочное качество, что вы только можете явить читателю, есть непонимание, что интересно, а что нет. Ведь вы же сами решаете, нравится вам писатель или нет, по тому, что писатель решает вам показать или о чем он заставляет вас задуматься. Разве вы станете читать пустоголового писаку только за цветистость его языка? Нет.

Редактор был прав, когда вычеркнул первую фразу Воннегута, не так ли? Повествовательное предложение звучит сильнее. Это обычное свойство повествовательных предложений[44]. Знание о том, что интересно, а что нет, не имеет никакого отношения к «Выстраивая слова…», а «помните» подразумевает «должны помнить», но ведь никому не хочется, чтобы его поучали. В общем, фраза «Выстраивая слова в строки, помните…» не «представляет тему в новом, интересном свете».

~

Во вступлении к своему эссе Воннегут замечает: «Газетные репортеры и писатели-технари обучены составлять тексты так, чтобы не оставлять там ничего от их собственного “я”», однако все остальные писатели «готовы многое поведать читателю о себе».

[Нас как читателей] Эти откровения [завораживают. Они] рассказывают нам, с каким человеком мы проводим время. Невежда наш автор или мудрец, [нормальный он или давно свихнулся,] глуп или умен, честен или лжив, весел или траурно-серьезен…

Редактор убрал сообщение о том, что откровения «завораживают» (а также третье упоминание о «читателях») и предпочел сразу же перейти к делу: «Эти откровения рассказывают нам, с каким человеком…» Также вычеркнуто «нормальный он или давно свихнулся». Слишком уж много всего тут перечислялось, верно? Мысль понятна и так.

~

А вот два предложения, которые редактор выкинул из раздела «Имейте смелость вымарывать лишнее»:

[Если бы преподаватели были единственными, кто требует от современных писателей придерживаться художественного стиля прошлых лет, мы с полным правом могли бы их игнорировать. Но читатели требуют того же самого. Они] хотят, чтобы наши страницы были похожи на страницы, которые они видели раньше.

Вот окончательный вариант:

Читатели хотят, чтобы наши страницы были похожи на страницы, которые они видели раньше.

~

Зачем набираться смелости и вымарывать лишнее? Чтобы текст становился сильнее. Если он не загроможден всякой чепухой, которая только отвлекает, удельная энергия воздействия оставшихся слов выше (конечно, если они точны).

~

Пятый совет Воннегута: «Говорите собственным голосом».

Ваш самый естественный стиль письма обязательно будет отражать манеру речи, которую вы усвоили ребенком. Счастлив писатель, который рос в Ирландии: тамошний английский очень приятен и музыкален. Сам я рос в Индианаполисе, где обычная речь звучит словно жестянка, разрезаемая ленточной пилой, а языковой словарь так же богато изукрашен, как разводной ключ.

Все… разновидности речи прекрасны, как прекрасны все разновидности бабочек. Каким бы ни был ваш первый язык, его нужно холить и лелеять всю вашу жизнь. И если он отличается от общепринятого английского, просвечивает, когда вы пишете на «усредненном» английском, результат, как правило, замечательный. Как прекрасная девушка, у которой один глаз голубой, а другой зеленый[45].

~

Вот вам целый спектр разных голосов – в подтверждение тезиса Курта. Все эти фразы служат началом того или иного рассказа. Ни один из этих голосов не похож на воннегутовский. И все они – разные. Да, в чем-то они похожи, но не больше, чем отпечатки пальцев разных людей или снежинки. Не подсматривайте в примечаниях, откуда эти цитаты. Просто прочтите вслух и как следует впитайте в себя эти слова:

Вы бы тогда наверняка с радостью познакомились со мною. Я была дама, умевшая ценить юность. Да-да, всё это счастливое время я отнюдь не походила на некоторых. Оно вовсе не пронеслось близ меня, подобно мимолетной грезе. Вторники и среды были для меня столь же веселы, как и субботние вечера[46].

Дверь закусочной Генри отворилась. Вошли двое и сели у стойки[47][48].

Слепые, они вечно мурлычут чего-то себе под нос, прислушайтесь-ка. Вам живо станет понятно, почему так, коли вам доведется побыть рядом с таким. Вы мигом начнете по-особому смотреть на людей, и вам в первый же раз покажется нежданно-негаданно, что вы снова где-нибудь в церкви, среди толстогрудых дамочек и старых господинчиков, которые все негромко что-то такое гудят горлом, подпевают тому, что там толкует поп[49].

Ему приснилось, что сотню садов по дороге к приморской деревне вдруг объяло пламя и что все безветренные дневные часы эти языки огня пробивались сквозь цветение[50].

~

Правда, замечательные фрагменты? Но при этом такие разные, верно?

~

Да, Воннегут порицал свою речь, характерную для уроженца Среднего Запада. Но как насчет хотя бы вот этих его точных и музыкальных фраз, где звучание вторит смыслу и определяется функцией?

…Где обычная речь звучит словно жестянка, разрезаемая ленточной пилой…

Только вот обещаний плотской радости исходило от нее не больше, чем от ломберного столика ее бабушки[51][52].

Поверхность Земли шевелилась и вздымалась, не зная покоя от плодящейся жизни[53][54].

…Слово «шизофрения». ‹…› Мне оно виделось и звучало для меня так, будто человек отфыркивается в завихрении мыльных хлопьев[55][56].

~

«Я заметил, – продолжает Воннегут в том же эссе, – что читатели, в том числе я сам, больше доверяют моим текстам, если я предстаю в них уроженцем Индианаполиса, то есть самим собой. А какой у меня выбор? Есть вариант, который яростно пропагандируют преподаватели и к которому, я уверен, пытались склонить и вас: писать как утонченный англичанин прошлого или позапрошлого века».

Думаю, сейчас преподаватели уже этого не требуют – в отличие от тех времен, когда учился он сам. Зато они требуют многого другого. Возможно, не менее губительного для души.

~

Смотрите, как остроумно Воннегут вышучивает эти проблемы в «Завтраке для чемпионов»:

– Наверно, это не то слово, – сказала Патти. Она привыкла извиняться за неверное употребление слов. Ее к этому приучили в школе. Многие белые люди в Мидленд-Сити говорили очень неуверенно и потому старались ограничиваться короткими фразами и простыми словами, чтобы поменьше попадать впросак. Двейн, конечно, тоже говорил так. И Патти, конечно, тоже так говорила.

А выходило это потому, что их учительницы английского языка морщились, затыкали уши и ставили им плохие отметки, когда они не умели разговаривать как английские аристократы перед Первой мировой войной. Кроме того, эти учительницы внушали им, что они недостойны писать или разговаривать на своем родном языке, если они не любят и не понимают замысловатые романы, и стихи, и пьесы про давнишних людей из дальних стран вроде «Айвенго».

Чернокожие, однако, никак не желали с этим мириться. Они говорили по-английски как бог на душу положит. Они отказывались читать непонятные книжки, потому что они их не понимали. И вопросы они задавали дерзкие: «С чего это я буду читать всякую такую “Повесть о двух городах”? На фиг мне это надо?»

Патти Кин провалилась по английскому языку в тот семестр, когда ей было положено читать и ценить «Айвенго» – такой роман про людей в железных доспехах и про женщин, которые их любили. И ее перевели в дополнительную группу, где заставили читать «Добрую землю»[57] – книжку про китайцев[58].

~

Воннегут не всегда доверял и собственному голосу уроженца Индианы:

Помню, однажды мы разговорились с продюсером Хилли Элкинсом. Он тогда как раз только что купил права на экранизацию «Колыбели для кошки», и я пытался проявить себя как настоящий светский человек. Я отпустил кое-какие любезные светские замечания, но Хилли покачал головой и заявил: «Нет-нет-нет. Нет. Нет. Лучше подражайте Уиллу Роджерсу[59], а не Гэри Гранту».

Этот разговор имел место в середине 1960-х, как раз когда К. В. преподавал в Айове. Курт поведал нам о нем сразу же, прямо на занятиях. До сих пор помню его покаянный хохот.

У меня сохранились особенно яркие воспоминания об этом, потому что как раз на той неделе меня навестила сестра и я взяла ее с собой на семинар, чтобы она почувствовала его атмосферу, а главное – воочию увидела Воннегута. Но Курта в тот день не было – он ненадолго уехал в Нью-Йорк. Вместо него занятия вел Ричард Йейтс[60]. (Вот это замена!)

В это время Воннегут наконец начал добиваться успеха. Перед ним внезапно стали повсюду распахиваться двери – взять хотя бы эту продажу прав на экранизацию «Колыбели для кошки». Он начинал обретать нужный баланс.

«Я то терял, то снова обретал равновесие, а это основной элемент сюжета всякой популярной прозы. Ведь и я сам – прозаическое произведение», – предваряет он эту историю в предисловии к одной из своих книг[61].

~

«Теперь я понимаю, что все эти антикварные этюды и рассказы, на которые я должен был ориентироваться, были великолепны не своей ветхостью и экзотикой заграницы. Просто в них текст передавал именно то, что автор хотел сказать», – объясняет Курт в своем совете номер шесть – «Говорите то, что хотите сказать».

И далее:

Мои учителя пытались научить меня писать точно, всегда подбирать самые действенные слова и связывать их друг с другом жестко, прочно, как детали механизма. Мои учителя не желали превратить меня в англичанина. Они надеялись, что я буду понятен – а следовательно, понят.

‹…› Если я нарушу все правила пунктуации, назначу словам новые значения по своей прихоти и нанижу их вперемешку, я просто не буду понят.

Поэтому Воннегут советует и другим избегать такого – «если вам, конечно, есть что сказать и вы желаете быть понятыми»[62].

~

Рабо Карабекьян, художник из «Завтрака для чемпионов», пишущий в жанре абстрактного экспрессионизма, продает одну из своих работ Центру искусств Мидленд-Сити. Ширина картины – двадцать футов, высота – шестнадцать. Фон загрунтован «зеленой масляной краской», купленной в обычном хозяйственном магазине. «Вертикальная полоса представляла собой наклейку из оранжевой флуоресцентной ленты».

«Просто стыдно сказать, сколько стоила эта картина». (Пятьдесят тысяч долларов.) «Весь Мидленд-Сити был возмущен».

В коктейль-баре при гостинице, где остановились многие из «почетных гостей фестиваля искусств», Рабо Карабекьян просит Бонни Мак-Магон, мидлендскую официантку, рассказать ему что-нибудь о юной королеве фестиваля искусств, чье изображение («в белом купальном костюме, с олимпийской золотой медалью на шее») украшает собой обложку программы.

Это была единственная мировая знаменитость во всем Мидленд-Сити – Мэри-Элис Миллер, чемпионка мира среди женщин по плаванию брассом на двести метров. Ей всего пятнадцать лет, объяснила Бонни.

‹…› Отец Мэри-Элис, один из инспекторов в Шепердстауне, стал учить Мэри-Элис плавать, когда ей было всего восемь месяцев, и… заставлял ее плавать не меньше четырех часов с того дня, как ей исполнилось три года.

Рабо Карабекьян подумал и вдруг сказал нарочито громким голосом, чтобы все его слышали:

– Что же это за человек, который собственную дочку превращает в подвесной мотор?

‹…› И Бонни Мак-Магон взорвалась. ‹…›

– Ах, так? – сказала она. – Ах, так?

‹…›

– Значит, вы плохого мнения о Мэри-Элис Миллер? – сказала Бонни. – А вот мы плохого мнения о вашей картине. Пятилетние дети и то лучше рисуют – сама видела[63].

~

Если вы не имели удовольствия читать «Завтрак для чемпионов», я не стану раскрывать вам то, что повествователь именует психологической развязкой этой книги, и не буду приводить тот спич, который его персонаж Карабекьян обращает к посетителям бара, объясняя, что нарисовал. Но он, поверьте, объясняет, притом весьма красноречиво.

В начале одной из следующих глав сообщается:

Речь Карабекьяна была принята с энтузиазмом. Теперь все согласились, что Мидленд-Сити владеет одним из величайших полотен в мире.

– Вы давно должны были нам объяснить, – сказала Бонни Мак-Магон. – Теперь я все поняла.

– А я-то думал, чего там объяснять, – сказал с изумлением Карло Маритимо, жулик-строитель. – Оказалось, что надо, ей-богу!

Эйб Коэн, ювелир, сказал Карабекьяну:

– Если бы художники побольше объясняли, так люди побольше любили бы искусство. Вы меня поняли?[64]

~

Как-то раз один интервьюер поинтересовался у Эрнеста Хемингуэя, много ли он занимается переписыванием и отделкой своих текстов. Тот ответил, что бывает по-разному: «Вот, например, “Прощай, оружие!”. Я переписывал финал, последнюю страницу этой вещи, тридцать девять раз, прежде чем наконец удовлетворился тем, что у меня получилось».

«Что же вам так мешало?» – осведомился журналист.

«Необходимость подобрать правильные слова»[65].

~

Воннегут открывает то, что он хочет сказать, в процессе писания:

Те послания, которые выходят из пишущей машинки, – поначалу очень примитивные и дурацкие, они вводят в заблуждение, но я знаю, что, если просидеть достаточно времени за машинкой, самая разумная часть меня в конце концов даст о себе знать и я сумею расшифровать, о чем же она пытается сказать[66].

Один из ранних черновиков (возможно, вообще самый первый, поскольку он весь исчеркан и изрисован, к тому же не окончен) «Гаррисона Бержерона», одного из воннегутовских рассказов, принадлежащих к числу его любимых, начинается примерно так:

Был 2081 год н. э.

Апрель, разумеется, оставался самым суровым месяцем из всех. Сырость, мрачность и страх, что весна никогда не придет, – все это обуздывалось в маленьком домике лишь свечением телеэкрана. Эти три всадника уныния, казалось, готовы растоптать Джорджа и Хейзел Бержерон в тот миг, когда телевизионная картинка умрет.

– Танец был ничего, неплохой, – сказала Хейзел.

Даже если закрыть глаза на неуклюжую метафору со «всадниками» – о каком, собственно, танце говорит Хейзел? Воннегут карандашом вписал кое-какие добавления, которые дают ответ на этот вопрос (ниже они выделены курсивом). Исправленные предложения выглядят так:

Эти три всадника уныния, казалось, готовы растоптать Джорджа и Хейзел Бержерон в тот миг, когда телевизионная картинка умрет. На экране были балерины.

– Танец был ничего, неплохо у них получилось, – сказала Хейзел[67].

Теперь мы точно знаем, что Джордж и Хейзел смотрели по телевизору танец, когда они его смотрели и что это был за танец.

В опубликованном варианте рассказа необъяснимого упоминания о «всадниках» нет. Объяснение слегка поправлено, однако никуда не делось. Первый абзац очень серьезно переработан. Теперь он великолепен:

Был год 2081-й, и в мире наконец воцарилось абсолютное равенство. Люди стали равны не только перед Богом и законом, но и во всех остальных возможных смыслах. Никто не был умнее остальных, никто не был красивее, сильнее или быстрее прочих. Такое равенство стало возможным благодаря 211, 212 и 213-й поправкам к Конституции, а также неусыпной бдительности агентов Генерального уравнителя США[68][69].

~

Воннегут правил без устали, потому что прекрасно отдавал себе отчет в том, какие умения и навыки необходимы его аудитории, и потому что сочувствовал читателям – которым

придется опознать тысячи маленьких значков на бумаге и немедленно извлечь из них смысл. Им предстоит читать, а это искусство столь сложное, что большинство людей не в состоянии его полностью освоить на протяжении средней и старшей школы – двенадцати долгих лет.

(Мы цитируем всё то же эссе.)

Отсюда – седьмое правило Воннегута: «Пожалейте читателей»:

Аудитория вынуждает нас быть внимательными и терпеливыми учителями, всегда готовыми упрощать и разъяснять[70].

Эти «значки на бумаге» – символы. Сами по себе они не представляют тот опыт, который описывают. Они отображают звук, комбинации звуков. Они требуют расшифровки. Это нотная запись безмолвной музыки чтения.

~

Вообще-то человечество не так уж давно читает. Первый алфавит появился около 2000 г. до н. э.[71]. Три тысячи лет спустя, около 1100 г., китайский изобретатель Би Шэн впервые в истории применил для печатания подвижный шрифт, однако широкое распространение эта технология получила лишь спустя несколько веков. Примерно через три с половиной столетия после Би Шэна, в 1450 г., Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок. Получается, что от создания алфавита до разработки механизма для его применения прошло в общей сложности свыше трех тысяч лет – и еще около четырех веков, прежде чем станок Гутенберга стали широко применять, в результате чего в повседневный обиход обычных людей стало входить чтение, а в обиход общества – распространение печатного слова.

У некоторых людей мозг не очень хорошо умеет расшифровывать буквы, расположенные на бумаге. Это дислексия – «дефект способности к обучению, связанный с чтением». Она имеет неврологическую природу, часто носит генетический характер и никак не связана с уровнем интеллекта или эффективностью обучения. Она может вызывать затруднения, мешающие непринужденному чтению про себя и/или вслух, пониманию прочитанного, расширению словаря. Порой именно ею объясняется «творческое» написание некоторыми людьми тех или иных слов. Она может порождать неуверенность в себе, чувство незащищенности. По оценкам ряда специалистов, около 15 % американцев – дислексики[72]