Читать книгу Дети Скадарлии. Ясное небо Австралии - Л. К. Шан - Страница 3

Май, 1939. Белград.

*** *** ***

– Хм… это, конечно, занятно, только вот… а что же дальше? – тощий господин в сером пиджаке выглядывает из-за своих широкооправных окуляр. – Вы же не дописали? Здесь больше ничего нет! А где развязка? Финал? Нет фабулы.

– Напечатайте первую главу, и посмотрите, как воспримут. – настаивает молодой человек в мятой рубахе. В руках он беспокойно теребит зеленую шайкачу4. В комнате душно, он расстегивает пуговицу на воротнике.

– Но я же должен убедиться, что у вас готов финал! А вдруг вы исчезнете? Или того хуже… – тощий господин осекается на полуслове, и снова садится в кресло. Переводит взгляд то на бумаги в желтой папке, то на лист в его руке, и, в конце концов, мотает головой. Отрицательно.

– Хотите я буду приносить вам по главе каждую неделю? У меня готово уже пять. Ну, то есть три, а это, считайте, почти четверть поэмы! Каждую неделю, честное слово…

– Только полностью! У нас и так другие место на полосах выкупают, а вы еще мало того что бесплатно, так еще и прославиться хотите на читателях! Вы, юноша, ремесленник, а не творец! – парирует тощий господин в очках. – Уходите отсюда! Слыхали? Ну!

– Нет! – восклицает молодой человек. – У меня просто не было времени дописать. То есть, средств. Мне нужна тушь, и бумага. Много бумаги. Вы знаете, как переводится материал в поисках формы и рифмы…

– Молодой человек, – тощий господин повышает голос, – пишите карандашом. На газетных полях. А как допишите, приносите, почитаю.

– Но…

– Все! До свидания.

Кабинет умолкает. Желтая папка нехотя исчезает со стола в полах длинного плаща молодого человека. Он понуро ковыляет к выходу.

– Постойте! – слышится вдруг за спиной. Тощий привстает и воровато оглядывается по сторонам – Денег я вам, конечно, не дам. Но… секунду… вот, возьмите!

Он подходит и протягивает ему стопку листов бумаги.

– Это очень дорогая бумага. – тощий господин явно что-то недоговаривает. – Она с нашим фирменным вензелем. Поэтому…

– Что?

– Вы же не пойдете в другое издательство?

– А что?

– Все-таки хотелось бы узнать, что дальше случится в этой вашей… Ну, и название вы выбрали, откровенно говоря… Австралии.

– Неужели?

– Правда! Ах да, еще. Скажите, ваш адрес.

– Зачем это?

– На случай… – тощий окидывает взглядом мятую одежду стоящего перед ним молодого человека, – если вы… неблагонадежный юноша, выскочка, а не демиург, я вернусь к вам за бумагой. Она, повторюсь, бланковая, с фирменным вензелем.

Тот называет адрес, и грустно следит за тем, как скоро в пухлом блокноте танцует грифель.

«Ах, если бы мой карандаш так скоро писал, когда я берусь писать…»

– Вот так… Ну, что? – Тощий встает, и подходит, провожая посетителя к двери – в общем, жду вас через две недели, молодой человек. Ах да, еще!

– Слушаю.

– Так почему все-таки «Австралия»? Ясное небо Австралии. Что там? В этой Австралии?

Молодой человек ухмыляется.

– Спасибо вам за бумагу.

И уходит.

*** *** ***

Белград – очень шумный город. Красивый и шумный, как река. К этому давно привыкли все гости города, кроме него – этого самого молодого человека. Вот он выходит из серого высокого здания, в пальто, с папкой желтого цвета под мышкой, и прищуривается. Весь город окутан солнечным апрелем. Люди вываливаются из своих окон, дверей и других проемов каменных муравейников и стекаются организованными стайками в места отдыха и труда.

Заполняя движением – пешеходным и автомобильным, узкие и широкие артерии города, белградцы тем самым обеспечивают кровоток улиц и проспектов. Гулко ли стуча каблуками по брусчатому бульвару, звонко ли ударяя веслами о дунайские воды, или мерно прогуливаясь под тенистыми деревьями в парках, белградцы, такие разношерстные, представляют собой единый организм, само естество этой вековой столицы южнославянских народов.

И в этом едином потоке, несущимся слаженным ходом в обозначенном направлении, существует один-единственный индивид, молекула, атом хаоса, который умудряется противопоставляться стройным порядкам города.

Имя ему Вукашин.

А выглядело он так.

Немного за двадцать, и всегда торопливый шаг. Неухоженные щеки и подбородок с выскочившей несколько лет назад щеткой волос, сутулые плечи и проницательный взгляд. Кафанов5 он сторонился за неимением денег, шумных компаний с беспокойством или ревностью избегал, а по городу передвигался неизменно пешком, даже в Обреновац, Палилулу или Гроцку6.

Как широко известно – доподлинно неизвестно, что нужно людям для счастья. Что нужно для счастья людям по типу Вукашина – неизвестно тем более. Он в столице не первый год, но довольствуется одиноким уединением. Проживает он недалеко от Нови Града, в квартире, которую оставили хозяева, приглядеть за имуществом на время их путешествия в Любляну. Да вот беда, главе семейства так нравится пребывать в Юлианских Альпах, что он и не возвращается по сей день, а потому из комнаты, в которой изначально обитал Вукашин, он перебрался в хозяйские покои, перебирая во владения все помещения и имущество квартиры. Квартира сама по себе немаленькая, а потому и добра там под завязку, а Вукашин еще, словно нарочно, оказывается злостный минималист.

Вот, например, старинный патефон. Стоит в углу, стоял, место занимает. На Рождество Вукашин его и продал. Два месяца потом гуляш на ужин себе имел.

Или вот софа на трех ножках, декоративная, в прихожей. Настоящее резное дерево, кажется, бук. Тоже ведь: терпел, терпел да и продал по весне. А что? И места в прихожей прибавилось, и динаров7 в кармане. Сплошная выгода!

По вечерам, обычно разложится в хозяйском кабинете, непременно турецкий халат нацепит с туфлями домашними на босу ногу и шапочку с кисточкой-венчиком. Свои бумаги исписанные, перед собой разместит и начнет дымить сигаретой. До поздней ночи так просидит, потом, устав, так и заваливается спать, прямо в туфлях и шапочке с кисточкой.

Сейчас, глядите-ка, тоже самое: плетется, папку тащит, под ноги смотрит. Пройдет три квартала, шапку снимает, лоб вытрет, дальше двинется. Квартал один проходит, второй, третий. Ноги сами несут.

Это принято так думать.

На самом деле – нет. Когда ноги сами идут, это значит, что как вода течет – в обход препятствий, так и тело движется, по самому очевидному пути. Нет времени обдумать, остановиться, развернуться. Течешь, плывешь себе.

Огибая пешеходов, автомобили и перекрестки, Вукашин забредает на улицу, где тише. Тут не такое движение, не так шумно. Но что за улица?

Скадарская8.

Здесь много кафанов, в оба ряда, и в это время дня уже многие выносят столики на улицу. В ближайшем, слишком много людей, а вот в следующем кафане – почти пусто. Туда и проходит Вукашин, выбирая себе укромное место. Отсюда видна улица в обе стороны, разговоры посетителей из соседнего кафана не слышны, а редкие прохожие остаются чуть поодаль.

Вукашин на оставшиеся деньги просит себе шливовицу9, и кладет папку на осиновый столик. Легкий ветерок пробирается к нему в ноздри, словно дразня черствую корку его души. Вукашин шмыгает носом, чихает.

– Нужно собраться, сесть и дописать эту чертову поэму – бормочет себе под нос Вукашин, наблюдая за посетителями. Те сидят парочками, или небольшими компаниями, и весело о чем-то беседуют. – Наверняка, у них есть работа, свой дом и любимые люди. Им не нужно просить помощи у чужих людей, им неведомо ощущение собственной бездарности. Почему у меня тогда так?

– Ваша шливовица, пане! – бодро отзываются со спины.

– Хвала.

Выпив пару глотков, и ощутив, как хмель ударяет ему в голову, Вукашин начинает обдумывать продолжение своего злополучного литературного труда, которому и названия-то еще нет (рабочее название сам Вук определяет как «Ясное небо Австралии») равно как и определения жанра (Вукашин не разбирается в литературных терминах).

Вообще, как с писаной торбой, так с этой желтой папкой Вукашин таскается уже более полугода по разным издательствам, с целью напечататься хоть в каком-нибудь журнале или газете. Начиная от самых престижных изданий, где его не принимают редактора, дойдя до средних, где его записи не вызывают интереса, Вукашин пробует пробиться сквозь сито бульварного чтива, но даже в таких малоизвестных малотиражных газетенках от автора требуют завершенной работы. В этом вся соль – «Ясное небо Австралии» не закончена, она и наполовину не написана. Ждать когда на Вукашина снова снизойдет вдохновении и идеи, у него нет времени. Продать хотя бы первую главу, денег бы раздобыть, а потом вторую. Пока деньги будут – можно и третью дописать, и так далее, до конца.

Но это потом. Сейчас главное, ухватить удачу, закрепить успех.

Вукашин отпивает еще глоток, и вдруг слышит:

– Послушай, ты, чертовка, мне не нужны твои картины, мне нужна вывеска, как у «Трех Шешир»10! Только лучше «Трех Шешир»! Мы открываемся, нам нужны все люди Скадарлии. Ясно? Переделывай!

Вукашин оборачивается на крик. Сзади из самого кафана выходят двое: огромный лысый дядька с рулоном обоев в руках, буквально выталкивает на улицу девушку, повисшей у него на исполинских предплечьях.

– Нет, не рвите, это палиндром! – успевает выпалить девица, и на ее глазах, рулон превращается в комок.

– Будешь переделывать столько, сколько я скажу! А теперь пошла вон! – лысый ловко отцепляет девицу, вследствие чего та оказывается на брусчатке, и наблюдает как хозяин кафана, подкинув скомканный клок бумаги, подпинывает его вверх носком башмака, при этом сам башмак его тоже вслед за рулоном взмывает ввысь и приземляется аккурат в трех шагах от столика, за которым сидит Вукашин.

Глядя на всю эти цирковые фортели со стороны, единственный посетитель этого мрачного заведения, хмурится и внутренне закипает. История этой незнакомки напоминает ему его собственную участь, а вид грозного лысого мужлана — образ надменных редакторов, пороги которых он оббивает последние месяцы.

Лысый же, рассвирепев по поводу своей ноги, лишившейся обуви, краснея, как рак, заковылял в сторону Вукашина, но тот, невообразимо быстро поднявшись с места, опередил хозяина и первым схватил башмак.

Стоптанный, кожаный.

– Давай сюда, – старается говорить мягко лысый, но в его голосе звучит надрыв угрозы. Он протягивает ладонь.

Вместо этого Вукашин, руководствуясь какими-то инородными инстинктами, делает резкий замах, и силой швыряет башмак вверх и в сторону. Втроем: он, лысый хозяин и девица, поднимающаяся с пола, застывают, глядя как обувь, совершив менее чем за минуту второй свой полет в жизни, на этот раз взлетев еще выше, спикировала в конце концов на крышу противоположного кафана. Гулким звуком обозначив свое приземление, башмак возвращает в реальность происходящего троих наблюдателей. Первым приходит в себя Вукашин, которому хватает полсекунды, чтобы инстинктивно, отступить назад на полшага. Потому что, вторым включается лысый хозяин, который с раскрытым ртом, и доносящейся от туда отборной бранью, оборачивается на Вукашина и начинает движение в его сторону. Вукашин успевает опрокинуть стул, и, вскарабкавшись на столик, перелезает на другую сторону, откуда ему уже открыт путь на выход из заведения. Оборачиваться некогда, но он надеется, что девица-художница успеет воспользоваться секундной проволочкой, и благополучно скроется. По каменной брусчатке у лысого хозяина нет никаких шансов догнать двоих молодых, рассыпающихся прочь от него в разные стороны, к тому же подпрыгивающем в одном башмаке, и теряющим драгоценные силы на исключительно инородный на этой улице лексикон. Улепетывающий вдоль кафанов улицы Вукашин, проскальзывая сквозь силуэты редких прохожих, слышит, как среди брани в его сторону доносится: «держи вора!», и внутренне улыбается, что в довесок к башмаку, он еще и не заплатил наглецу за шливовицу.

Пробежав три квартала, и остановившись в переулке меж домов, с целью отдышаться, Вукашин вдруг с ужасом осознает, что оставил в кафане лысого упыря все, что у него сейчас есть в Белграде, да и во всей жизни – свою желтую папку, с чистой бумагой и двумя с половиной главами «Неба Австралии».

Он поднимает голову, глядя в голубое небо, и оно тут же расплывается, наполненное соленой влагой.

*** *** ***

Спустя три недели бессмысленного существования и двух проданных стульев, Вукашин стоит у окна своей хижины и, разглядывая крышу соседнего дома, мрачно рассуждает.

«Нужно найти средство заработка. Но что я умею? Пожалуй, все, – думает он, затягиваясь папиросным дымом. – А что я хочу делать? Пожалуй, ничего…».

Вукашин выбрасывает окурок, одергивает занавеску, закрывая окно.

«Интересно, сколько за такую занавеску можно выручить? Дней на пять хватит?»

Внезапно в дверь раздается стук. Аккуратный, двоекратный.

Тук-тук.

И тишина.

Вукашин замирает у окна. Ему никогда не стучат в дверь. Ни разу за эти три года.

И еще раз. Тук-тук.

Вукашин окидывает взглядом полупустую комнату, и понимает ужас происходящего. Оборачивается на окно, и вновь видя крышу дома напротив, нервно сглатывает.

«Долететь, не долечу, но приземлюсь точно. Может, с ногами».

За дверью послышалось тихое шорканье, и, кажется последний раз: тук-тук-тук. Последний, точно, дальше будут открывать своими ключами и спрашивать куда делась мебель дома.

Вукашин хватается за ручку, и заносит одну ногу на подоконник.

Внизу высота четырех этажей. Через улицу на крышу соседнего дома не перепрыгнуть, да и что бы это дало?

«Может, наоборот, открыть дверь и резко выскочить, пока не опомнились?»

– Извините, я ищу автора поэмы «Ясное небо Австралии», мне сказали, он здесь живет…, – донеслось из-за двери.

Вукашин так и обмяк. Не отпуская ручки, он опускается на подоконник. Пересохшими губами он спрашивает почему-то:

– Какой еще Австралии?

– Ясное небо, – тихо говорят оттуда. И потом твердо добавляют – Ясное небо Австралии.

Сомнений не остается. Это чудо.

– Сейчас-сейчас.

Вукашин сползает с окна, наглухо закрыв его и задернув занавеску, с такой силой, что она слетела с двух крайних петель и теперь прогибалась с краю.

Подходит к двери, и, откашлявшись, открывает ее.

На пороге стоит та самая девица.

– Слава Богу, это вы. Я думала, что не найду вас, – улыбается тебе незнакомка.

У нее в руках твоя желтая папка! Точно, это именно она. Какая улыбка фортуны! Она протягивает тебе ее.

– Вы оставили там…

Вукашин принимает ее, и машинально раскрывает ее. Да! Это она. Как аккуратно сложены листы, кажется не так, как он их складывал, но, тем не менее, это были они, несомненно! Вот первая глава, почерканная вторая, и недописанная третья. Вот чистые листы тощего очкарика из редакции…

– Спасибо! Я вам так благодарен! – Вукашин спохватывается и протягивает ей руку.

Они обмениваются рукопожатиями.

– А вы как меня нашли? – настороженно задает насущный вопрос Вукашин и воровато заглядывает за плечо девушке в глубину подъезда.

– О, эта целая история. Если вкратце по листам с вензелями. Они уже привели меня сюда. Вы здесь живете? – теперь девушка с интересом заглядывает за спину Вукашину.

– Нет, не совсем. То есть, в какой-то степени да. Но не всегда.

Вукашин смущается. Приглашать ее в дом глупо – в комнате даже стульев теперь не осталось. Выставлять за дверь – неудобно. Угостить нечем.

– Уже темнеет, – говорит он, наконец, догадавшись. – Давайте я вас провожу.

– Нет, что вы, не нужно. Я сама доберусь.

– Нет, все-таки пойдемте, – настаивает он, – только одну секунду…

Вукашин оглядывается на комнату, в поисках места, где можно оставить свою находку, в итоге кладет прямо на пол, а сам в два счета натягивает плащ, и они оба оказываются на лестничной клетке.

Спускаясь по лестнице, у них состоится обряд знакомства:

– А вас как зовут?

– Вукашин. А вас?

– Меня Талэйта. – отвечает девушка. – Вукашин Йорич, стало быть?

– Йорич? Нет. А-а…, – он оглядывается назад, – табличка эта… Она прежних владельцев. Я только въехал. Еще вот не успел перевезти мебель. И табличку не сменил.

– Хорошо… – Талэйта улыбается.

– Хорошо?

– Да, я надеялась, что вы не Йорич, потому что иначе оказалось бы, что не вы автор «Неба Австралии».

– А-а-а, – губы Вукашина сами растягиваются в улыбку – так вы прочли?

– Пришлось, иначе бы я вас не нашла.

– И как вам?

– Заинтригована. Необычно так… И название такое замысловатое. Но где же продолжение? Неужели растерялось в кафане дяди Цурры?

– Кого? – переспросил Вукашин, и сам ответил с важным видом – Нет, продолжение у меня.

Они уже выходят на первый этаж. Нужно ли придержать дверь, или лучше пропустить девушку вперед? Тогда она может принять этот жест за ухаживания. Черт бы побрал эти условности!

– Дадите прочитать?

– Э-э-э,… продолжение, как бы так сказать… у меня в голове. Сейчас дел много, не успеваю сесть дописать.

– Жаль. Вам бы следовало быть поблагосклоннее к своим читателям.

– П-пожалуй…

Вукашин замолкает. Они выходят из подъезда, он придерживает дверь, пропуская Талэйту вперед, на сумеречный свет улицы. Внимательно оглядывает свою новую знакомую.

Как серьезно и в тоже время непосредственно она с ним говорит и держится. Если ей нравится его писательство, то – как не заискивающе, а свободно она себя ведет. А если не нравится, то – как сдержанно и благородно поддерживает его старания. Вукашину так и не удается с первой попытки разгадать настроение спутницы, и они идут дальше.

– Как же вам удалось оттуда сбежать? – вспоминает Вукашин, невольно улыбаясь.

– Ах, эта целая история, – беззаботно отвечает ему смехом Талэйта. – Вы когда так стремительно умчались, дядя Цурра – хозяин того кафана, в котором мы встретились, вернулся к столику, и заметил, что вы не… забыли оплатить ему шливовицу. Потом, все так же в одном башмаке, он подошел ко мне и отчитал меня за то, что я привела вас. Не знаю почему, но принял вас за моего друга, который вступился за меня.

– Вступился? Но я же убежал.

– Вот именно так я ему и сказала.

– А он что?

– Пожал плечами, что такие в наше время рыцари.

Вукашин еще пристальнее всматривается в лицо Талэйты. На иронию не похоже, но как же непринужденно и легко она держится. Словно они знакомы тысячу лет.

Талэйта не славянка, очевидно. Она не похожа ни на сербку, ни на хорватку, ни на боснийку, ни на албанку. У нее черные, как смоль, волосы, волнами ниспадающие на плечи, но не такой как у других девушек родом из знакомой тебе Шумадии.

И голос. Он, звонкий, отдает послевкусием какой-то детской прямоты, бесстрашия. Талэйта – вот она, идет рядом, перепрыгивает через белградские лужи.

Вукашин, стараясь не выпускать из вида Талэйту, поднимает голову на верхушки домов, обрамленные красным отражением заката, и в ответ улыбается городу.

Ах, Белград…

*** *** ***

– …еще сто лет назад эти улицу и Белградом-то не считали. Места эти были вне его стен, то есть за пределами города. Изначально, тут обитали наши предки – балканские и румынские цыгане, которые скрывались от гонений в Тимишоаре. – Талэйта замолкает, но лишь на мгновение. – Все вместе, бедняки, беглецы и чужеземцы – наши предки отстояли город во время турецкой осады… Это уже потом, спустя много лет, Скадарлия стала частью современного Белграда.

Вукашин идет молча рядом и думает.

«Удивительное дежавю – сколько раз я не обращал на эту Скадарлию никакого внимания, а за последние три недели дважды оказываюсь здесь. Сколько скрывают эти каменные стены в своем безрадостном прошлом».

– Тебе нравятся эта сирень?

– Что, прости?

– Сирень – повторяет Талэйта и указывает на буйно цветущие кустарниковые деревья, то тут, то там торчащие по сторонам: то у самого дома, то над кафаном, то выглядывающие из-за угла.

Талэйта – безнадежный оптимист по жизни, и свободный художник по профессии, подбегает к одной из акаций, и протягивает свою тонкую руку вверх, за фиолетовым облаком.

– Попробуй, как пахнет!

На улице уже совсем сумрачно, и все меньше людей попадается на пути. Вдыхать запах майской сирени из рук почти незнакомой девушки, посреди особенной улицы, пустынной и таинственной – занятие не рядовое. Потому и ком в горле. Лучше ничего не говорить, а повиноваться. А еще лучше закрыть глаза и запомнить.

Запомнить все.

Что сейчас май.

Что на улице вечер.

Что тебе двадцать один.

Что в мире вас только трое.

Ты, Талэйта и пьянящий запах сирени…

– Ну как? – голос ее также ровен, как и всегда.

– Н-неплохо – а голос Вукашина срывается-таки.

Они идут дальше.

– А почему здесь так много заведений? – спрашивает отвлеченно Вукашин, словно его это действительно интересует.

– А потому что, это место облюбовали актеры театра, расположенного неподалеку. Они жили в этих домах, читали свои пьесы в этих кафанах, встречались друг с другом, дружили. К ним постепенно стекались другие богемные прослойки белградского общества: писатели, поэты, художники, скульпторы, музыканты. Так Скадарлия к своей уже существующей черте отстаивать свою свободу, свое законное место, свою независимость, обзавелась духом творчества, легкости, полета.

Вукашин снова внимательно присматривается к Талэйте, которая разглядывает то брусчатку у себя под ногами, то двухэтажные домики, с их нависающими балконами. Может, стоит что-нибудь сказать, что-нибудь особенно важное для них?

Но если нужно, то сейчас, в эту секунду, без раздумий, иначе будет не актуально, время пройдет, подходящий момент упустишь…

Иначе каменная дорожка этой творческой и мятежной улицы закончится, иначе балкончики опустеют, и даже самые поздние кафаны тоже закроются. Все незримое, но ощутимое пространство улицы говорило, нет, шумело: скажи, давай, не молчи, дай понять всему, что тебя может услышать в мире, что тебе есть, что сказать!

Вот как это оборачивается: Вукашин силится произнести что-то, краснеет от напряжения, но чувства никак не облачаются в нужные слова, а любых он подобрать не может. Наконец, остановившись у красной двери с облупившейся краской, Талэйта произносит сама:

– Ну вот и все, Вукашин. Мы пришли. Сейчас я тебя познакомлю с остальными.