Читать книгу Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров - Л. М. Ляшенко - Страница 3

Цитата, использованная нами в качестве эпиграфа, нуждается в некотором пояснении, поскольку понятие «дух времени», и так, по свойству всех гуманитарных понятий, неоднозначное, несло еще и разную смысловую нагрузку в те или иные периоды истории человечества. В конце XVIII – начале XIX в. определяющим для всех европейских (и не только европейских) стран явлением стало мощное влияние Великой французской революции. События во Франции потрясли многие европейские монархии, нарушили хитроумные планы политиков, перепугали ретроградов и, наоборот, воодушевили радикалов, привели к долгим кровопролитным войнам, что заставило европейцев дважды на протяжении короткого времени перекраивать карту своего континента.

Велико искушение дать той или иной эпохе жизни человечества короткое и точное определение, и с чего бы XIX столетию являться в данном случае исключением? Английский историк Эрик Хобсбаум предложил называть его веком революций, империй и капитала. Вроде емко и кратко, но вот беда – Россия никак не укладывается в рамки этой симпатичной формулы. И мощных революционных потрясений в XIX в. она не испытывала, и влияние капитала (то есть развитие капитализма) начинает ощущаться в ней как явление, определяющее жизнь страны, только с 1870-х гг., лишь имперский характер России XIX в. сомнений не вызывает. Что же из себя представляла наша страна на рубеже XVIII и XIX столетий, чем она была непохожа на своих западных соседей?

В те годы Российская империя была крупнейшей страной мира с территорией свыше 18 млн кв. км и населением около 40 млн человек. Ее международный престиж не подвергался сомнению, он успешно возрастал на протяжении последней трети XVIII в., и дело дошло до того, что Екатерина II всерьез подумывала об изгнании турок из Европы и восстановлении Византийского государства. Его корона предназначалась второму внуку императрицы вел. кн. Константину Павловичу. Однако исторический процесс не есть поступательное движение от хорошего к лучшему, на его пути случаются и заминки, и отступления.

Скажем, Павлу I, как бы ни оценивать его царствование, удалось разрушить многое из того, что было создано матерью и ее предшественниками и предшественницами на троне. Невнятная внешняя политика – заключение союзов то с Австрией и Англией против Наполеона, то – с Наполеоном против Австрии и Англии. Явственная, пусть не антидворянская, но политика, направленная на отмену важных для первого сословия привилегий (восстановление обязательной государственной службы для дворян, телесных наказаний для тех из них, кто совершил уголовные преступления, урезание прав дворянских собраний и т. п.). Самое же, быть может, главное заключалось в том, что Павел I вел себя не как просвещенный монарх, но как деспот древних, а потому вроде бы прошедших времен, что в первую очередь почувствовало на себе его ближайшее окружение.

Участь же деспотов всех времен и народов чревата гибелью в результате заговора недовольных придворных и родственников правителя. Судьба Павла I не стала исключением из правил. 11 марта 1801 г. император был убит в ходе последнего в России дворцового переворота, в котором принял участие и наследник престола, его старший сын Александр (он, правда, настаивал лишь на отречении отца от трона и не помышлял о его убийстве). Смерть Павла I потрясла его старшего сына до глубины души. Однако дело не только в факте убийства императора, но и в том, что наследник впервые почувствовал, как хрупка и беззащитна верховная власть, насколько она зависима от придворного и гвардейского окружения. После гибели Павла Александр Павлович невзлюбил Петербург и ощущал себя гораздо свободнее и спокойнее вне его, а лучше всего – за границей.

Для современников и исследователей Александр I навсегда остался тайной, загадкой, «северным Сфинксом». Шведский посланник Лагербьелк писал афористично, но одновременно претендуя на некий анализ личности нового царя: «Александр в политике тонок, как игла, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская». Наполеону Бонапарту он казался русским Тальма, то есть гениальным актером, блистающим на сцене, но не совсем естественным в жизни. Единомышленникам в России – человеком, искренне отстаивающим дело реформ в стране, но всегда готовым отречься от выбранного им самим политического курса. Ревнителям старины монарх представлялся источником опасных идей и действий, но в то же время – единственной надеждой на сохранение порядка в государстве.

В подобной многоликости русского императора не было ничего удивительного. Александр с детства был вынужден скрывать свои истинные мысли и чувства, вращаясь в четырехугольнике: Зимний дворец (бабушка Екатерина II) – Гатчина (отец Павел I) – воспитатель-наставник Ф. Лагарп – друзья молодости. Может быть, пытаться выяснить, каким был Александр на самом деле – занятие бесполезное, он и был таким – многоликим актером, актерство – каждый монарх в той или иной степени по необходимости, из-за того, что вынужден исполнять совершенно разные роли, лицедей – и являлось его настоящим «Я».

Лишь на занятиях с Лагарпом наследник позволял себе приоткрываться, видимо, поэтому последнему и удалось заронить в душу Александра сомнение в справедливости и практической ценности крепостничества и абсолютизма. Лагарп же позже обратил внимание молодого монарха на то, что готовых союзников реформ в России не существует, а значит, принципиальное значение приобретает просвещение общества, поскольку только образованная и проникшаяся духом времени молодежь может поддержать царя в его смелых начинаниях. Пожалуй, еще в разговорах и переписке с друзьями он чувствовал себя достаточно раскованно.

Однако до реальных перемен было еще далеко. Александру пришлось спешно разбираться с той путаницей во внешних и внутренних делах, которую ему оставил отец. Первые действия молодого монарха несомненно усилили тот единодушный энтузиазм, с которым общество восприняло его воцарение. Александр импонировал людям своей молодостью, красотой, манерами, умением очаровывать собеседника. Помнили и о его разногласиях с Павлом I, приверженности памяти бабки, Екатерины II – все это внушало оптимизм тем, кому надоела непредсказуемость зигзагов павловского правления. Не будем забывать и о том, что начало каждого царствования постоянно вселяло в души россиян странные и чаще всего безосновательные надежды на перемены к лучшему.

Первые мероприятия Александра I носили совершенно естественный характер, а зачастую казались просто неотложными. Был отменен приказ Павла о походе казаков, которые на страх англичанам должны были вместе с французской пехотой совершить набег в Индию. Из тюрем и ссылок были возвращены все жертвы тайной экспедиции последних четырех лет (всего вернулось к своим обязанностям около 12 тысяч офицеров и чиновников, несправедливо репрессированных Павлом I). Отменены необъяснимые запреты на французскую моду и слова («гражданин», «республика» и т. п.). Конечно же, дворянству были возвращены все его права, дарованные Екатериной II.

Надо отметить, что в политической истории нашей страны XIX в. занимает особое место. Именно в это время начинаются наиболее острые столкновения между противниками и сторонниками перемен и реформ. «Первые, – отмечает очевидец событий начала нового столетия, – которых можно назвать правоверными… – сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые – еретики, защитники иноземных нравов и пионеры либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне». Император Александр I принял активное участие в столкновении «правоверных» и «еретиков», он еще до своего воцарения говорил о необходимости отмены крепостного права и установления конституционного правления. Уже одно это свидетельствовало о необычности ситуации в стране и наступлении для нее новых времен. Борьба сторонников и противников перемен велась, конечно, внутри одного класса (дворянства), но это не означало ни того, что оно раскололось лишь на два лагеря, ни того, что на противостояние внутри этого класса не влияло недовольство существующим положением других слоев населения.

Вернемся, однако, к повседневной, политической, по своей сути, жизни императора. Для того чтобы выработать проекты реформ, Александр I собрал кружок «молодых друзей», получивший название Негласного комитета. В него вошли четыре человека, знакомых императору с юношеских лет и пользующихся его доверием настолько, насколько монарх вообще может доверять окружающим его людям. Комитет заседал с 1801 по 1803 г. и сыграл немаловажную роль в царствовании Александра I. Участниками его были граф П.А. Строганов, граф Н.Н. Новосильцев, князь А.А. Чарторыйский и граф В.П. Кочубей.

Перед четырьмя членами Негласного комитета сразу встали две задачи: явная и тайная, и каждая из них была весьма сложной. Первая заключалась в обсуждении и выработке ряда реформ, в которых остро нуждалась страна. Решение этой задачи затруднялось яростным сопротивлением приверженцев старины, к которым относились и екатерининские вельможи, и гатчинские служаки Павла I, и просто масса косного поместного дворянства. Тайная же задача определялась тем, что «молодые друзья» (особенно Строганов и Чарторыйский) хорошо изучили особенности характера императора и боялись, что те помешают осуществлению замыслов Комитета. Поэтому Строганов попытался составить своеобразный заговор с целью поддержания реформаторского энтузиазма Александра I и борьбы с его нерешительностью. Цель этого заговора Строганов сформулировал следующим образом: «Так как из-за неопытности он (Александр Павлович. – Л.Л.) не имеет веры в себя, надо внушить ему эту веру и дать возможность узнать, с чего начать». Проще говоря, граф надеялся подчинить императора влиянию Негласного комитета, оградить его от давления ретроградов или, во всяком случае, максимально ослабить это давление.

Однако разговаривали «молодые друзья» гораздо смелее, нежели действовали, и винить их за это вряд ли разумно. Человек делает то, что позволяет ему его воспитание, образ мыслей, среда обитания (даже если он пытается противостоять этой среде). Речь же на заседаниях Комитета шла о вещах очень опасных: о необходимости постепенно отменить крепостное право и реорганизовать систему управления страной, то есть о вопросах, затрагивавших в России всех и каждого. Однако в Негласном комитете не было ни одного человека, который бы отчетливо представлял себе расстановку сил в обществе, количество в нем сторонников и противников реформ. Поэтому крепостное право и политический деспотизм осуждались ими, скорее, с этических позиций, что делает честь подобным взглядам, но далеко не всегда влечет за собой конкретные деяния.

Кстати, коли уж речь коснулась союзников «молодых друзей», то следует отметить, что Александр I твердо усвоил слова Лагарпа о том, что решительные преобразования подготавливаются прежде всего широким распространением просвещения. Поэтому император сделал многое для расширения сети учебных заведений в стране, иными словами, он, как мог, попытался вырастить армию просвещенных сторонников реформ. В 1804 г. появились новые школьные уставы, разрешавшие детям разных сословий переходить из училищ низшей ступени в училища ступени высшей. За годы правления Александра I открылись новые университеты – Казанский, Харьковский, Виленский, Дерптский, Петербургский, лицеи в Царском Селе, Нежине, Ярославле, наделенные правами высшего учебного заведения. Это было также время расцвета частных пансионов, готовивших своих питомцев к поступлению в университеты.

Однако наиболее решительные проекты переустройства России связаны не с работой Негласного комитета, а с деятельностью Михаила Михайловича Сперанского, о котором надо сказать несколько слов особо, тем более что его имя достаточно тесно связано с движением дворянских революционеров. Жизнь Сперанского напоминает излюбленный детьми и взрослыми сказочный сюжет о том, как крестьянский сын вдруг превращается в царевича. Царевичем Михаил Михайлович, правда, не стал, но, будучи сыном небогатого сельского священника, со временем сделался статс-секретарем императора России, кавалером многих отечественных и иностранных орденов, затем – ссыльным, а после – вновь одним из видных сановников империи и, наконец, графом. Превращения, согласитесь, достаточно сказочные.

С другой стороны, происшедшее с ним не приходится считать чем-то сверхъестественным, поскольку стремительное возвышение поповича обусловлено развитием событий в стране, тем самым духом времени, о котором упоминалось выше. Сперанский, безусловно, был человеком уникальной широты взглядов, энциклопедических знаний и выдающихся способностей. Однако, надо честно признать, что ему еще и повезло оказаться в нужное время в нужном месте. В начале XIX в., в соответствии с духом времени, и замыслами императора, Зимнему дворцу вдруг, сразу потребовались не просто грамотные, но талантливые чиновники; не слепые исполнители, но люди с идеями; не бездумные переписчики, но реформаторы.

Именно эта волна поднимает и выносит Сперанского к самому подножию престола. «Дерзкий попович», при поддержке и по инициативе монарха, осмелился предложить проекты, грозившие перевернуть традиционную жизнь империи. Он решительно осуждал крепостное право, особенно в записке «Еще нечто о свободе и рабстве», а в 1809 г. предложил коренным образом изменить государственный строй России («Введение к Уложению государственных законов»). Это сочинение и стало основным пунктом обвинения против Михаила Михайловича, когда дело дошло до подобных обвинений.

Согласно его проекту, в России должен был восторжествовать основной принцип устройства современного государства – принцип разделения властей. Для этого учреждались три коллегиальных органа: Государственная дума (законодательная власть), опиравшаяся на развитую систему местного самоуправления; Сенат (власть судебная); министерства (исполнительная). Деятельность всех трех ветвей власти координировалась Государственным советом, по мысли Сперанского, он должен был впоследствии стать верхней палатой некого представительного органа. Самодержец при этом сохранял значительную власть, но постепенно переставал быть абсолютным монархом. Законы утверждал император, но он делал это вместе с Думой; управление страной курировал он же, но министры были ответственны не перед ним, а перед Думой; в судебной области он лишь утверждал решения Сената. По справедливому замечанию современника событий, Сперанский пытался привить на российской почве те учреждения и порядки, которые выдвинули послереволюционную Францию в число законодательниц мод в Европе.

Как оказалось, Михаил Михайлович заглядывал на многие десятилетия вперед. Его реформы во многом предвосхитили не только реформы 1860—1870-х гг., но и вынужденную уступку обществу Николая II (Манифест 17 октября 1905 г.). Однако тогда эти мероприятия заметно запоздали, одни на 50, другие на 100 лет. Нет, недаром Наполеон, прекрасно разбиравшийся в людях, так высоко ценил Сперанского и, то ли шутя, то ли всерьез, предлагал Александру I: «Не угодно ли Вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?»

К 1811 г. Сперанский добился того, что своими проектами напугал и ретроградов, и все родовитое дворянство, и чиновничью массу. В итоге, силы противоборствующих сторон оказались неравны, особенно когда к числу недругов набравшего нешуточную силу статс-секретаря присоединился и сам Александр I, не нашедший нужным противостоять мнению двора и сановников. Говорят, он даже прослезился, прощаясь с талантливым помощником, горько сетовал в последнем разговоре с ним на людскую зависть и злобу. Как бы то ни было, 17 марта 1812 г. Сперанского обвинили в превышении служебных полномочий, а злые языки – еще и в тайных сношениях с Наполеоном (чему не было и нет никаких подтверждений) и отправили в ссылку.

Не решившись защитить статс-секретаря, Александр I, тем не менее, не оставил надежд на преобразование страны. В 1818 г. по его распоряжению создается Секретный комитет по крестьянскому делу, который подготовил проект освобождения крепостных. Как отреагировал на этот проект император, неизвестно, архивные документы хранят по данному поводу глухое молчание. Объяснить такое равнодушие Александра I к работе созданного им же самим органа можно или его страхом перед сопротивлением сплотившихся противников перемен, или тем, что его в это время больше занимала иная проблема.

В марте 1818 г. император выступил в Варшаве на открытии польского сейма (парламента). В своей речи он заявил о введении в Польше конституции и о том, что вслед за ней подобный документ получит и вся Российская империя. Слова Александра I не разошлись с делами. В канцелярии старого друга царя Н.Н. Новосильцева к 1820 г. был подготовлен документ, получивший название «Государственная уставная грамота Российской империи». Согласно «Грамоте», законодательная власть в стране по-прежнему принадлежала монарху, при котором учреждался двухпалатный совещательный орган. Исполнительная власть передавалась Государственному совету, состоявшему из Общего собрания и Комитета министров. «Грамота» не была конституцией в полном смысле этого слова, но могла стать ощутимым шагом на пути к ней.

Конституционные устремления Александра I не встретили в России одобрения ни справа, ни слева. Передовая часть дворянства была оскорблена тем, что Польша, давний недруг России, воевавшая в 1812 г. на стороне Наполеона, получила политическую свободу (пусть и в урезанном виде) раньше россиян. К тому же дворянский авангард во второй половине 1810-х гг. уже не слишком доверял свободолюбию императора, да и знал об Уставной грамоте лишь понаслышке (страна познакомилась с ней воочию только в 1830 г.). Ретрограды же, по природе своей, воспринимали в штыки даже слухи о политических или социально-экономических нововведениях.

Столкнувшись с упорным сопротивлением традиционалистов освобождению крестьян и ограничению власти монарха, оставленный передовым дворянством, которое теоретически могло бы стать его союзником, император испытал новый приступ страха перед возможностью заговора, очередного дворцового переворота. Все чаще ему на ум приходили мысли о судьбе отца, и Александр I даже подумывал о переносе столицы империи в Варшаву, поближе к Западной Европе. Его страхи еще более усилились, когда он позволил дезинформировать себя осведомителям, наблюдавшим за становлением декабристских организаций. В 1824 г. царь, опираясь на сведения, полученные из разных источников полицейского характера, писал: «Есть слухи…что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах есть по разным местам тайные общества или клубы, которые притом имеют секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб- и обер-офицеров…»

Положение складывалось угрожающее и, поверив в реальность существования столь сильной оппозиционной партии, разочаровавшись во всех начинаниях, исполнение которых Александр I считал своим историческим предназначением, он оставляет занятия реальной политикой. Монарх начинает вести странный для самодержца образ жизни. Он старался избегать людей, не являлся на официальные приемы, даже не принимал верительных грамот новых послов, «забывал» посещать протокольные празднества, много путешествовал по стране, вывозил на юг жену, больную туберкулезом. В новых заботах и разъездах заглохли последние отзвуки «дней александровых прекрасного начала».

Первую четверть XIX в. можно назвать временем неосуществленных надежд отечественных просветителей сверху. Все замыслы Зимнего дворца так и остались замыслами, а многочисленные проекты преобразований без всяких последствий постепенно превратились в архивные документы. В первые годы царствования Александр I, относившийся к крепостничеству и деспотизму с брезгливостью истинного европейца, никак не мог отважиться на решительные действия. После же Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов момент для начала преобразований был упущен. Россия, вышедшая победительницей в борьбе с Наполеоном, с революционной Францией, не ощущала нужды в кардинальных переменах своей жизни, они казались ей неуместными и странными.

Однако было бы неверным на этом основании не обращать внимания на попытки Зимнего дворца изменить социально-политические порядки в стране. Прежде всего важно понять, насколько верховная власть, все еще остававшаяся ведущей политической силой в стране, осознавала противоречия между российской действительностью и ходом мирового исторического развития. Кроме того, слухи о готовящихся преобразованиях постоянно будоражили общество, в первую очередь передовое дворянство. Упорно циркулировавшие по столице слухи вселяли в сторонников перемен ободряющие надежды на серьезность реформаторских задумок Зимнего дворца, побуждали составлять собственные проекты социально-экономических и политических преобразований страны.

Исчезновение надежд на верховную власть катастрофически ускорилось с введением в России военных поселений – учреждения, ставшего своеобразным символом реакции. Самое странное заключалось в том, что Александра I привлекла к этой идее не только возможность постоянно иметь под рукой развернутую и в целом самоокупавшуюся армию, но и некая гуманная мечта. Император искренне верил, что если солдата посадить на землю с семьей, то он будет легче переносить тяготы армейской жизни. К тому же военные поселения, то есть расширение государственно-крестьянской системы, означали сокращение численности частновладельческих крестьян, давали возможность «нечувствительно» приступить к решению крепостнической проблемы. Идея, теоретически весьма заманчивая, на деле обернулась чрезвычайно мучительной для поселян утопией. Повторим хорошо знакомое: «добрыми намерениями вымощена дорога в ад».

Во главе военных поселений были поставлены генералы А.А. Аракчеев и И.О. Витт. О втором из них речь пойдет позже, а о графе Аракчееве стоит поговорить именно сейчас. В сознании многих поколений с этим именем связаны самые гнусные человеческие качества и не менее отвратительные поступки. Граф и впрямь немало потрудился для того, чтобы вторая половина царствования Александра I оценивалась историками как один из самых мрачных или, по крайней мере, тусклых, периодов в жизни России, однако записным злодеем он не был. В многочисленных исследованиях Аракчеев предстает этаким злым гением императора, фактическим правителем государства в 1822–1825 гг., человеком, подтолкнувшим Александра I к мракобесию и реакции. Подобные утверждения явно преувеличивают влияние Аракчеева на царя.

Граф не мог быть ни наперсником, ни даже советником монарха, да он никогда и не претендовал на эту роль. Аракчеев оставался лишь верным и не рассуждающим исполнителем воли Павла I и Александра I. Готов он был верой и правдой служить и Николаю I, но у последнего оказались свои любимцы. В гербе Аракчеева значится девиз: «Предан без лести». Если слова о лести вызывают обоснованные сомнения, то предан монарху Алексей Андреевич был безусловно. Совершенно неверно считать его, как это иногда делается, невежественным солдафоном, ведь он закончил Артиллерийский Шляхетский корпус в Петербурге, дававший серьезную подготовку, особенно в области точных наук, да и его библиотека в Грузино насчитывала более 10 тысяч томов. Не будем забывать, что при активном участии графа русская артиллерия в начале XIX в. выделилась в отдельный род войск и быстро вышла на одно из первых мест в Европе, что и доказала в битве при Бородино и других сражениях Отечественной войны 1812 г.

Умел Аракчеев грамотно и логично излагать свои мысли на бумаге, правда, обладал при этом странной особенностью мышления. Новые, иногда весьма радикальные идеи появлялись у него только по распоряжению императора. Так, в 1815 и 1818 гг. граф, по приказу Александра I, представил записки об изменении в государственном управлении и об освобождении крепостных крестьян. Его соображения оказались дельными и порой неожиданно смелыми, но они, как уже говорилось, никаких последствий не имели, если не считать того, что частично были использованы во время подготовки отмены крепостного права в 1861 г.

Вместе с тем граф Алексей Андреевич был беспощаден, честолюбив, любил грубую лесть и сам льстил не слишком тонко, распоряжения начальства были для него выше человеческого достоинства, а то и жизни. Он небезуспешно участвовал в придворных интригах и своих противников преследовал беспощадно, добиваясь их падения и удаления от двора. Однако иногда граф совершал поступки, вроде бы не свойственные людям его толка. После войны 1812 г., когда на армию хлынул поток наград, он отказался от орденов, предлагавшихся ему, мотивируя это тем, что не участвовал в боевых действиях. Аракчеев согласился принять лишь миниатюрный портрет императора на ленте для ношения на шее. Это была уже не боевая награда, а знак особого внимания монарха. С этим портретом Александра I граф не расставался до самой смерти.

Между тем с введением военных поселений колесо истории России, как казалось прогрессивному дворянству, повернулось вспять. В 1822 г. помещикам возвращено право ссылать крестьян без суда в Сибирь, продажа крепостных приняла невиданные ранее масштабы. Ответом на эти распоряжения и указы правительства стал взрыв возмущения крестьян и солдат, протестовавших против усиления своего бесправия. Недаром около половины крестьянских выступлений в первой четверти XIX в. приходится на девять лет – 1816–1824 гг.

Особенно опасными, с точки зрения властей, были бунты солдат (заметных беспорядков в армии в послевоенное время насчитывается более двадцати). Одно из крупнейших восстаний поселян произошло в Чугуеве – центре украинских военных поселений в 1819 г. (что называется, на глазах декабристов). Восставшие убили начальников, выбрали из своей среды руководителей, но ничего не сделали для организации серьезной обороны Чугуева, уповая на справедливость царя. Расправу с восставшими чинил сам Аракчеев: 52 человека получили 12 тысяч ударов шпицрутенами (гладкий лозовый прут, вершок в диаметре, сажень в длину), 25 из них умерли.

Самым известным выступлением солдат в этот период стала так называемая «Семеновская история». Все началось со смотра гвардейского корпуса в 1819 г. Александр I, недовольный выправкой Семеновского полка, издал приказ, в котором говорилось: «Семеновский полк прошел… не чисто, у многих взводов левые фланги были позади, надлежащей тишины в шеренгах не было, много колен… согнутых, ногу поднимали не ровно, носки были не вытянуты… офицеры не чисто шли и шпаги дурно и неровно держали…»

Следствием этого приказа явилась отставка старого командира полка генерала Потапова и замена его полковником Шварцем. По словам будущего декабриста А. Поджио, Шварц в своей деятельности опирался на циничные афоризмы вел. кн. Константина Павловича: «Убей двух, оставь одного», «Плох тот солдат, который доживает свой срок двадцатипятилетний до отставки». Новый командир полка, недовольный учениями, мог поставить одну шеренгу лицом к другой и заставить солдат плевать в лицо друг другу. Он бил по щекам георгиевских кавалеров, вернул в полк палочную расправу и вскоре прославился погостом своего имени, где хоронили умерших от издевательств семеновцев.

Не выдержав новых порядков, первая рота Семеновского полка подала на Шварца жалобу начальству. В ответ ей приказали отправиться в крепость в полном составе, и солдаты, возмутившись несправедливостью командиров, подняли бунт. Они попытались самочинно расправиться со Шварцем, но тот благоразумно спрятался от разъяренных гвардейцев. Когда первую роту все же отправили в крепость, остальные солдаты полка тоже перестали повиноваться офицерам. Волнения грозили перекинуться и на другие гвардейские полки, «верхам» с большим трудом удалось справиться с ситуацией. После подавления бунта напуганное правительство разбросало офицеров полка по армейским частям, рядовых же отправили на Украину, на Кавказ и в Сибирь. Расправа с семеновцами не прекратила глухого, но постоянного брожения в гвардии, армии и военных поселениях, что имело заметное значение для движения декабристов.

Политические перипетии первой четверти XIX в. явились серьезным, но не единственным следствием «духа времени». Не менее важно то, что в последней трети XVIII в. началось неудержимое шествие капитализма по странам Европы и Америки. Уцелевшие после наполеоновских войн традиционные порядки вынуждены были (даже в странах – победительницах Наполеона) шаг за шагом отступать под натиском нового в экономике и социальных отношениях. В значительной степени это касалось и России, остававшейся в то время одним из главных оплотов старого строя.

Присоединение во второй половине XVIII в. черноземных земель на юге и юго-западе страны позволило ей в короткий срок стать житницей Европы. На переломе веков свыше 90 % подданных империи были крестьянами, бесправие которых достигло своего апогея. Указы Елизаветы Петровны и Екатерины II, предоставлявшие помещикам полные права над личностью крестьянина, завершили процесс превращения крепостничества в рабство нового времени. Заметим, что крестьянам, естественно, было запрещено жаловаться на своих господ.

После этого вряд ли стоит удивляться и постоянным волнениям крепостных (вспомним хотя бы казацко-крестьянское движение под предводительством Е. Пугачева), и неизбывным заботам правительства о мерах по удержанию крепостных в повиновении, и тому чувству стыда, которое испытывали за свою страну просвещенные люди России. На рубеже веков уже нельзя говорить о крестьянстве как единой и однородной массе. Во-первых, в правовом отношении оно распадалось на несколько групп: от помещичьих крепостных до вольных однодворцев на юге страны и государственных – в центре и на севере (напомним, что Сибирь вообще не знала крепостного права). В имущественном отношении эти группы также значительно отличались одна от другой, поскольку вольные и государственные крестьяне жили свободнее (по крайней мере, экономически), чем частновладельческие.

Во-вторых, дифференциация крестьянских хозяйств зависела от занятия селян (барщина, отходничество, промыслы). Широкое распространение получает перевод помещиками части крестьян с барщины на оброк, развитие промыслов и отходничества. Уплата денежного оброка предоставляла крестьянам более широкий выбор хозяйственной деятельности, поощряла их предприимчивость и энергию. Ведь помещик, озабоченный только получением денег от крестьянина, совершенно не интересовался, каким способом его крепостной добывает эти деньги и сколько он их добывает. Недаром богатые владельцы мануфактур и купцы из крестьян, ставшие известными позже на всю Россию, оказались выходцами из оброчного Нечерноземья. Появились и целые промысловые села, жители которых числились крестьянами лишь номинально, добывая средства к существованию отнюдь не работой в поле (наиболее известные из таких сел: Палех, Жостово, Хохлома, Гжель).

В Черноземье ситуация сложилась несколько иная. Здесь помещик получал основные прибыли от продажи сельскохозяйственной продукции, а потому стремился повысить личный доход с помощью расширения барской запашки за счет крестьянских наделов и увеличения барщинных дней. Именно в Черноземье появилась «месячина» – система, вообще лишавшая крестьян земли и заставлявшая их работать на помещичьем поле за еду и одежду. Подчеркнем наиболее важное для нас – «месячина», как и оброчные работы, символизировала распад самого традиционного способа производства, основанного на существовании собственного крестьянского земельного хозяйства. Парадоксы российской социально-экономической жизни: крестьяне – владельцы крупных капиталов, торговых и промышленных предприятий, наконец, крестьяне – владельцы (через подставных лиц) других крестьянских душ – все это начинает становиться обычным на просторах империи именно в конце XVIII – начале XIX в.

Не осталось в стороне от перемен и помещичье хозяйство. Дворянство всячески пыталось повысить доходность своих имений, усилить эксплуатацию крепостных, искало нетрадиционные пути для получения денег, столь необходимых в новые времена. В наиболее трудном положении оказались помещики черноземных губерний, поскольку они не могли до бесконечности выжимать соки из крестьян, так как это привело бы к разорению последних и лишило бы их хозяев какой бы то ни было прибыли. Иных же методов повышения доходов большинство владельцев имений не знало и не хотело знать, хотя им и пытались подсказать «сверху» нечто новое. В 1810-х гг. в Москве продолжало действовать Экономическое общество, которое знакомило дворян с передовым отечественным и зарубежным опытом, издавало журнал, заводило опытные хозяйства. Однако масса помещиков шла по пути наименьшего сопротивления, предпочитая всевозможным новшествам знакомое увеличение барщинных дней и оброка.

Самой отвратительной чертой русского крепостничества было даже не злоупотребление помещиков своей властью, а юридическая неоформленность этой власти, то есть подчинение крестьян ничем не стесненному произволу дворянства. В таких условиях легко могли появиться не только салтычихи, что все-таки было достаточно редким явлением, но и возникнуть более прозаические, зато чаще повторявшиеся коллизии. Например, в 1850-х гг., ожидая отмены крепостного права и желая сократить количество крестьян, которым будут выделены земельные наделы, помещики перевели в разряд дворовых (не землепашцев) более 500 тысяч крепостных, и сделали это «по закону», точнее, воспользовавшись отсутствием оного.

Эта же юридическая неопределенность положения явилась причиной того, что крестьянство считало любую власть чуждой и враждебной себе. Оно ей повиновалось частью из страха, частью по привычке, но признавало над собой главенство только общины. В качестве защитной реакции крестьянство разработало целую программу поведения с господами. По словам Ю.Ф. Самарина, славянофила и экономиста: «Умный крестьянин, в присутствии господина, притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему в глаза, честный обманывает его, и все трое называют его своим отцом».

Значительные изменения произошли и в жизни российских городов. Их население на протяжении XVIII в. выросло в четыре раза (правда, и после этого оно составило лишь 3 % всего населения страны). Бурный рост мануфактур, внутренней и внешней торговли увеличил спрос на рабочие руки и техническую интеллигенцию. Русская буржуазия конца XVIII – начала XIX в. мало напоминала свой европейский аналог. Издавна определенная прослойка людей была связана с торговлей и ремесленно-промышленной деятельностью. Иногда ее представителям удавалось создать значительные состояния, но они имели тенденцию к распылению, а не к росту, а потому кристаллизация собственно буржуазных взглядов и требований у владельцев крупных капиталов задерживалась.

Причиной такого положения дел были те социально-политические условия, в которых пребывали российские торговцы и промышленники. Государство (в лице монарха) было монополистом в важнейших областях промышленности и во всех отраслях коммерции. К тому же дворянство зорко охраняло свою монополию на владение заселенной крестьянами землей и крепостными. У русских предпринимателей, воспитывавшихся в условиях постоянного прессинга, долго отсутствовали традиции политической борьбы, чувство классового самосознания, сословная программа действий и т. п. Сокровенным желанием каждого российского буржуа являлось достижение дворянского звания, а идеалом – знаменитые Строгановы или Демидовы. Думается, понятно, что в дворянство буржуазию гнало не тщеславие и не жажда постов и наград, а голый расчет – страх перед возможностью остаться без необходимой для торгово-предпринимательской деятельности земли и рабочих рук.

Отметим, что и российский работный люд был далек от классического пролетариата. Вряд ли можно говорить о появлении в конце XVIII – начале XIX в. профессиональных рабочих, рабочих династий и прочее. Перепись населения показала, что в конце столетия вольнонаемные рабочие составляли около 2 % от общей массы работных людей. Единственное, что достаточно устоялось в мануфактурном деле на грани веков, – это нищета тружеников предприятий и их абсолютная социально-политическая незащищенность.

Таким образом, на рубеже XVIII и XIX вв. в России складывалось весьма симптоматическое противоречие. Дух времени, с особым нетерпением улавливаемый передовым дворянством, требовал перемен и в экономике, и в политике, и в социальных отношениях. Однако трон, слышавший эти требования, всегда шедший в России на полшага впереди общества (может быть, потому, что сверху виднее, а скорее, потому, что самого общества, а значит, и общественного мнения в стране еще не сложилось), не решился произвести необходимые перемены, счел, что население империи к ним еще не готово. Правы были высокопоставленные реформаторы или нет, трудно сказать, но своим решением они уступили инициативу только еще нарождавшемуся общественному движению.

С последним дело обстояло тоже совсем не просто. Слабость буржуазии, зависимое от государства положение церкви, общая хилость городов и традиционная неорганизованность крестьянства выдвинули на первый план представителей просвещенного дворянства. Именно им предстояло сказать свое слово в деле реформирования традиционных порядков империи, приведения их в соответствие с многозначным и бескопромиссным духом времени. Как и какое слово будет сказано передовым дворянством, зависело от многих и многих обстоятельств.