Читать книгу Евгения - Лана Ланитова - Страница 2

Соседка убитой Марфы Огородниковой, рябая Липа, собиралась доить корову Зорьку и нескольких коз, когда в ворота ограды кто-то постучал.

«Кого там, холера, несет? – подумала Липа. – Как некстати-то».

– Митька, открой ворота. Не слышишь, стучат? Где ты, постреленок?

Постреленок Митька, светлоголовый мальчуган, лет шести, в одних штанах, вылез из зарослей малины и, отмахиваясь от комаров, косолапя, протопал к воротам.

Стукнула деревянная щеколда, дверь со скрипом отворилась.

– Мальчик, скажи, а есть кто взрослый дома?

– Мамка, – обронил Митька, шмыгнув облупленным носом и, не дожидаясь ответа, умчался вглубь двора.

К воротам вышла хозяйка, широколицая и рябая Липа в стоптанных чунях, с подоткнутым выцветшим подолом. В закуте протяжно мычала корова.

– Вам кого, господин хороший? – с тревогой спросила она.

Лысеющий низенький следователь Мохов Александр Ермолаевич, отмахиваясь картузом от жары, шагнул за ворота дома.

– Здравствуйте, хозяюшка. Я следователь по уголовным делам, и зовут меня Александр Ермолаевич. Могу я с вами поговорить о вашей соседке?

– Это вы о покойной Марфе? Можете, только я корову доить собралась. Вы бы чуть позже зашли.

– Позже ехать мне надо в центр, подвода придет. Я не займу у вас много времени.

– Ну, хорошо, проходите.

Хозяйка завела следователя в дом. Мохов прошел в прохладные сени и оказался в низенькой, но чистой кухне.

– Садитесь, коли пришли.

– Духота какая, – пожаловался следователь и облизал сухие губы.

– Может вам квасу налить? – предложила хозяйка.

– Не откажусь, пожалуй.

Липа ушла в сени и вынесла оттуда ковш с желтоватым пенным напитком.

Мохов с жадностью сделал несколько глотков:

– Экий квасок, хозяюшка, у вас ядреный. Хорош в такую-то пору.

Хозяйка присела рядом в ожидании.

– Да, теперь о деле, – мелкая ручонка пригладила плешивую голову. – Скажите мне, Липа Митрофановна, вы давно знакомы со своей соседкой Марфой Огродниковой?

– Лет десять, как знакома, – медленно отвечала Липа. – Я как взамуж пошла за свого Николая, так и переехала сюда. А Марфа уже тут с мужем жила.

– А где ее муж?

– Так убили его, уж лет шесть как. Поехал на ярмарку зимой, да не воротился. Потом, по весне, нашли его в лесу. Хоронили в закрытом гробу.

– А что с ним стряслось?

– Да, кто же его знает? Ни одёжи, ни денег при нем не нашли. Видно, лихие люди обокрали, да и прибили.

– А дети у них были?

– Было двое. Сынок еще малым умер от дифтерии. А дочку сестра мужа бездетная себе забрала.

– Так-так… А что Марфа? Больше замуж не вышла?

– Какое там?! Кто эту прорву замуж-то бы взял? Вся округа к ней ходила – за брагой и так…

– Как так?

Липа насупилась и покраснела.

– Грех, батюшка, рассказывать про то.

– Говорите, Липа Мтрофановна, все как есть.

– Греховный образ жизни дурища эта вела. Все мужики к ней переходили. Со всех сел. Бабы ее не раз били за своих мужиков. Даже убить грозились.

– Так-так… А вот тут подробней. Кто убить-то грозился?

– Ой, да то ж так, стращали только. То шутейно.

– И все-таки?

– Ольга Кречетова сулилась, Пелагея Кривая, – Липа махнула рукой. – Мало ли чего бабы гутарят меж собой! Людмила Голодова, Акулина. Да, много, кто. Ой, – Липа прикрыла рот ладошкой. – А чего вы об этом спрашиваете? Ее же не убили, а звери в лесу подрали. Медведь, говорят.

– Может и медведь, однако, нам надо все версии проверить.

– Ну, то ж случай, что господь – то ее прибрал. Видно, за жизнь ее распутную. Господь ведь знает, кого наказует. Вот все и вышло так. Увидел, что Марфа грешит более других, вот и наслал на нее зверя лихого.

– Ну-ну…

– А когда ее хоронить-то привезут? Все же соседка, надо по-человечески отпеть и захоронить.

– А вот этого я вам пока точно не могу сказать. Мы вас известим.

Следователь заерзал на табурете.

– А скажите Липа, кто же к Марфе более всего-то ходил?

– Да, рази всех-то упомнишь? Из нашей деревни несколько мужиков. Особливо те, кто во хмелю. Иные у нее неделями бражничали. Жил как-то один солдат беглый. Долго, с полгода, наверное. Да, только арестовали его. А потом кто к ней только не ходил. Она за свои услуги с них и денежки брала, а когда и еду. В последнее время ни кем не брезговала. Даже к парням молодым вязалась. И тем проходу не давала. Прости господи, – Липа перекрестилась.

Со двора раздалось протяжное мычание коровы, Липа приподнялась с лавки.

– Я пойду, господин следователь. Корова ждет. Вишь, червень какой жаркий, тяжко скотине.

– Да, да. Идите, – Мохов встал с табурета. – Я к вам на днях еще раз зайду. А с той стороны кто у Марфы соседи?

– Там Ромашовы живут. Но они оба на покосе. А дома бабка глухая. К ней не ходите. Все одно – ничего не слышит.

* * *

Та картинка, что увидел Григорий Зотов в замочную скважину свояченицы, не давала ему уснуть почти до самой зари. Зотов проворочался всю ночь. Утром он проспал поездку в поле и решил немного подремать. Когда проснулся, жены рядом уже не было. Яркие лучи солнца прорывались сквозь тонкое кружево тюля и затопляли чистую и просторную супружескую спальню. На витиеватой спинке бархатного стула висел кружевной пеньюар жены, на комоде в живописном беспорядке валялись шпильки, гребешки, зеркало на серебряной ручке и две атласные ленты. Григорий откинул шелковое одеяло и потянулся. В эти минуты он вновь вспомнил о черноволосой родственнице и плюнул в сердцах – тонкая пижама натянулась в паху. Зотов сходил в уборную и медленно снял пижаму. Его верный товарищ никак не желал опускаться…

«Вот еще наказание! – подумал он. – И зачем только приехала эта егоза? Эдак я и вовсе голову потеряю. Бесовка. Где бы ее зажать? Схватить в охапку. Она станет брыкаться. Сжать… Сжать сильнее, чтобы не могла пошевелиться. И поцеловать прямо в хохочущий рот, чтобы онемела и перестала хоть на время болтать всякую чепуху. А глазищи черные полезли бы на лоб, – Григорий сел на стул. – Эк, меня разобрало! А вдруг она жене пожалуется? Черт! Что же делать? – он нервно засмеялся. – Вот я влип. Уж лучше бы она уехала. Когда у нее эти чертовы вакации заканчиваются? А может, она еще дитё неразумное? Чему их там в институтах учат? Только стихи читать и пером в тетрадях каракули выводить. Может, она дура еще? Или притворщица? Не может быть, чтобы Алька ей ничего о постыдном не сказывала. Сестры же. Опять же – у одной пузо выросло. Поди, знает обо всем. Да и смотрит хитро. Убить ее мало…»

Григорий накинул парусиновые брюки, тонкую косоворотку и вышел босиком в столовую. Босым ногам было приятно ступать по нагретым за утро, гладким и чистым половицам. В столовой сидела мать и пила в одиночестве кофе. Напортив нее стояла витая соломенная корзинка с маковыми теплыми булками. Григорий подошел и машинально взял со стола одну теплую булочку. Откусил, но не почувствовал вкуса.

– Доброе утро, мама. А где все?

– Доброе утро, сынок. Не ешь всухомятку. Давай я тебе кофию налью. Сливки вон свежие. Отец уехал в город по каким-то делам, а жена твоя и Евгения ушли на речку купаться. Вода, говорят, как парное молоко. Сходи и ты искупнись. Успеешь еще на поля…

– С Евгенией, говоришь, пошли?

– Да… А я полночи не спала, читала роман один французский. И ты знаешь, дорогой, я так плакала, когда герой…

Григорий не дослушал мать, надел туфли и выбежал во двор.

– Куда ты, не позавтракав?

Но Григорий уже не слышал ее. Он спустился по сухим и ладным ступенькам крыльца, прошел по садовой дорожке мимо клумбы с петуниями и фиалками. Сладкий аромат кружил голову. В саду щебетали птахи. Путь его лежал к реке, прямиком к купальне. Будто вспомнив что-то, Григорий остановился и вернулся на задний двор. Пройдя с десяток саженей, он свернул в аллею, ведущую к конюшне. Конюх сладко дремал на куче сена в пустом стойле, когда барин зашел в огромный крытый загон. Лошади зафыркали и повернули глазастые головы навстречу своему хозяину. Григорий по очереди потрепал холки всех своих любимцев.

– Павел Никанорыч, ты где? – весело крикнул младший Зотов.

– А? Что? Я? Тута я, – Никанорыч выкатился из стойла с помятой физиономией. Во всклоченных волосах торчали соломенные былинки.

– Дрыхнешь?

– Никак нет, ваше благородие, – толстые губы расплылись в улыбке, обнажив редкие, темные от махорки зубы.

– Своди коней на реку. Искупай, а после накорми хорошенько. Дай овса, – тонкая ладонь нырнула в карман парусиновых штанов.

Григорий выудил из кармана серебряный брегет и посмотрел на циферблат.

– Вот я проспал сегодня, – с досадой промолвил он. – Короче, после обеда запряжешь мне Орлика в одноместную бричку. Я на дальние поля поеду. Один.

– Будет сделано, ваше благородие! – выпалил лохматый Никанорыч и поковылял назад в пустое стойло.

– Ты куда?! Я же сказал, веди коней купать.

– Чичас, – конюх почесался. – Все сделаю, ваше благородие.

– Да, просуши потом всех как следует. Гривы расчеши.

Григорий Зотов весело прошелся по аллее и снова вышел к саду. Пройдя его насквозь, он остановился возле нескольких яблонь, проверяя крупную, еще зеленоватую завязь тяжелых яблочных гирлянд.

«Хороший урожай должен быть нынче. Славное лето», – ноздри с шумом вдохнули густой яблоневый аромат.

Яблоки еще только начинали спеть под жаркими лучами июля, а в саду уже пахло антоновкой, белым наливом, анисом и грушовкой. Восковой налет покрывал румяные, тугие и плотные плоды.

Григорий еще раз прошелся по саду, не заходя далеко вглубь, и вышел за резную калитку, аккуратно претворив ее за собой. Теперь его дорога лежала к реке. Он прошел через рощу, приметив вдалеке, на полянке, двух крестьянских девчонок, собирающих без спроса ягоды.

«Ну, погодите. Вот я доберусь до вас», – беззлобно подумал он, усмехнулся и зашагал дальше.

В роще было прохладнее и пахло полевыми цветами. На лесных прогалинах шумели мохнатые шмели, и висели звездочки золотистых стрекоз. По дороге Григорий пару раз наклонился и сорвал несколько спелых ягод. Аромат земляники впитался в горячие ладони. Незаметно он вышел к реке. Возле купальни были слышны тонкие женские голоса, плеск воды и серебристый смех. Это был смех Евгении. Сумасбродная Женька смеялась так, словно русаки щекотали ей в воде пятки. Григорий остановился. Он не пошел к купальне, а затаился возле высоких кустов осоки. Присев на корточки, короткими перебежками, Григорий подкрался еще ближе и залег возле старой дырявой лодки. В днище лодки зияла огромная щель. Сквозь нее купальня была вся как на ладони. Рядом с рекой лежали две целые лодки, с хорошо просмоленными боками. Но сейчас ему нужна была только эта – старая и трухлявая.

Он видел, как первой из воды вышла тяжелая Алевтина. Мокрая батистовая рубашка облегала всю ее неуклюжую фигуру – вздутый беременностью живот, и налитые груди с потемневшими ореолами сосков. Жена отжимала руками подол, при этом ее раздавшаяся задница с темной полосой посередине повернулась к Григорию. Отсюда Алевтина казалось ему незнакомой, совсем чужой женщиной, на сносях. Он сам до сих пор не знал, любит ли он собственную супругу. Она была довольно красива – шелковые черные бровки взлетали над глазами, похожими на глаза маленького олененка. Над верхней губкой красовался темный пушок. Матовые щечки алели от легкого загара.

Он вспомнил их первую брачную ночь. Алевтина пугливо жалась к стенке, рассматривая Гришу внимательным взглядом черных глаз. Он, будучи уже бывалым любовником и имеющим нескольких любовниц, не знал, как подойти к Алевтине и начать то главное, для чего их свели вместе в супружескую спальню. За дверями судачили свадебные кумушки, прислушиваясь к тому, что происходит у молодых. Все ожидали услышать крик невесты, а после по стародавним и ненавистным Григорию традициям, вынести с ложа испачканную простынь.

Отец, Зотов старший, не любил подобных обрядов. Он был человеком тонким и светским. И все стародавние, кондовые скабрезности презирал. Он и в деревню-то ехать не хотел, если бы доктор не настоял на скорейшем переезде в родную вотчину, ибо находил у него первые признаки чахотки. Зотов испугался и переехал на вольную природу и парное молоко. Чахотка, к счастью, не подтвердилась, а Зотов завел себе в деревне новые знакомства, связи, а став предводителем дворянства, и вовсе не помышлял о возвращении в каменный и тесный город. Жизнь на воле показалась ему более приятной. Подрастали дети, да и себе он нашел много полезных занятий. Он выписал журналы и книги по агрокультуре, садоводству, коневодству и прочим сельским отраслям и занялся сельским хозяйством. Местные старожилы с большим скепсисом относились к его вдохновению, полагая, что при первых же неудачах, оно иссякнет, а сам Иван Ильич остынет в своем рвении. Но вышло все иначе. К удивлению соседей, Зотов снимал самые щедрые урожаи в уезде, и поля его более других колосились тучными хлебами. А стадо коров было таким, что его хоть завтра можно было отправлять на губернскую выставку. Ему и вправду давали медали и грамоты на сельских смотрах.

Позднее, став взрослым, Зотов младший подозревал, что все дело было в том, что отец его от природы был очень талантлив. И талант его проявлялся во всем, к чему он прикасался. Кроме прочего он писал приличные акварели и играл на скрипке.

В последние несколько лет отец стал намного религиознее, супротив прежнего. И приличную часть свободного времени проводил в чтении духовной литературы или молитвах. Довольно часто он посещал и местный храм и был в нем самым важным прихожанином, производя очень щедрые подаяния.

Внешне он все также оставался красивым и подтянутым. Даже в деревне он не переменил привычки ходить в сшитых по последней моде сюртуках. А на заседания в Земство частенько надевал даже фраки. Несмотря на занятие сельским хозяйством, Зотов держал в чистоте свои руки и особенно ногти. Григорий знал, что отец выписывал себе из Парижа и Лондона несессеры и мужские духи. Во всем он любил чистоту и порядок. Странным образом в этом человеке сочеталось легкое ханжество, лоск, образованность, светская непринужденность и глубокая религиозность. Он почитал строгость нравов и богобоязнь. Особенно приветствовал ее в подлом сословии. Он считал, что крестьяне должны жить в полном почитании религии, церкви и государя.

В общественных речах и частных разговорах он не раз восхищался графом Уваровым, который более полувека назад облек собственные взгляды Ивана Ильича в единую теорию: «Православие, самодержавие, народность». И хоть эти взгляды были не новы, однако, по мнению графа Зотова, отображали суть общественного и государственного строя Российской империи.

Он никогда и никому не подавал первым своей руки, смотрел на собеседников чуть свысока и надменно. А с крестьянами довольно часто обходился и вовсе жестоко, ностальгируя по крепостным устоям. Они его за это уважали и побаивались.

Зато совсем не боялись его сына, Григория Ивановича.

Григорий вспомнил, как отец благословил его на брак с Алевтиной, трижды обведя стариной иконой. Но, с отвращением морщился в ответ на теткины и кумушкины затеи по проведению свадебных обрядов. Как только молодые пошли в опочивальню, Иван Ильич заложил повозку и уехал из дома на двое суток. Вернулся он тогда, когда гости уже покинули их двор. Увидев во время обеда бледную, напуганную невестку, Зотов изменился в лице и вызывающе покинул столовую. Алевтина потом долго плакала в супружеской комнате, а Григорий не знал причины такого поведения отца. Не смотря на то, что Алевтина была владелицей богатого приданого, Зотов старший словно бы брезговал находиться в одной комнате с той, которую несколькими часами ранее лишили девичьей чести.

После брачной ночи Алевтине было трудно ходить … Да, она шла чуть иначе, и мучительно напрягалась, когда ей приходилось садиться на стул. Именно эти, понятные лишь одним молодоженам гримасы на ее живом лице, вызывали в Григории такую нешуточную волну похоти, что он снова и снова таскал свою податливую женушку в супружескую спальню. И заново таранил то, чему должно было еще заживать…

И теперь, лежа под старой лодкой и наблюдая беспомощные движения Алевтины, неуклюжие движения беременной бабы, Григорий заново хотел войти в нее как повелитель. Доктор рекомендовал воздержаться от половой жизни перед родами. И Алевтина уклонялась от близости.

Он снова вспомнил их первую ночь… Она испуганно жалась к стене, а он, кусая губы, смотрел на нее, думая о том, как ловчее взять ее в первый раз. За стеной гуляли пьяные гости. Григорий потянул жену за руку и уложил на живот, опустив книзу черноволосую голову с косой. Быстрым движением он задрал кверху рубашку и обнажил тугие, сжатые от страха ягодицы.

Да, в первый раз он вошел в нее сзади, не дав ей крикнуть ни звука. Второй рукой он крепко зажал ей рот. Ее крик вышел приглушенным. Мычание, не крик. Мокрая от слез и слюней рука саднилась после от боли. Алевтина в горячке прикусила ее.

Через четверть часа он вышел из спальни, попросив у сидящих кумушек бинт и адский камень.

На пьяных физиономиях гостей произошло смятение. А после одна из кумушек понимающе захихикала:

– Э батюшка, твоей жене не нужен камень и примочки. Само все заживет – лучше нового будет.

– Дура! – злобно огрызнулся Григорий. – Я… Руку поранил.

* * *

Но не жена теперь его волновала. Всюду его преследовал образ проклятой Женьки. Пока жена отжимала мокрую рубаху и поправляла волосы, сестра ее молотила сильными ногами по воде, а после что-то кричала Алевтине.

– Алечка, поплыли на середину реки. Я там рыбку видала. Во-оо-оот такенную! – фыркая и хохоча, кричала из воды Женька. – Она уплыла от меня. Я хотела ее схватить за хвостик, но она такая скользкая, – и снова слышался смех.

«Рыбку она захотела, – невольно улыбался Григорий. – Гляди, заплывет к тебе рыбка в одно место… Будешь тогда знать».

При мыслях об этом «месте», у Григория снова стало тесно в штанах.

«Интересно, какая она в постели? Ведь, не станет же она и в постели хихикать. Я бы ее приструнил слегка, для острастки. И смеяться без причины бы запретил. Прав отец: «смех без причины – тоже грех». Я бы велел ей раздеться догола. И лечь. И чтобы раздвинула ноги. И чтобы боялась меня… А это место… Оно у нее, верно, тугое, сразу не войдешь… И красное. Непременно красное. На фоне чуть смуглых, упругих ляжек. Я видел ее ляжки. Они толстые. Меж них так сладко засаживать. До упора. Она бы вначале тоже плакала, как и Алька… А потом сама… Сама насаживалась бы… Сама… Хотела бы меня…»

Одной рукой Григорий стащил тонкие штаны, другая обхватила толстый член, достающий до пупа.

– Выйди из воды, малахольная, – прошептал Григорий. – Выйди, я на тебя еще раз посмотрю…

К счастью для Григория, свояченица не заставила себя долго ждать. Низенькая, плотная фигурка показалась из воды. Евгения поднялась по ступеням купальни совершенно голая. Мелькнули круглые ягодицы и узкая талия.

– Женька, ты сошла с ума! – крикнула ей Алевтина. – Ты чего разделась?

– Так нет же никого, – рассмеялась Женька, беспечно помахав мокрой рубашкой, словно флагом, над головой. – Какая разница? Так лучше отжать ее смогу.

Она повернулась к Григорию передом и, обхватив мелкими руками полотно белой рубахи, крепко отжала мокрую ткань. При этом живот ее с темным треугольником черных волос напрягся, а груди мерно качнулись.

– Оденься сейчас же! Не ровен час, кто купаться придет? А вдруг Гриша или свекор?

– Нету их дома. Один в городе, другой в поле собирался, – беззаботно отвечала Женька. – Ох, Алька, хорошо-то как! – крикнула она и распахнула в стороны смуглые руки.

– Сучка… – простонал Григорий, дернувшись всем телом.

Рука замерла, пальцы почувствовали скользкую влагу.

* * *

Он отползал от лодки по теплому песку, стараясь сделать это так, чтобы его никто не заметил. Какого черта, думал Григорий, в собственном имении я хоронюсь, словно татя. Мне встать бы во весь рост, чтобы эти клуши увидели меня и завизжали от страху, а Женька, эта нахальная Женька, кинулась бы от стыда в воду. А я бы подошел и назло забрал бы ее мокрую рубаху. Пусть бы сидела в реке до самой ночи. Нет, верно, не стоит так делать. Не ровен час, как Алевтина с перепугу еще родит раньше времени.

Пока он полз по песку, мелкие камни и рачки забились за пояс штанов. Григорий в досаде чертыхнулся. И как только обе сестры отвлеклись, поднялся на ноги и шмыгнул в кусты ракиты. Там он постоял немного и медленно пошел по прибрежному, влажному от ивняка лесу. Ноги вязли в густом, плохо просохшем иле. Спустя несколько минут он вышел на сухую дорожку. Становилось еще жарче. Руки срывали придорожные колоски. От нечего делать Григорий поднял с земли палку и принялся сбивать пушистые шарики осота. Над ухом противно загудел овод. Рубашка взмокла от пота и прилипла к спине.

«Чего это я? Пошел купаться, а сам маюсь от жары. Поди, уже оделись сестрицы и давно в беседке, возле купальни, сидят. Пойду к реке. Если что, шугну их обеих».

Григорий оказался прав. Недалеко от купальни стояла светлая резная беседка, густо заросшая вьюнком. Сквозь узорчатые перекладины мелькали голые руки и пестрые сарафаны. Алевтина и Евгения о чем-то болтали без умолку. Григорий замедлил шаги и кашлянул. Сквозь проем веранды показалась румяная физиономия его беременной жены. Черные волосы Алевтины были смешно закручены в некрасивую буклю, от этого ее лицо казалось бабьим и по-деревенски простоватым.

– Ой, Гриша, а ты разве не в поле? – с удивлением произнесла жена.

– Нет. После обеда поеду, – хмуро отозвался Зотов. – Ну, вы что там накупались?

– Да, Гришенька, мы уже домой идем.

Алевтина подобрала полотенца, простыни, и мокрые рубахи и пошла, словно утка, прочь от беседки. Потом оглянулась и, прислонив одну руку ко лбу, закрываясь от палящих лучей, произнесла:

– Гришенька, к обеду не опаздывай. Я заказала суп твой любимый, из белых грибов. Вчера девки первые грибы из лесу принесли. Чудо, какие крепенькие и не червивые.

Женька, подбоченись, стояла рядом с сестрой и хитро посматривала на Григория. На ее губах снова играла странная, чуть насмешливая улыбка. Григорию все время казалось, что ей известны его чувства и что она видит его насквозь. Видит и наслаждается своей женской силой. Красный ситцевый сарафан и белая блузка с кружевом сидели на ней ладно, выигрышно подчеркивая большую грудь и плавный переход к талии. Черные глаза сияли так ясно на чуть зарумяненном личике, а белая, плохо загоревшая шея так нежна, как бывает нежна и прохладна кожа после купания в реке, что Григорий снова смутился. А после собрался с мыслями и крикнул:

– Стойте! Что ты там Алевтина сказала про лес и грибы?

– Я сказала, Гриша, что грибов нам вчера набрали целую корзину. Я заплатила девушкам копеечку. Они обещали снова принести. Я насолю и насушу впрок. Элеонора Михайловна не против. Мы когда жили у батюшки…

– Ты что, ничего не знаешь? – зло перебил ее Григорий.

– Что? – Алевтина покраснела.

– Сами в лес не смейте ходить – чтобы ни ногой. Дальше усадьбы, без сопровождения, чтобы обе не ходили. Поняли? И девок в лес не посылайте.

– Почему это? – вдруг раздался голосок Женьки. – Под арестом мы что ли?

– Считайте что так. Пока вы гостите у нас, Евгения Николаевна, мы с отцом отвечаем за вашу безопасность.

– А что такое? – Женькины бровки взлетели на лоб.

– Зверье в лесу распустилось. На людей кидается. Случай несчастный был.

– Ой! – Алевтина поднесла руку к губам. – Медведь, Гриша?

– Не знаем пока. Может медведь, а может и росомаха.

– А что за зверь росомаха? – смешливо, будто издеваясь, спросила Женька.

– Ой, да кто же ее видал? – Алевтина повернулась к сестре.

– Зверь как зверь, – угрюмо отвечал Григорий. – Меньше медведя, но зубы и когти очень большие.

– Ладно, Гришенька, мы поняли, – скороговоркой отвечала Алевтина. – Сами никуда не пойдем, и девушкам деревенским скажем. Бог с ними, с грибами. Позже соберем.

– А как же быть с балаганом?

– Каким балаганом? – Григорий удивленно посмотрел на свояченицу.

– Ну, ваш же почтмейстер сказал, что в Большакове, на центральной усадьбе, в воскресенье, будет установлен балаган, и там актеры будут играть пьесу Шекспира.

– Ну и что? Пусть себе играют. Вы-то тут причем?

– Григорий Иванович, мы с Алевтиной давно собирались сходить на этот спектакль. Просто… Просто, здесь скука смертная – спи, ешь, да по саду гуляй. А теперь вот еще и гулять-то далеко нельзя.

– А вам, значит, Евгения Николаевна, для полноты и радости жизни только шутов и лицедеев не хватает?

Евгения презрительно сощурила глаза и хмыкнула.

– Гришенька, можно мы все же съездим в Большаково? – постаралась разрядить обстановку старшая сестра. – Там ведь и всего-то роща и пролесок. Нас Степан может отвезти. Откуда там-то звери? Мы же в дальний лес не пойдем.

– Причем тут Степан? – раздраженно отвечал Зотов младший. – Что Степан вас спасет, если зверюга бросится? И потом тебе, Алевтина, вообще далеко ходить нельзя. – Он помолчал с минуту, поддел носком туфли речной камешек и слегка отбросил его в сторону.

– Гришенька, я хорошо себя чувствую. И поездка эта мне не будет в тягость.

– Не знаю, я подумаю, – подытожил Григорий и, повернувшись к беседке, дал понять, что разговор окончен.

* * *

Григорий разделся и вошел в холодную воду. По телу побежали приятные мурашки. Волосы на груди встали дыбом. Григорий зашел дальше и нырнул. Крепкими гребками он поплыл вдоль берега, далеко за границы купальни.

«Господи, как хорошо-то!» – думал он, плескаясь в упругих речных струях. Над головой носились стрижи и ласточки. Противоположный берег местами был крут, и там гнездилось множество речных птиц. Вволю накупавшись, Зотов младший вышел на берег. Он был тут хозяином, а потому не остерегался, что кто-то посмеет зайти на территорию его усадьбы. Прямо голышом он упал в горячий песок, положив руки под голову. Ветерок приятно овевал мокрое тело, по смуглой спине стекали капельки воды.

«Я себя хорошо чувствую, – мысленно передразнил жену Григорий. – Так хорошо, что мужу не даешь… Зато готова скакать, чтобы какими-то фиглярами любоваться. Ба-ла-ган! Твою мать! Ну, ладно эта, блаженная, ей что ни дурно, то потешно. А моя-то куда? С пузом, да на спектакли? Вот родит, я с ней строже стану обходиться. Больно много воли себе взяла. Прав отец – нельзя баб распускать».

Он незаметно задремал, и снова в его сон прорвался образ негодной Женьки. Во сне он видел ее голую, с раскрытыми солнцу руками.

* * *

Иван Ильич к обеду не поспел, а прислал нарочного с запиской, в которой сообщил сыну, что задержится по делам Земства дня на три.