Читать книгу Только не трогать - Лана Вейден - Страница 3

Утро – цвета пыльного асфальта. Настроение – тоже. Даже вода из крана идет серая.

Кое-как привожу себя в порядок, вызываю такси и еду на работу в прокуренной машине, слушая кавер Escala, Paint It Black.

У многих людей понедельники неудачные, а у меня – четверги, я это уже давно заметила. Вот вчера как раз был четверг, и как бы теперь все дни не превратились в один сплошной четверг. Что теперь со мной будет, даже не представляю.

Как обычно, прошу водителя остановиться в квартале от офиса. Вроде никому не должно быть дела, что помощник ответредактора приезжает на такси, но мало ли. Люди любят посплетничать и придумать всякое на пустом месте, а мне лишние разговоры не нужны.

Интересно, после вчерашнего кто-нибудь спросит, что я делала у Майера? А то ведь даже не придумала, что отвечать.

Я подхожу к офису и замедляю шаг, потому что к зданию подъезжает белый «Кашкай» Альфии Уваровой.

Машина останавливается на парковке, и вскоре из нее выходит Аля в безупречном платье цвета мяты и туфлях на шпильках. Поправляет прическу и заходит внутрь, а я бреду следом, вдыхая тонкий аромат духов.

Уварова – помощница генерального директора Вадима Бершауэра. Официально – «ассистент по управлению портфелем». По словам сплетниц – «ассистент по управлению в постели». После того, как Альфия написала в блоге, что заниматься любовью так же естественно, как дышать, пошли слухи, что она спит со всеми подряд.

Считаю, это всё от зависти. Раньше я думала, что в коллективе, где много людей с высоким интеллектом, зависти и сплетен быть не должно. Ничего подобного. Конечно, сплетни не поощряются (менеджеры по персоналу стараются поддерживать «здоровый психологический климат»), но ведь за всеми не уследишь.

Альфия очень красивая, хоть ей уже тридцать. Похожа на актрису Монику Белуччи.

Будь у меня девять жизней, в одну из них я хотела бы родиться Уваровой. Свободно говорить о своих желаниях, путешествовать по миру, вести блог, одеваться, как хичхоковские женщины, и со всеми общаться на «ты».  Мне кажется, рядом с ней многие женщины чувствуют себя неполноценными, потому и завидуют.

Оказавшись в офисе, я мою руки, а потом иду на свое место. Как бы ни было тяжело, надо сосредоточиться на работе. Главное – не думать о том, что будет дальше, и какое-то время мне это удается. Даже получается не слишком часто посматривать наверх. Обычно Марк приезжает очень рано, потом может уехать на час-полтора, затем возвращается и сидит безвылазно до вечера.

Я успеваю написать одну аннотацию, но иллюзия безмятежности длится недолго: через час кабинет Майера распахивается. Марк выходит на площадку (оттуда хороший обзор первого этажа) и сразу смотрит на меня – пристально и хмуро. Всего несколько секунд, но это так неожиданно! Внутри всё снова колотится от страха. Я вжимаюсь в стул и прячусь за монитором, хотя Майер уже отвернулся и небрежно бросает шеф-редактору:

– Ирина, в мой кабинет.

Ирина Завьялова, слегка пригнувшись, несется на второй этаж с какими-то распечатками.

Конечно, свинство с моей стороны, но мне ее даже не жалко. Ведь это Завьялова постоянно говорила, что в издательстве нет камер видеонаблюдения: «здесь всё основано на доверии». Вообще, по ее словам, «Майер паблишинг» – прямо райское место, пространство любви и добра. Чувствую, сейчас она и выхватит этого добра по самое не хочу.

Ох. И почему я такая злая? Завьялова – хороший человек, поэтому и в других видит только хорошее. А я сама виновата, уже давно должна была понять: с Майером ни о каком доверии и речи быть не может.

Пытаясь унять дрожь, охватившую меня при виде Марка, дышу медленно и глубоко. Говорю себе – «София, ну хватит волноваться, всё равно уже ничего не изменишь. Надо работать дальше, сдать еще две аннотации», но сосредоточиться не получается.

Кажется, что до сих пор чувствую на себе ледяной взгляд. Буквы скачут перед глазами, ладони начинают зудеть. На моем рабочем столе – удивительно пустынно, чего не скажешь о сумке. В ней, помимо всякой всячины, есть три вещи, которые придают мне уверенность – антисептик, пластырь и электрошокер. Шокером, правда, я еще  ни разу не пользовалась, а вот антисептик часто помогает унять зуд. Обрабатываю руки, прячу флакончик в сумку, а потом создаю видимость работы.

Сосредоточенно стучу по клавишам: «нужно писать нужно писать нужно писать что писать что писать что писать».

И так – целых три страницы. А теперь  – DELETE. DELETE. DELETE.

Молодец, София, отлично поработала.

Через полчаса Майер с Ириной выходят из кабинета: она возвращается на свое место, а он куда-то уезжает.

Мне кажется, после этого всё вокруг оживляется. Кофемашина шумит чаще, разговоры становятся громче.

Мимо проходит старший менеджер по персоналу Мария Краснова: темно-синий брючный костюм, волосы взлохмачены, за ухом – карандаш. Я делаю вид, будто что-то ищу под столом, а на самом деле мне просто стыдно смотреть Маше в глаза, ведь это она принимала меня на работу. Выбрала из несколько десятков человек, а я ее так подвела. Вдруг и ей теперь влетит?

– Маш, может, кофе? – окликает Машу Женя Кулакова, дизайнер. Она тоже одета в синее, а на пальцах – следы от шариковой ручки.

– Не могу. Голова, конечно, уже пухнет, но надо еще с девочками стопперы обсудить, а потом провести собеседования. Ты слышала, Марк решил открыть два новых направления?

– Ага, слышала. А с кем собеседования?

– Контент-менеджеры.

– Девушки?

– Угу.

– Ты, главное, это… не забудь про двадцать первый вопрос.

– Же-е-еня… ну как не стыдно!

– Да ладно, я же пошутила, – Женя сразу идет на попятную.

Говорят, шутка про двадцать первый вопрос появилась после корпоратива в честь пятилетия издательства (я тогда еще в школе училась). Отмечали его в модном ресторане, и всё шло замечательно, но вдруг в конце вечера около столика начальства появилась цыганка.

Сначала она ткнула пальцем во Влада Бершауэра и сказала:

– Ты попадешь в автокатастрофу, но выживешь.

Затем обратилась к Кадирову:

– У тебя родятся близнецы.

А потом посмотрела на Маейра и заявила:

– А тебе разобьет сердце девственница.

После чего развернулась и ушла.

Все, конечно, подумали, что это глупый розыгрыш – конкуренты развлекаются. Влад даже засмеялся, а вот у Майера настроение сразу испортилось. Он сказал, что терпеть не может такие пошлые фарсы, и тут же уехал.

Историю быстро забыли, но через какое-то время Бершауэр и впрямь попал в аварию, даже несколько дней находился в больнице. Потом Кадиров женился, у него родились близнецы.

Ну, тогда-то все и вспомнили про предсказание Майеру. Собеседование на работу включало двадцать вопросов, но стали шутить, что для девушек нужно добавить двадцать первый: «Ты девственница?» Если да, на работу не брать.

Как по мне, это полная дичь. Предсказание, я имею в виду. Ведь нельзя разбить то, чего не существует. Я помню, я говорила, что у этого человека ледяное сердце, только правда состоит в том, что сердца и вовсе нет.

Может, у кого-то имелись иллюзии насчет Марка Майера, но точно не у меня. Я-то знала, что он из себя представляет.

Майер – воплощение всего, что я так ненавижу в мужчинах: надменности, цинизма и пренебрежительного отношения к женщинам. Однако публика его обожает, журналисты часто приглашают на разные передачи, ведь он мастер пустить пыль в глаза. Умеет красиво говорить – про модернизацию критического инструментария оценки произведения, реализацию новых принципов эстетического осмысления действительности и всякое такое. Мне кажется, люди и половины его речей не понимают, но слушают с восхищением, потому что Марк Майер – мужчина видный и голос у него завораживающий. С такой внешностью можно навешать любой лапши.

Есть одна журналистка, Нечаева. Она, как и многие другие, от Марка без ума. На все передачи его приглашает и слушает, открыв рот. Даже когда он просто небрежным жестом поправляет воротник рубашки, смотрит так, словно готова подарить ему себя прямо во время эфира. А однажды взяла и спросила с глупенькой улыбкой:

– Почему вы всё еще не женаты?

Майеру – тридцать три, только этот вопрос был совсем ни к месту, ведь обсуждали премию «Новая словесность». Лицо Марка на мгновение застыло, но затем он прищурился и ответил  с невозмутимым видом:

– Просто еще не встретил свою единственную.

Я грызла яблоко, когда смотрела эту передачу, и в тот момент чуть не подавилась от негодования. Не нашел он единственную, как же!

Тут надо заметить: хоть Майер человек публичный, личную жизнь он скрывает. Никогда его не видели с девушками, прямо тайная тайна, как проводит досуг.

Но однажды я подслушала один разговор, тогда-то многое и поняла.

Скажу сразу – не то чтобы я следила за Майером. Просто внимательно слушала всё, что он говорит. И всё, что о нём говорят. Ведь это самый близкий к Богдану человек, и мне хотелось знать, что он из себя представляет, да и о Богдане надеялась хоть что-нибудь узнать. Думаю, они примерно одного возраста, но когда и где познакомились, неизвестно.

Однако тот разговор я всё же подслушала случайно.

Четыре месяца назад в ресторане был корпоратив. Сначала я туда и не собиралась. А потом подумала – вдруг Богдан приедет? Никогда себе не прощу, что упустила шанс. Так что всё-таки поехала, даже платье новое для этого случая купила, но не слишком вызывающее.

Богдан не появился. Через два часа мне стало совсем тошно, хоть я там ничего не ела и не пила. Пришлось искать туалет.

В здании находился не только ресторан, но и гостиница. Надо было сразу спросить дорогу у персонала, только я постеснялась – вышла в лобби и прошла дальше, а потом заблудилась в извилистых коридорах. В конце одного из них увидела лестницу, решила посмотреть, куда она ведет, и поднялась на второй этаж. Свет там был выключен – лишь холодное пятно синей неоновой вывески освещало угол с двумя кожаными креслами. Я уже хотела вернуться назад, и вдруг услышала голоса. Это были Майер и Бершауэр.

Оказывается, они устроились в каком-то номере, только вот дверь как следует не закрыли. Говорили по-немецки. После я подумала: наверное, они всегда между собой так общаются, если не хотят, чтоб кто-то понял. Да только моя бабушка – наполовину немка и преподавала немецкий, так что я всё прекрасно поняла.

Сначала речь шла о детях Кадирова. Близнецам понадобилось какое-то обследование за границей, из-за чего Кадиров взял отпуск на две недели. Майер язвительно это комментировал:

– Даже не знаю, дети – это преступление или наказание? Всё-таки зря Игорь женился.

– Почему ты постоянно высмеиваешь брак? Я вот собираюсь жениться… когда-нибудь, – отозвался Бершауэр.

– На всякий случай напомню: в раю загса не было. Кроме того, еще Аристотель говорил – счастье принадлежит тем, кому довольно самих себя, – с насмешкой в голосе возразил Майер. – И я ничего не высмеиваю, просто смотрю на вещи реально. Люди вступают в связи из-за своей ограниченности. Тем не менее, более половины браков сейчас распадается – это ли не убедительное доказательство краха старой модели? Кстати, попытки примирить разум с чувствами формальными юридическими средствами во все времена причиняли страдания, просто сейчас общество обрело большую свободу. В итоге многие приходят к тому, что настоящее решение этой проблемы может быть только биологическим.

– Иными словами, настоящее решение – это секс без обязательств? – уточнил Бершауэр.

Майер хмыкнул, но его ответ я так и не услышала. На лестнице раздались шаги, я испугалась, что кто-нибудь меня заметит, и убежала. Впрочем, и без ответа всё было ясно.

– София! София Романова, прием!

– А? Что? – оказывается, Маша уже куда-то ушла и теперь Женя обращалась ко мне, хотя я всё еще делала вид, будто занята поисками чего-то важного под столом.

– Кофе, спрашиваю, будешь?

– Э-э-э… нет, спасибо.

– Я слышала, что Марк собирается развивать два новых направления, одно из них возглавит Лиза. А ты теперь ее место займешь? Он тебя из-за этого вчера вызывал? – Женя неожиданно меняет тему.

Елизавета Соколова – моя начальница, но про новые направления я только сегодня услышала, поэтому в ответ мычу что-то невразумительное. Поняв, что толку от меня мало, Женя уходит, а я всё-таки нахожу силы дописать аннотации и отправить их на проверку Лизе.

В обед Бершауэр сообщает, что Майер уехал в командировку – теперь не вернется до среды, и я выдыхаю с облечением.

Хотя, казалось бы, с чего? Ведь это – всего лишь отсрочка, а не спасение.

Из-за событий последних дней я измучена. Вечером начинается сильный дождь – строчит в окна как пулемет. Чтоб добраться домой, приходится снова вызывать такси. Дома принимаю душ, а после сразу проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь утром – еще и семи нет.

Откинув одеяло, зябко передергиваю плечами и в пушистых тапочках иду на кухню. Делаю чай с чабрецом и бесцельно брожу по квартире, отхлебывая напиток маленькими глотками. Потом опять забираюсь в постель – хорошо бы еще поспать, но куда там. Воспоминания всплывают помимо воли, начинает болеть голова.

Богдан в одной из книг писал: «Воспоминания – это всегда или чувство вины, или сожаление. Поэтому многим так страшно наедине с собой». А в другой: «Бояться того, что мы не в силах контролировать, бессмысленно, поскольку страх ничего не изменит».

Но я до сих пор не нашла ответ, как бороться со страхами. Они прячутся в сигаретном дыме,  лепестках увядших роз, мерном жужжании сонных мух и шелесте шин по мокрому асфальту. Подстерегают за углом – на шумных проспектах, среди беспорядочно снующих людей, или в тишине собственного дома. А потом неожиданно выпрыгивают, выбивая воздух из легких, и снова прячутся, оставляя тебя одного – оглушенного, раздавленного.

Когда я устраивалась на работу, дала себе слово каждую неделю делать что-то новое. Становиться лучше. Перестать быть слабой. А вместо этого еще больше запуталась.

Чтобы отогнать тягостные мысли, решаю прогуляться. Надеваю джинсы с водолазкой и выхожу из дома. На улицах – тихо и безлюдно, воздух прохладный и свежий.

Перехожу дорогу на светофоре и вижу, как старик клеит на столбе объявление: девять слов черным фломастером на половине тетрадного листа.

Когда-то я читала, что Хемингуэй написал пронзительную историю всего из шести слов: «For sale: baby shoes, never used». (Продаются: детские ботиночки. Ни разу не ношенные).

У старика объявление не менее пронзительное: «Продаются памперсы для взрослых, размер 3, почти полная пачка».

Уж я-то знаю, что всё это означает, хотя такую вот почти полную пачку не продавала, а отдала даром. И какой-то отрезок своей жизни тоже могла бы уложить в эти девять слов.

Моя бабушка, Мария Леопольдовна Эйхе, была дочерью школьного учителя, репрессированного по национальному признаку. Мать ее вскоре после этого умерла, так что бабушка росла в детском доме. Правда, о своем детстве она почти ничего мне не рассказывала. Я знаю, что она окончила школу с золотой медалью (эта медаль всегда лежала у нас в серванте на видном месте), поступила в университет, а потом осталась там преподавать.

Бабушка была очень умной, читала в оригинале Гегеля и Канта, только вот с личной жизнью не складывалось. Когда ей было за сорок, на стажировку в университет приехал один голландец. Уж не знаю, как это вышло, но они поженились. Правда, брак продлился всего три месяца. После этого голландец, то есть мой дедушка, уехал на родину и больше никогда не появлялся.

Он оставил бабушке ребенка, мальчика, и свою фамилию – ван дер Лейден (потом мама мне фамилию поменяла, за это я ей даже благодарна, хотя и от всей души презираю человека, чью фамилию теперь ношу. Но жить как София ван дер Лейден еще хуже – слишком привлекает внимание).

Сына бабушка любила до безумия, старалась дать ему всё. Папа окончил университет, поступил в аспирантуру. Как говорят, подавал большие надежды, только кто ж мог предположить, что всё так выйдет.

Я жила у бабушки с семи лет. Когда она на меня ругалась, обязательно прибавляла, что я хочу свести ее в могилу – так же, как моя мать свела в могилу ее сына. Не могу сказать, что ругань была такой уж заслуженной, всё-таки росла я довольно тихой и послушной девочкой, просто бабушка легко выходила из себя.

Она очень любила порядок и чистоту. Когда я приходила домой, то должна была снять вещи прямо в прихожей и немедленно помыться. Каждую вещь после прихода с улицы следовало постирать или протереть. Протиралось всё – продукты, сумки и даже учебники.

Если вещи лежали не так, как обычно, бабушка на меня ругалась. Если я задерживалась в школе или где-то еще, тоже ругалась. Сразу начинала кричать, что я – гулящая, хотя ничего такого и близко не было.

С возрастом она повредилась в рассудке. Стала многое забывать, иногда заговаривалась и вела себя буйно. В детстве никогда меня не била, а как заболела, могла и стукнуть – я постоянно ходила в синяках. Этот кошмар начался пару лет назад, в новогоднюю ночь. Во дворе взрывали петарды, бабушка вскочила с кровати – решила, что началась война, и захотела спрятаться в шкаф. Я попыталась ее отговорить, но она уперлась руками в бока и стала на меня ругаться. Глаза ее расширились и блестели, я продолжала уверять, что нам ничего не угрожает, и вдруг она меня толкнула – так сильно, что я упала и ушибла плечо.

Тогда бабушка просидела в шкафу до рассвета. И после того случая стала просыпаться каждую ночь, только теперь ей уже казалось, что надо идти на работу. Она вставала с постели, расчесывала длинные седые волосы, собирала их шпильками в пучок, красила губы и надевала пальто – прямо на ночную рубашку.

Я пыталась ее удержать: запирала двери и прятала ключи. В отместку она меня била – всем, что попадется под руку. Однажды я всё-таки не выдержала и открыла дверь: посмотреть, что будет. Надеялась, что она одумается, придет в себя, но нет! Бабушка вышла на улицу, дошла до остановки и стала ловить такси. Я, конечно, шла следом и отгоняла таксистов, а она кричала, что опаздывает на работу и я должна оставить ее в покое.

Днем бабушка выходила во двор, садилась на лавочку и жаловалась соседям, что я – неблагодарная и прячу от нее еду. Конечно, это было неправдой, просто она уже через десять минут забывала, что завтракала или ужинала. А так-то ела немало, в последний год даже набрала двадцать лишних килограммов.

Врачи говорили: надо поместить бабушку в психоневрологический диспансер, иначе я вскоре вместо нее там окажусь. Но я не смогла так поступить, всё-таки родной человек.

Даже когда я однажды проснулась ночью, а она стоит около моей кровати с кухонным ножом, я знала – на самом деле она плохого не желала, просто приняла меня за мать (перед смертью бабушка часто называла меня ее именем). Правда, всё равно было не по себе – с того времени я прятала острые предметы и перестала спать по ночам.

Не знаю, чем бы это всё закончилось, но вскоре у бабушки случился инсульт: парализовало ноги. Я тогда училась на последнем курсе, занятий уже не было, оставалось дописать ВКР и сдать экзамены.

До сих пор страшно об этом вспоминать. После инсульта бабушка уже почти ничего не понимала, но постоянно стонала, очень громко, днем и ночью, и звала моего отца. Потом ненадолго приходила в себя – иногда даже плакала, просила у меня прощения. Я тоже плакала – так было ее жалко! – и просила прощения у нее.

Уже в то время я начала подавать резюме в «Майер Паблишинг» и выполнять тестовые задания (у меня еще не было диплома, зато был трехлетний опыт работы копирайтером и научные публикации по издательскому делу). Если честно, я тогда плохо соображала, но поступала так, чтоб не сойти с ума. Очень этого боялась. Случись что – ухаживать за мной будет некому. Наверное, по этой же причине я смогла взять себя в руки и защитить ВКР через месяц после смерти бабушки. Правда, когда всё закончилось, я несколько недель почти не выходила из дома.

Задумавшись о прошлом, я не замечаю, как оказываюсь в парке. Начинаю бродить по аллеям и собирать листья – пахучие, чуть влажные, а затем иду к пруду покормить уток.

Около пруда танцует рыжая девушка в легком яблочно-зеленом плаще.  Такая хрупкая и нежная – кружится, вскидывая руки к первым лучам солнца, и заразительно смеется. Порой мир может быть таким живым, таким прекрасным, что от восторга перехватывает дыхание, и всё-таки… возможно ли, чтобы человеку всегда хватало лишь самого себя?

Кажется, что этой девушке хватает, но не успеваю я об этом подумать, как вижу: к ней идет молодой мужчина. Приблизившись, подхватывает ее за талию, кружит в воздухе, крепко прижимая к себе. И я осознаю: раньше картинка была неполноценной, а теперь обрела завершенность. Это зрелище настолько совершенное, что его страшно разрушить даже взглядом, даже дыханием, поэтому я опускаю глаза и ухожу.

Вообще-то, я знаю эту девушку – она живет в соседнем доме и училась в моей школе. Мужчину я тоже знаю – он писал диплом у моей бабушки. Я бы хотела рассказать их историю. Жаль, что у меня нет такого таланта, как у Богдана.

Оставляю листья на скамейке и возвращаюсь домой. Выходные проходят в привычных хлопотах: я делаю уборку, закупаю продукты, готовлю еду на несколько дней вперед.

В понедельник и вторник тоже всё спокойно, и даже в среду, день возвращения Майера, ничего ужасного не происходит. Он приезжает в обед, на меня внимания не обращает – быстро проходит в свой кабинет.

Но сердце почему-то всё равно ноет от предчувствия нехорошего.