Читать книгу Зеркальный гамбит - Лариса Бортникова - Страница 10
3. Офицер
♀ Мы рождены
Тёмная фигура Лариса Бортникова
Оглавление– Петька! Щемаешь, сука? Вставай! Сталин нагнулся! С концами! Вставай, Петька! Или хочешь, не вставай! Всем нам всё равно кабздец! И Берзикяна нашего убили и выкрали!!!
Онофриенко вопил чуть громче обычного. Но не это меня насторожило. Из-за работающего прямо за стенкой дизеля мы тут иначе как ором и не разговариваем. Командирский КАПШ – каркасная арктическая палатка Шапошникова – примыкает прямо к генераторной, чего, в общем-то, делать не стоит. Зато от дизеля, выведенного радиатором прямо в палатку, тепло. Поэтому выбор у нас простой – орать или мерзнуть. Вы бы что выбрали?
В общем, то, что майор орал, было нормой. Вот только выглядел он трезвым. Бескомпромиссно и абсолютно трезвым! Я на него пялился, ни шиша спросонья не соображая, и только думал, что у Онофриенко харя под ушанкой чего-то вытянулась по стойке смирно. Нос строгий, как у покойника. И уши в череп всосались.
– Петька, ёпть! Гурика Берзикяна… Хлопчика нашего убили! И Сталина расхерачили! Это всё негры!
– Товарищ майор, как можно Берзикяна убить, когда он и так уже неживой? – проорал я в ответ и тут же зевнул. Из тёпленького спальника в стужу вылезать не хотелось. – И почему негры? Они сюда не ходят же!
– А потому, Петька, что негры не ходят, но летают!!! А я, Петька, потерял бдительность, утаил от тебя некоторые важные сведения, и черножопые, воспользовавшись нашим с тобой преступным разгильдяйством, пересекли государственную границу Союза Советских Социалистических Республик! Убрали часового. И Сталина – того…
– Товарищ майор. Вы уверены? Вы это своими глазами видели? Вы только не тревожьтесь, пожалуйста, – я наконец-то проснулся. И осознал – Онофриенко таки докирялся до белочки. А ведь в особом отделе меня предупреждали, что у майора случается. Вот! Дождался! Случилось…
– Ёпть! Ты что, лейтенант? Намекаешь, что у меня белка, что ли?!
В таких ситуациях больному ничего определенного говорить не следует. Ни да. Ни нет. Но следует ласково кивать и ни в коем случае не делать резких движений. Колюще-режущие предметы спрятать, табельное оружие изъять. Вот это, про табельное оружие, конечно, интересный момент. Как у такого здорового говнюка, как Онофриенко, который к тому же мой командир, забрать тэтэшку? А вот хер знает как… Лаской, ёпть! И уговорами. Цыпа-цыпа-цыпа.
– Константин Саныч! Вы б с выводами не торопились. Отдохните, чайку попейте. А я сейчас, если не возражаете, скоренько оденусь и сбегаю погляжу, что там такое с зарядником. Может, рано нам ещё скорбеть! Может, ещё покоптим, а? Может, вы ошиблись, и рядовой Берзикян просто разрядился, а у Сталина форсунки засорились – гвоздиком маленечко поковырять, продуть, и оно зафурычит.
– Какие форррррсууунки, ёпть?! Гвоздиком жопу себе ковыряй, умник! Раз я сказал, что Сталину хана, значит, так и есть! Я его семь лет как облупленного! Каждый бздёж, каждый чих его за пятьсот метров различу!!! Уши прочисть, лейтенант! Молчит Сталин! Молчит, ёпть, как рыба об лед! Потому что скопытился! Ты кто такой, спрашиваю, чтобы сомневаться в командире? Фраер столичный – говно на лопате! – завёлся Онофриенко и орал все три минуты, пока я кой-как одевался, натирал рожу вазелином и искал по КАПШу ящик с инструментом. Однако стоило мне решительно шагнуть к тамбуру, как майор тут же посторонился, беспрепятственно пропуская меня наружу.
– Фонарик запасной возьми. И внимательнее, Петька! Тщательнее! Мож, и вправду форсунки. Может, и вправду белка.
Так я впервые почувствовал, что такое быть чьей-то последней надеждой. И целых десять секунд мною владела сладкая мысль, что всё в порядке. А то, что Онофриенко чертей или там негров летающих ловит, ну… Подлечится со временем, выправится. Здоровый же лоб. Однако, споткнувшись о что-то металлическое и тяжелое, я вдруг вспотел. И это несмотря на минус тридцать по Цельсию. Ёпть! Ёпть! Ёпть! Прямо возле сорванной дверцы кунга валялся берзикяновский ранец. Разъемы, те, которыми ранец крепится к спине бойца, слетели ко всем чертям, а из металлического кожуха торчали пучки проводов и трубок – ранец выдирали из солдата, что называется, с мясом. Разыскивать тело бойца я не стал – всё с Гуриком и так было ясно. Перепрыгнув через ранец, я рванул прямо к Сталину. Где-то с минуту теплилась надежда, что я сумею его завести и, может быть, даже успею найти и «воскресить» Берзикяна. Но чем пристальнее я всматривался в промасленное нутро зарядника, тем меньше во мне оставалось веры в наше светлое будущее. Онофриенко оказался прав – нагнулся наш Иосиф Виссарионович. С концами. И, похоже, не по собственному желанию.
Картина была настолько хрестоматийной, что хоть в «Справочник диверсанта» её вставляй. Злоумышленник снял часового, забрался в кунг, взломал регулятор оборотов, и дизель тут же пошел вразнос. Шатун, не выдержав нагрузки, оторвался от поршня, развернулся поперек, и его со всей дури вхерачило коленвалом в стенку. Ремонту Сталин не подлежал. В чугунной бочине блока зияла дырища размером с кулак и эдак кокетливо поблескивала острыми рваными краями. Я сидел на корточках перед мертвым Сталиным и подсвечивал его фонариком то справа, то слева.
Кабздец!
Прав майор – теперь всем нам кабздец. И, в общем, какая разница, пришли негры или прилетели. Какая разница, чья здесь вина – майора Онофриенко, который не просыхал последние три недели, отчего застава осталась целиком на мне… Или же это я облажался, положившись на старшину Непомирая, а сам решив наконец-то как следует отоспаться.
Кабздец – он и в Африке… Я рассмеялся, поняв вдруг, что про Африку – это я сейчас загнул. Где та Африка, а где мы! Но ведь кабздец же!
Теперь нас с майором полюбэ загонят под трибунал! А ребята… Ребята без Сталина и двух дней не протянут. Мозги у них без него отключатся – и кабздец. Это для меня с майором Сталин – здоровущая чугунная дура – триггерный зарядник, которым в ранцевые аккумуляторы бойцов можно натолкать электричества под завязку. А для ребяток наших Сталин – всё! Благодаря Сталину хлопцы ходят, дышат, живут. Благодаря ему они охраняют… точнее, охраняли до сегодняшнего утра северные рубежи нашей Родины. Службу бессрочную тащили под командованием двух разгильдяев – майора Онофриенко и лейтенанта Егорова. Который, на их беду, попал сюда тоже… из-за Сталина, только не триггерного, а настоящего. Того, что живее всех живых.
«Добрый день или вечер, сыночек мой Петенька».
Мама пишет письма каждую неделю. Сочиняет специально глупости, так, чтобы цензор из особого отдела перенаправлял их адресату сразу, не задумываясь о скрытых смыслах. Смешно. Да пиши она хоть о Фульхенсио Батиста, всё равно у неё выйдут глупости. Почерк у мамы некрасивый. Буквы неровные, трусливые. Много ошибок. Например, «передает» мама всегда пишет как «перидает». И это ни капли не смешит, но раздражает. «Папа перидает тебе привет». Мамина ложь во спасение не раздражает, но смешит.
Как будто я не догадываюсь, что пишет она втайне от отца. Если не успевает на почту до вечера, то прячет конверт в нижний ящик комода, тот самый, где хранит Майкино приданое. Отец, конечно, в курсе про тайник. Но молчит. И будет молчать до тех пор, пока не застанет маму за «преступлением». А застанет он её тогда, когда сочтёт своевременным. Когда отцу зачем-нибудь потребуются её испуг, стыд, отчаянно прижатые к груди ладони и спотыкающиеся о его насмешливый взгляд оправдания. Театр кукол, мать вашу! И батя мой – Образцов хренов в новой папахе и штанах с лампасами.
У отца почерк каллиграфический. Ни единой помарки. Запятые на месте – крошечные, но значительные. По значительности уступают лишь точкам. Там, где отец ставит точку, говорить больше не о чем.
* * *
«Всё. Закругляйтесь. Нечего тянуть кота за хвост», – скомандовал отец, заглянув в гостиную, где я, мама и Майка сидели «перед дорожкой» – мама в кресле, сложив ладони на коленях и остарушившись лицом; Майка – на моем клетчатом чемодане; я – на табуретке, бодрящийся и весёлый, в форме, только вчера взятой из ателье. Щелкунчик! Прямо хоть сейчас под ёлку!
Отец зашел в гостиную только за тем, чтобы поставить точку. Не для себя или меня – мы определились с пунктуацией ещё неделю назад, – но для матери с сестрой. Чтобы им стало ясно раз и навсегда: любые просьбы, слёзы, уговоры и «прочее бабство» бес-смыс-лен-ны!
– Толик… Ну как же? Не попрощались толком! Аааах… – ахнула мама, и они переглянулись с Майкой и сразу же обе вскочили и начали суетиться, совать мне в руки какую-то авоську с беляшами и солеными огурцами в двухлитровой банке, и обещать писать каждую неделю. И я нацепил эту авоську на запястье, так что ручки больно врезались в кожу, подхватил чемодан и слетел вниз по лестнице, чтобы не ждать лифта, чтобы не тянуть кота за хвост. Точка.
На батю я не обижался. Непросто было ему пояснять однополчанам и сослуживцам, что его сын просто пьяный идиот. И что он ничего особенного не имел в виду, заявив во всеуслышание, что и без товарища Сталина земля будет вертеться, журчать ручьи, петь птички и так далее. Наверное, отцу было бы легче, не случись это досадное недоразумение в День Победы, когда генерал-майор авиации товарищ В. произнёс самый главный тост.
На батю я не обижался. Ничуть. Он сделал всё что мог, и даже больше.
Отцовская «Победа» ждала меня у подъезда. Я оценил жест.
* * *
Мама пишет каждую неделю. Я знаю, хотя почта сюда не доходит. Мамины рассказы о том, как она навещала в роддоме какую-то Мурочку и что заканчивается дачный сезон, а антоновки нынче уродилось столько, что варенье уже некуда раскладывать, о том, что Майка подхватила простуду, отчего не поехала в лагерь, а также «папа перидает привет» оседают в особом отделе Энской части, к которой я приписан. Энкавэдэшник – щекастый пончик-сибиряк, чтоб не испортить полировку стола, подкладывает мамины письма под стакан с чаем. Его девственному мозгу невдомёк, что донышко у стакана влажное. Через неделю, получив свежую почту, он шлепает штамп «просмотрено военной цензурой» поверх поплывших «кружком» чернил и убирает письмо в архивную ячейку. Раз в полмесяца из этой же ячейки он достает стопку листов, исписанных моим каллиграфическим (единственное, что досталось от отца) почерком, берет первый попавшийся лист, перечитывает… «Здравствуй, мама. У меня всё хорошо…»
Похожие одно на другое, как близнецы, – бери любое – не ошибешься, – письма делались по шаблону, предоставленному Пончиком.
– Свежие формуляры! Значит, так. Переписываешь своей рукой, добавляешь имена собственные в выделенных красным местах, и шесть шарей. Родные спокойны. Девушка довольна. Друзья не забывают. Держи! С полсотни до вечера накропаешь – и шесть шарей. Дату я потом сам подставлю, – лейтенант улыбался. Как есть – пончик. Не хватало только сахарной пудры поверх лоснящегося краснощёкого лица. Я поморщился, но «письмовник» взял. Сидел потом за новым полированным столом, прихлебывая кирпичный, на удивление вкусный чай. «А я без подстаканника пью. Люблю, чтоб пальцам горячо…, – зачем-то пояснил Пончик, кивая на свой стакан. – И не волнуйся, лейтенант. Всё шесть шарей. Никаких сбоев. Если какая срочность… Свадьба там… Похороны… Сразу сообщим». «Да. Конечно», – я немного подумал, приписал в конце «привет папе» и поставил жирную точку.
* * *
О том, что майор Онофриенко прилично закладывает за воротник, мне сообщил Пончик. Мол, всё шесть шарей, но начзаставы – человек со странностями. Начальник особого отдела оказался прямее. После официального инструктажа предложил выйти на крыльцо покурить и там, затягиваясь «Ленд-лизом», сказал:
– Чтоб ты знал, лейтенант. Онофриенко квасит как сапожник. Ему в отставку пора. Выдохнуть надо майору. Он ведь седьмой год на льдине торчит безвылазно. Считай, сразу после Победы о переводе в Энск приказ получил. Здесь и бойцов своих дожидался. Ну, а потом вместе с ними прямиком пошуровал на льдину. На самый крайний – крайнее не бывает – рубеж. Вояка! Мужик отличный. Но пьёт. Сильно пьёт. Бывает, что и допивается до всякого. Рапорты от него, мягко говоря, странные приходят. Давно отозвали бы, только заменить было некем. Однако контингент заставы майор знает досконально, боевую задачу тоже усвоил в деталях. Ты его слушай и, если что, не залупайся. Инструкций тоже не нарушай – они чай не хером писаны. Ясно?
– Так точно, товарищ полковник.
– Точно. Так… – передразнил полковник. – Как же тебя сюда занесло? Как вас вообще в такие места заносит? Чистеньких, хрустящих, прямо от сиськи молочной… Что ж ты напортачил такого в своей белокаменной?
– В личном деле всё есть.
– В твоем личном деле три абзаца. Отличник учебы, спортсмен, комсомолец… Пурга всякая – пять кило повидла. Но ты почему-то тут, а не там. И впереди у тебя, лейтенант, минимум пять, а то и все семь сучьих лет сучьего дрейфа. Нет, не штрафбат, конечно, но далеко не Минводы. Что ж тебя папашка твой не отмазал, а?
– В личном деле всё есть, товарищ полковник.
– Зарядил, как попка, – полковник хмыкнул. Раздавил носком неуставного лохматого унта бычок. – А может, ты засланный казачок? А?
– Не казачок я. Надоело быть «папенькиным сынком», решил сам пройти через все тяготы и лишения… Через горнило, так сказать… Отец мой – боевой офицер. Гвардии полковник. Летчик-истребитель. Герой войны. Так я тоже хочу на деле Родине свою преданность доказать, – отчеканил я, уставившись в пронзительные полковничьи очи.
Полковник пожал плечами: не хочешь – не говори. Повернулся, пошагал к фырчащему неподалеку «виллису». Следы от его неуставных унтов выглядели совершенно звериными, вытянутыми, красивыми. Он влез на шоферское место, и прежде чем хлопнуть дверцей, повторил, перекрикивая мотор: «Не залупайся! Слушай майора во всём».
* * *
С Онофриенко я познакомился через двое суток.
Приземлился на координате нормально, даже не протащило далеко. Кой-как свернув парашют, огляделся. Пилот «аннушки» выбросил груз метрах в ста от меня. Точнее, меня выбросил метрах в ста от груза. Ящик поблескивал стальными боками, похожий на ёлочный серебристый шарик, уложенный в вату. Вокруг нас с ящиком был снег. Ничего, кроме белого-белого нетронутого снега. За несколько дней в Энске я почти привык и к сухому холоду, и к хлестким студеным вьюгам, и к сугробам – не по-московски огромным. Но здесь, на пятьдесят седьмой параллели, всё было иначе. Лаконичнее, что ли. Невысокие ребра торосов походили на грубые швы, стягивающие снежное полотнище в бескрайнюю простыню. И тишина.
Такая, что стыдно было нарушить её стуком сердца и шорохом дыхания. Я ощутил вдруг то самое «белое безмолвие», которым грезил ещё подростком, валяясь на кровати с куском пирога и томом Джека Лондона. Безмолвие не казалось пугающим или тягостным. Наоборот. Умиротворяющим и полным ожиданий. Вот-вот на горизонте появится собачья упряжка, а за ней и сам Смок Беллью. «Хеллоу, Смок! Хау ду ю ду»!
Горизонт был пуст. Я осторожно втянул в себя колючий воздух, задрал голову к небу. Самолет уходил к материку, превращаясь в крошечное чернильное пятно… в точку.
– Варежку закрой. А то жопа простынет, – сиплое карканье раздалось откуда-то из-за спины. – Егоров?
Я вздрогнул. Обернулся. Завернутый в маскхалат крупный, краснолицый человек лет сорока снял защитные очки и теперь разглядывал меня сквозь прищур. Будто разбирал на запчасти.
– Майор Онофриенко? Старший лейтенант Егоров прибыл в расположение…
– Да ты что? – от майора пахнуло спиртным. – Прибыл? Неужели? Ни хрена ты ещё не прибыл. На лыжах как ходить, знаешь?
– КМС, вообще-то.
– Хоть так. А то парашютист из тебя, как из меня арфистка, – поморщился майор. Вернул на место очки, стянул с руки перчатку, сунул пальцы в рот. Громко свистнул. Метрах в ста пятидесяти от нас из снега поднялись две белые, слегка сгорбившиеся под тяжестью ранцев фигуры. На плече у одной из них покачивались вверх-вниз запасные лыжи. Вторая тянула за собой широкие санки. Онофриенко махнул рукой, и фигуры заскользили по направлению к нам. Я непроизвольно напрягся.
– Расслабь очко, взводный. Это теперь твои бойцы. Нормальные хлопцы. Только хладнокровные очень, к заботе комсостава малочувствительные, – Онофриенко заклокотал рваным неприятным смехом. – Что? Напугали тебя особисты нашим контингентом? Вижу! Вижу, что напугали.
– Далеко до расположения? – решил сменить тему я.
– Пятьдесят пять кэмэ. К ночи доберемся… К ночи – это если по хронометру, понятное дело. А стемнеет уже через полчаса, ёпть! – Онофриенко густо сплюнул. Я проследил за плевком с неожиданным подростковым любопытством, ожидая, что слюна застынет на лету. Зря.
Лыжники приближались. И как я ни старался на них не пялиться, взгляд мой всё равно непроизвольно притягивался к двум неуклюжим силуэтам.
– Да ты не стремайся. Позырь. Пощупай, – Онофриенко фамильярно подтолкнул меня плечом. Я пошатнулся.
И едва не упал, дернувшись в противоположную сторону, когда почувствовал, что меня поддержал первый из бойцов. Тот самый, что с лыжами.
– Спасибо, – машинально выдавил я.
– Слушаюсь, товарищ командир, – голос оказался глухим, каким-то пыльным, что ли. Но это если прислушиваться. Не знай я, кто передо мной, решил бы, что боец несильно застужен, что объяснимо при таких-то морозах.
– Тебе спасибо говорят, Живчий. По-человечески говорят, а не по уставу. Как правильно отвечать? Ну?
– Так точно, товарищ командир, – невыразительно промямлил солдат.
– Спа-си-бо. Спа-си-бо… – громко повторил Онофриенко. И замолчал выжидающе.
– Пожалуйста, – после секундной заминки ответил боец.
– То-то же… Молоток, – голос майора прозвучал неожиданно мягко. И, повернувшись ко мне, майор добавил: – Могут! Могут по-человечески, но нужно терпение.
И тут я решился. Поднял глаза и уставился в лицо своему будущему… собственно, почему будущему? – уже подчиненному. Что я ожидал увидеть, начитавшись брошюр и насмотревшись пособий? Наверное, какое-нибудь жуткое уродство. Что-нибудь отличающее рядового Живчего от обычных людей. Может, шрамы по всему лицу, неестественно бледную кожу, запавшие глазницы, прозрачные белки. Что-нибудь такое, от чего внутри стынет кровь и сердце начинает колотить о рёбра. Ничего подобного. Передо мной было простое славянское лицо. Вон, даже конопушки видны на носу. За стеклами очков – чуть мутный, как у младенца, взгляд небольших серых глаз, рассечённая посередине русая бровь.
– Что? Думал, они жмурики протухшие? И проводка медная наружу торчит? Но вообще всякие есть. Эти – самые сохранные. Специально подобрал, чтоб тебя сразу не пугать… Шучу. Говорю ж – нормальные ребята. Вот этот – рядовой Живчий, – пояснил Онофриенко, проследив за моим взглядом. – Добрый хлопец. Мозговитый… Поздоровайся с командиром по-человечески. Давай.
– Живчий – это тоже шутка такая? – проигнорировав протянутую ладонь, я повернулся к майору.
– He-а. Фамилия. Чудно, да? Это ещё что! У нас старшина имеется по фамилии Непомирай. Вася Непомирай. Тоже добрый хлопец. Думаешь, это не случайное совпадение? Ну, тогда нам с тобой не светит, Егоррров… – Онофриенко подмигнул. – Ладно. Вставай на лыжи, лейтенант. Рядовой Берзикян! Ложи давай на салазки груз!
Второй боец направился к ящику, а Живчий всё мялся напротив меня с протянутой ладонью. Ни варежки, ни перчатки на ней не было.
– Постоянная температура тела у них плюс десять максимум. Завидую. Не мерзнут, снегом соленым закидываются вместо жратвы, не бздят и не гадят. Не думают тоже… – зачем-то пояснил Онофриенко.
– Да. Читал я. Меня в деталях ознакомили с подробностями конструкции. И что у них внутренностей нет, вместо сердца помпа, под ней нагреватель и оксигенатор, а кровь заменена специальным раствором.
– Читал он, – вдруг разозлился Онофриенко. – Через одно место читал! Тогда бы знал, что их без присмотра не положено оставлять больше чем на половину суток. А уже пятый час, как я заставу на Непомирая бросил. И плюс пять часов – на обратную дорогу. Едва поспеваем. Некогда разговоры разговаривать. Тронулись. Живчий, Берзикян! Бегом марш! Поторопитесь, а то разрядитесь в ноль за сто метров от зарядника, и хана вам, братцы!
Онофриенко с неожиданной для своего грузного тела легкостью развернулся, пошел вперёд, набирая скорость. Берзикян и Живчий впряглись в двойные постромки салазок и тронулись за замполитом. Я же ещё минуты две разбирался с незнакомыми креплениями.
Догнать троицу удалось лишь через четверть часа.
«Брюхатая нерпа и то быстрее к полынье ползет. Кэмээс-кэмээс – выходи на букву эс», – съехидничал Онофриенко, но выглядел довольным.
Почему-то именно в ту секунду я понял, что мы сработаемся.
* * *
В расположение прибыли к полуночи, когда наряды уже сменились. Ночь была ясной, звёздной, и мне удалось осмотреться. Назвать это место заставой мог лишь очень большой шутник. Посредине расчищенной от снега площадки периметром где-то с полкилометра располагался плац, справа от которого торчала дозорная вышка, а слева стоял фанерный барак без единого оконца. Из выкрашенного известью кунга, примыкающего к задней стенке барака, раздавался тяжелый гул.
– Казарма это. А в кунге зарядник фырчит. Аэросани там же, под навесом, но особо не рассчитывай – топливо экономим, – пояснил Онофриенко, проследив за моим взглядом. – В бочках с красной меткой бензин, с синей— дизель.
Я кивнул – ясно, мол.
– Ладно. Харэ трепаться. Спать пора. Рядовому составу представишься завтра утром. С расположением ознакомишься, разберешься, что к чему. Дуй в КАПШ. Обживайся. Берзикян, Живчий – на подзарядку бееегом марш!
Я побрёл к командирской палатке, оглядываясь через плечо на начзаставы, который сам принялся разгружать сани. Берзикян с Живчим потрусили к казарме. Я глянул на часы – энергоресурса у бойцов оставалось ровно на четверть часа. Мы едва успели.
В КАПШе ревел генератор. Заснуть я так и не смог, поэтому открыл глаза сразу же, едва Онофриенко заорал у меня над ухом.
– Давишь, взводный? Контингент на плацу томится, ожидает с нетерпением батяню свово родного лейтенанта Егорова, а лейтенант Егоров щемает тут во все ноздри, – Онофриенко нависал сверху и полыхал перегаром.
– Который час?
– Шесть утра, ёпть. На гражданке щемать ещё да щемать! Но ты, ёпть, не на гражданке! Вставай, лейтенант! Слышь, я бы сам тебя представил и заправил бойцов службу тащить, но понимаешь…
– Понимаю, – я рывком выбрался из нагретого за ночь спального мешка. Ох ты ёжкин же кот, какая холодрыга! – Понимаю. Спирт оказался несвежим.
– Дерзишь, салага? – взвился Онофриенко. – Так и дерзи снаружи! А я втоплю отсюда и до обеда. В восемь утра – развод. К трем меня разбуди, политинформацию проведу. Среда сегодня. По средам у нас политинформация. И не вздумай снаружи фонариком светить или курить – маскировка.
– Так кто нас тут будет искать?
– Ёпть! Тебе сказано – никаких фонариков! По солнышку ориентируйся, – Онофриенко, не раздеваясь, как есть, в ватных штанах, тулупе и маскхалате упал на раскладушку и захрапел.
– По солнышку… Комик нашёлся, ёпть! Тарапунька заполярная! – разозлился я. За ночь «умывальная» кастрюля промерзла почти до дна. Нужно было либо распалять примус и ждать, пока перетопится лёд, либо крошить наледь ножом и плескать обжигающую жижу на лицо, непременно матерясь вполголоса. Я выбрал второе. – По солнышку, ёпть…
Выйдя на плац, я обнаружил контингент в составе двенадцати бойцов, хотя по регламенту шесть человек должны были сейчас находиться в казарме, сидеть на деревянной лавке, подключившись спинами к разъемам триггерного зарядника.
– Равняйсь! Смирна! Товарищ лейтенант, личный состав заставы на развод построен. По списку двадцать четыре бойца, налицо двенадцать бойцов. На охране границы шесть. В карауле – четыре. В нарядах два. Незаконно отсутствующих нет. Старшина заставы Непомирай, – дылда с плоским рябым лицом и торчащими из-под шапки бледными ушами довольно бойко приложил руку к виску, отдавая приветствие, замер на полсекунды и, развернувшись на пятке, пошагал обратно в строй.
Я стоял и соображал, что мне теперь следует делать. То есть я знал, как оно положено по Уставу, и отлично помнил, что говорилось в секретной инструкции, которую меня заставили вызубрить наизусть в Москве, а потом ещё и энский начальник особого отдела гонял меня по всем пунктам раз сто, не меньше… Но всё равно, я стоял перед вытянувшейся по стойке смирно шеренгой и ни хрена не мог даже слова из себя выжать. Когда я сюда ехал, думал, что знаю про них всё. Знаю, кем они были в войну и почему попали сюда, на эту заставу. Знаю, чем поступились, выбрав между исключительной мерой наказания и теперешней своей нелегкой службой. Знаю, как устроены и как работают. Знаю, что можно уложить бойца «спать» под один ампер, пока ранец на обслуживании. И про то, что они кто угодно, но никак не люди, тоже знаю. А то, что у них почти не фурычат мозги, так мне с ними не романы писать! В конце концов, это армия, и от хорошего солдата в первую очередь требуется чёткое и беспрекословное выполнение приказа.
«Приказ! Надо же отдать им приказ какой-нибудь!» – очухался я.
– Заставааа, вооольно!
– Что ты орешь? Чего ты орешь, ёпть… Хочешь им боевой дух своим ором поднять? Так это ты зря. У них с боевым духом и так всё в порядке. С остальным похуже, а боевой дух всем на зависть! Вторая смена, вернуться на зарядку! Третья смена – строевая подготовка. Непомирай, друже, погоняй ребяток по плацу, чтоб раствор в венах не застаивался и насос в груди не ржавел.
Запах перегара донёсся откуда-то сзади, но показался мне приятнее аромата цветущих крымских роз. Майор Онофриенко всё-таки выбрался из палатки на плац.
– Ладно… Пошли погреемся, салага. Ознакомлю с деталями.
* * *
Первое, что я точно понял из двухчасового разговора с начзаставы – что, кроме меня, людей тут нет. С бойцами и так всё известно, но и майор Онофриенко тоже не человек, но анатомическая аномалия! Первым делом майор плеснул себе из канистры спирта, одним глотком осушил стакан и приступил к инструктажу. И всё время, пока я знакомился с азами службы, Онофриенко подливал и подливал, прихлёбывал и прихлёбывал.
– Осуждаешь? – перехватив мой неодобрительный взгляд, майор хохотнул. – Покукуй на льдине с моё. Потом осуждай.
– Да не… Не осуждаю. Трудно, наверное, с саботажниками и предателями служить, да они к тому же ещё и не люди.
– Не сметь! Не сметь, лейтенант! Какие они предатели? Они, лейтенант, полностью и целиком вину свою искупили!!! Когда согласие на перевод сюда подмахнули, тогда и искупили. Они теперь, лейтенант, не предатели, а самые что ни на есть Герои Советского Союза. А если услышу ещё раз, что ты их нелюдями зовёшь, сразу без предупреждения буду бить рожу. Бойцы они! Бойцы первого экспериментального климатического погранотряда «Арктический»! Они дети твои, лейтенант! Ты за них головой и сердцем отвечаешь!
– А насколько у них мозговая деятельность приторможена? Ну, в действительности? – перевел разговор в другое, менее опасное русло я.
– Сильно приторможена, лейтенант. Миттельшпиль вряд ли разыграют. Но если термостат до градусов пятнадцати подвертеть, то, может, и разыграют потихонечку. Инструкцией трогать термостат запрещено, но срать я хотел на инструкции! Их в Москве сочиняют, за какавой с булками. А я тут семь лет бирючу, мне иногда и поспать надо. В сортир отлучиться. Поговорить тоже. Да и что случись, на кого я гарнизон оставлю? В общем, чтоб ты знал, пришлось мне старшину Непомирая «подогреть» чутка. Поэтому, если что тебе срочно понадобится, а я в отключке, то к Васе ступай. Добрый Вася солдат, и человек порядочный. Вась… зайди-ка.
Старшина Непомирай откинул прорезиненный полог тамбура и встал у входа, не решаясь войти внутрь. Майор похлопал ладонью по раскладушке рядом с собой.
– Не скромничай, Вася. Присаживайся. Как дела-то вообще? Ребята как? Нормуль? Может, чего надо вам?
– Нет… не надо ничего, – чуть помедлив, ответил старшина. – Нам же совсем ничего не надо, кроме зарядника. Разрешите идти?
– Ступай, Вася. Лейтенанта нового не обижай. Договорились?
– Договорились, – старшина Василий Непомирай, не мигая, смотрел на меня целую минуту, словно хотел запомнить моё лицо раз и навсегда, впечатать его в свои вялые, давно отвыкшие думать мозги, а потом вдруг криво улыбнулся.
Старшина не мог, не должен был улыбаться. Мне про это поясняли спецы в Москве. Ну, что у метеосолдат отсутствуют базовые эмоции, поэтому радость, печаль, удовольствие им недоступны. Однако старшина Непомирай улыбался.
– «Тёплый» Васька-то, поэтому разряжается быстрее остальных. Так я его из расположения никуда не отсылаю, чтоб если что, он сразу раз… и к заряднику под бочок. И ты Васю тоже никуда из расположения не отсылай. Спирту?
Я подумал и согласился. Когда на неопределенный срок попадаешь на необитаемый остров, где проживают сумасшедший Робин Крузо и две дюжины Пятниц, глупо отказываться от спирта.
Пока мы быстро и много пили, майор Онофриенко дорассказал мне то, что я уже знал, и ещё с полстолька, и с четверть столька, и вагон и маленькую тележку. Кое-какие мои опасения подтвердились, кое-какие надежды рассыпались в прах. Но, по крайней мере, стало понятно, что здесь – уж точно не Минводы. К примеру, о том, что рядом с нашей заставой (километров двадцать, если быть точным, что по местным меркам пустяк) находится американская экспериментальная база, мне сочли возможным сообщить ещё в Москве. Без деталей, сухо, деловито. Мол, американцев не провоцируйте, не лезьте, но будьте бдительны. А вот о том, что на той базе служит тоже не совсем «человеческий» контингент, сообщил мне майор Онофриенко.
– Лет семь назад вылазку делал я к буржуинам. Положено врага в лицо знать! Не поверишь, лейтенант – там одни негры. Здоровущие такие. Прямо бабуины, а не негры. Шлепают прямо по снегу босиком, сами в одних спортивных трусах и майках. Чуешь, к чему клоню?
– Угу… Не мёрзнут они, получается… – захотелось налить себе ещё.
– Не мёрзнут, – согласился Онофриенко и, правильно истолковав мой вздох, загремел канистрой. – Хлопчики наши тоже не мёрзнут. Но ведь ранцы по пятнадцать кэгэ на себе волочат. А эти налегке. Как так?
– Как так? – повторил я.
– Вот я и лежал в сугробе восемь часов – от холода аж яйца сморщились в горошины, но всё-таки разобрался, «как так». Один черножопый майку с себя стянул – мазутом, что ли, запачкался, а между лопаток у него встроена пластина металлическая. Чуешь? Прямо в спину вживлена!
– Не может быть!
– Может, Петя, может. Они из-за этого и передвигаются быстрее, и батарейки надолыне хватает, и, похоже, помозговитее наших будут. Я, Петя, сразу бросился за портативку, чтоб шифровку бить в штаб, а мне в ответ, мол, не ваша компетенция. Не моя, так не моя. Но раз мы теперь с тобой в одном КАПШе храпим и бздим, то знать ты про этих негров кой-что должен. Ведь наша с тобой общая задача какая?
– Охранять государственную границу.
– Точно так! Ну! За спокойствие границ? За Родину! За Сталина. И дуй уже на развод, без пяти восемь… Харю вазелином только сдобри, а то обморозишься, – Онофриенко ловко разлил.
Я ловко выпил и ловко кинул в рот безвкусную галету.
Эх. Видел бы меня сейчас отец… Но орденоносным лётчикам-истребителям здесь делать нечего. Они летают в совершенно другом небе.
* * *
Солдат спит – служба идёт.
Дрых в основном Онофриенко – видать, отсыпался за все семь лет. Пил и спал. Я же тащил службу. День, другой, третий. Месяц, ещё один. По звонку будильника встать, умыться, позавтракать всухомятку. Намазаться вазелином, накинуть маскхалат поверх бушлата, и через тамбур наружу. Иногда на небе высокие колючие звезды, чаще тьма – хоть глаз выколи, но пользоваться фонариком нельзя. Даже курить запрещено, чтобы не нарушать маскировку. Глупость, конечно. Во-первых, от нас шума на километр во все стороны. А во-вторых, «соседи» давно уже всё вычислили и выследили – оптика у них точно получше нашей. Но приказ есть приказ, поэтому приходится ориентироваться на слух. По одну сторону от плаца подвывает «маленький» генератор нашего с Онофриенко КАПШа. По другую – басит Сталин Иосиф Виссарионович.
* * *
Сталиным триггерный зарядник («Изделие СР-12 дробь 6», инвентарный номер такой-то) назвал Онофриенко. Давно назвал, ещё до меня. А открылся, ясное дело, по пьяни и лишь тогда, когда я по той же пьяни разболтал, за какие такие заслуги очутился на льдине. Тогда майор крякнул, опрокинул в себя рюмку спирта и сказал: «Ну ты даёшь, салага! Легко отделался вообще-то! За такие слова тебя расстрелять надо было! Тьфу!»
Я тогда напрягся, решил, что Онофриенко теперь станет меня избегать или ненавидеть, но он только рукой махнул, насадил на кончик ножа смерзшийся ком свиной тушенки, зашвырнул его в рот и проглотил, не прожевывая. А потом меня великодушно простил.
– Молодо-зелено, ёпть! Пороли тебя мало в детстве, леденцами кормили, вот и несёшь херню! Тьфу. Ты зарядник наш триггерный знаешь? Ну, генератор, от которого мужики ранцы свои заправляют?
– Угу, – промычал я, пережидая, пока смесь тушеной свинины, жира и льда растает во рту.
– Сталиным я его зову! Иногда по фамилии, а иногда и по имени-отчеству, – Онофриенко замер, ожидая вопроса «почему Сталин».
Но мне как-то сразу всё стало понятно. «Вместо сердца пламенный мотор»! Это ведь про них – про хлопцев наших. В ранцах литиевые аккумуляторы, в грудной клетке – моторчик, в жилах – какая-то мутная густая херня! Шесть часов в сутки рядовой боец самой крайней в стране погранзаставы, расположенной на дрейфующей льдине в Северном Ледовитом океане, заряжается энергией от Сталина. Оставшиеся восемнадцать часов исправно несёт службу! И пока Сталин жив – живы и бойцы – границы под охраной – враг не пройдет. Ну, и вроде как «и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Правда, с «руками-крыльями» выходило не так чтобы достоверно и по песне, и я немедленно озвучил это Онофриенко.
– А здорово бы было! Представляете, Константин Саныч? Летающие климатические войска. Парят над Арктикой, как белоснежные беркуты. Бдят. С такими пограничниками ни один нарушитель к нам не пройдет.
Онофриенко неожиданно поперхнулся спиртом, закашлялся. И пропустив мою реплику мимо ушей, заорал, перекрикивая дизель:
– Ты, салага, не понял вообще. Я о другом! Сам товарищ Сталин! Лично… этот эксперимент запустил. Путёвку в жизнь нам дал! Прилететь сюда собирался на вертолете с материка! И ведь прилетит!
Мне стало ясно, что Онофриенко в зюзю и бредит, а я присутствую при рождении очередного мифа про великого Вождя.
Я вознамерился было выразить сомнение личной заинтересованностью генералиссимуса в нашем удаленном гарнизоне, но выражать было уже некому. Онофриенко упал лицом на стол и захрапел. Эх, майор-майор. Будь оно хоть на четверть так, как ты себе навыдумывал, тут бы от проверяющих отбою не было. И вместо двух офицеров, из которых один алкаш, а другой чуть ли не враг народа, назначили бы настоящих ответственных командиров. И медика бы прислали, и технаря. Ну и с харчем, топливом и прочей матчастью подсуетились бы, а то шлют паёк в полгода раз – и то после того как портативка от содержания Майоровых шифровок начинает стыдливо краснеть.
В общем, версия Онофриенко не выдерживала критики, а вот то, что зарядник он назначил гарнизонным Сталиным, мне понравилось. В точку попал майор! В самое яблочко!
* * *
Теперь же Сталин нагнулся, и всем нам кабздец.
Я сидел напротив Онофриенко и ждал, когда же он перестанет наконец скрипеть зубами о стакан и посмотрит мне прямо в глаза. Но майор раскачивался на табурете и не желал ни глядеть на меня, ни меня слушать.
– Товарищ майор…
– Товарищмайор, товарищмайор, ёпть? Что ты пялишься на меня, как доярка на Николая Угодника? – взорвался Онофриенко. – Я олелукое, что ли? Что я могу? У нас уже потери, а к вечеру шесть бойцов откинут ласты. Какая сейчас в наряде смена?
– Первая, – подсказал я, покосившись на часы. Группа должна была вернуться с обхода через час и сразу встать в казарму на подзарядку, но поскольку питаться ребятам неоткуда, то их можно списывать в расход. И вторую смену можно списывать через шесть часов. И ещё через шесть – третью. А завтра к вечеру останемся на заставе я да Онофриенко. Шерочка с машерочкой. Правда, это тоже ненадолго. За утрату экспериментального климатического отряда нам с Константинсанычем санаторий в Минводах уж точно не светит.
– Ёпть! Петька! Надо хотя бы отомстить за Гурика! Пока ещё время есть, пока ребятушки наши не поумирали все, пойдем да и раздолбаем нахрен американцев. Застааава, в ружьё! – Онофриенко вскочил, бросился было к выходу, но я поставил ему подножку, и он растянулся возле входа, ткнувшись носом в порожек. – Ёпть! Ты что? Что творишь?
– Товарищ майор, я вам уже который раз толкую – это никакие не негры! Это кто-то наш. С заставы. Утром снег свежий выпал, а следов на нём нет. И, простите, пожалуйста, в летающих американских солдат я не верю.
Онофриенко молча поднялся и ощупал лицо.
– Ладно. Продолжай, Егоров.
– Товарищ майор, Константин Саныч! Это наши! Чтобы так всё продумать, мозги нужны. А мозги здесь есть только у вас, у меня… и чуток у Непомирая. А то и не чуток. К тому же, – я сделал глубокий вдох и сознался. – Я вчера старшине до двадцати пяти Цельсия термостат подкрутил. Он сам мне это и присоветовал, мол, чтобы побыстрее соображать и половчее двигаться. А я что? Я подумал – хорошая мысль. И подкрутил. Тулуп ему ещё ваш запасной отдал, чтоб не замёрз.
– Ёпть!
– А что делать было? А? Я неделю глаз не сомкнул! Вас из КАПШа не вытащить, а бойцов без присмотра оставлять побоялся… Кто ж мог предположить, что Непомирай – предатель! Хороший же боец!
– Да уж… – многозначительно звякнула канистра. – Хороший. А ты его личное дело хотя б читал, салага? Что написано там, видел?
– Что, что. Как у всех… Самострел. Трибунал. И подписка о согласии на эксперимент.
– А то, что Непомирай наш – авиаконструктор в прошлом? Что его ещё до войны на карандаш взяли? А что… А, ладно, – Онофриенко начал медленно и слишком спокойно, чтобы это выглядело воодушевляющим, переодеваться. Сперва сменил кальсоны, потом разыскал в чемодане чистую гимнастёрку, разгладил ладонью воротник. – В общем, Петька, я ведь не просто так Непомирая «подогрел», а чтобы он из расположения ни-ни. Видел я его там… У негров. Когда в сугробе яйца морозил, тогда и видел. Он возле их генераторной прятался. Я и подумал ведь сперва, что это измена. Но потом, когда из барака сержант американский пулей вылетел и в небе закувыркался, решил… В общем, пью я сильно, Петька. Вот и решил, что прижучило меня и что чудится всякое. Поэтому и не доложил про Васю Непомирая куда следует. Но на всякий случай «подогрел» маленько старшину. Подогретый, он от Сталина далеко не уйдёт. А видишь как обернулось… Уйти не ушел, но всем нам подкузьмил – скотина. Терпеливый, гад. Хитрый. Момента, выходит, подходящего ждал. Ждал, что комсостав потеряет бдительность. Ишь…
Я загрустил, закурил и подумал, что, может быть, именно в этот момент особист-Пончик достает из моей ячейки исписанный лист. «Милая мама, у меня всё хорошо. Вчера был в отгуле и ходил в кинотеатр. Познакомился с замечательной девушкой. Её зовут Зоя». Интересно, нельзя ли договориться с Пончиком, чтобы он продолжал слать маме мои письма, даже если меня… Дальше, чем переписка, думать отчего-то не хотелось.
– Надо пойти контингенту разъяснить чрезвычайную ситуацию, – майор залез в тумбочку и достал оттуда фуражку с высокой тульей. – Ребята имеют право всё знать. Пусть подготовятся как положено. И ты тоже, лейтенант… как-нибудь понаряднее оденься. Всё-таки командир!
* * *
Бойцы стояли по стойке смирно, красивые и одинаковые, как на параде. Поверх самой обычной летней (им достаточно) полевой формы надеты были белые маскхалаты, и ветер трепал бязевые полы, норовя забраться внутрь, поближе к человеческому теплу. А какое там тепло? Плюс десять по Цельсию, а скоро будет и того меньше. Капюшоны маскхалатов опускались на лбы бойцов низко-низко, по самые брови. Поблескивали загадочно и немного жутковато защитные очки.
«Слизистая у них сохнет, – пояснил мне как-то Онофриенко. – А они не понимают же. Бошки не фурычат. В инструкции их написано, что капать в глаза следует в шесть и в двенадцать, так они и капают в шесть… и в двенадцать. Не понимают, что можно просто так, если слизистая сохнет. Я говорил, орал на них, матерился, просил, приказывал. Нет! Мог бы и сам, но я им не мать, не доктор и не ППЖ. Ну хоть очки всем добыл».
– Солдаты! Товарищи… Хлопцы, – голос майора дрожал. – Тут такое дело. Сталин… Зарядник ваш – того! Скопытился! В общем, жить вам осталось чуть. Поэтому вы оправляйтесь, прощайтесь друг с дружкой, ну там, может, помолиться кто хочет, так пожалуйста. Молитесь. Тьфу!!! С кем разговариваю-то?
Онофриенко выругался, но я видел, что ему невыносимо тяжело и что он едва сдерживается, чтобы не заплакать.
– Сталин нам больше не нужен!
– Чтоооо? – взревели мы с майором одновременно и обернулись туда, откуда донесся чуть хрипловатый басок старшины Непомирая.
– Не нужен Сталин. Можно без него функционировать. Солдат климатического отряда Советской Армии способен теперь заряжаться откуда угодно, хоть от маленького генератора, хоть от бытовой розетки. Вот… Товарищ майор! Товарищ лейтенант! Глядите.
Старшина Непомирай шагнул в сторону, и на его месте появился рядовой Гурген Берзикян. Тот самый, которого мы уже похоронили. Выглядел Берзикян всё ещё медленным, но удивлённым и даже напуганным, что само по себе было странно. Над тощими плечами Берзикяна торчала конструкция, на первый взгляд напоминающая крылья, на второй взгляд – их же.
– Что это ещё за хрень? – Онофриенко заломил фуражку на затылок. – Что с Гуриком… Почему без ранца? И что за палки из него торчат?
– Гурик!!! Повернись, пожалуйста, будь добр, – ласково подтолкнул рядового в бок Непомирай. И, обращаясь к майору, сообщил, как что-то всем понятное и само собой разумеющееся: —Аккумуляторы вживляются прямо в спину бойца, и тогда кровезаместительный раствор автоматически выравнивает характеристики элементов банок аккумулятора… К сожалению, пришлось вывести из строя триггерный зарядник, чтобы позаимствовать кое-какие запчасти и, простите, вынудить вас меня услышать.
Меж тем рядовой Берзикян, всё с той же немного напуганной и извиняющейся улыбкой на лошадином лице, отошел к краю плаца, разбежался, развёл в стороны тощие длинные руки. И вдруг взлетел. Получалось у него плохо – неумело и неаккуратно. Берзикян то подпрыгивал на высоту дозорной вышки, то нырял вниз, к самой земле, то начинал болтаться из стороны в сторону, но все-таки это был полёт.
– Образец крыла пришлось выкрасть у соседей и перепроектировать с учетом имеющихся на заставе ресурсов… К сожалению, на это ушло почти семь лет, – старшина развёл руками. – Слишком трудно было думать. Очень трудно… Вопросы ещё есть, товарищ майор?
– Василий, эээ…
– Василий Геннадиевич, – старшина Непомирай поклонился нам с майором так, как кланяются в художественных фильмах профессора и врачи, и я немедленно представил его в пенсне и с бородкой-клинышком.
– То есть… – Онофриенко мялся, и видно было, что его мучает какой-то очень неуютный стыдный вопрос. Майор что-то мямлил, но в конце концов не выдержал и выпалил: – Василий Геннадиевич! Негры, выходит, в самом деле летают? Выходит, не белочка?
– Никак нет, товарищ майор. Не белочка. Летают! Ещё как летают уже лет десять или двенадцать.
И наши тоже будут летать! И Живчий, и Берзикян! Правда, мне потребуются сутки и ваша помощь, чтобы перевести весь контингент заставы с ранцев на встроенные аккумуляторы. И около месяца, чтобы поставить заставу на крыло. Разрешите приступить?
– Охренеть, ёпть! – Майор зачерпнул горсть снега и швырнул его себе в лицо. – Сталина… Сталина ты зря.
Потом развернулся и поспешил в КАПШ, кажется, я знаю зачем.
– Приступайте, старшина! – скомандовал я. И зачем-то ещё заорал на весь плац: – Воооольно!
– Ёпть, ёпть, ёпть… И как мне на материк ситуацию доложить? Вот ты салага, но не совсем же дурак, Петька? Ты же видишь, что нам с тобой кабздец? Что? Что мне говорить? Что зарядник вышел из строя, ремонту не подлежит, но зато у меня теперь рядовые порхают над заставой, как птички? Ты, Петька, думаешь, за такие новости нам путёвку в Крым выдадут? Спирту будешь?
– Не думаю, – честно ответил я. – И не буду. Константин Саныч… Не надо ничего докладывать. По крайней мере сегодня. Утро, знаете ли, вечера мудренее. Вы спать ложитесь, а я пойду группу в наряд заправлю и Непомираю подсоблю. Ну, раз уж Сталина у нас больше нет.
Майор Онофриенко отвернулся лицом к стенке и замолчал. А на следующее утро с материка пришла срочная радиограмма.
Сталин умер.
«Добрый день или вечер, мама. У меня всё хорошо».