Читать книгу Тени ушедших времен - Лариса Джейкман - Страница 3

Как же жарко в поле в июльский день! Работы непочатый край. Елена работы не боится. Только устала очень и хочется пить! Глиняный кувшин уже почти пуст, а еще полдня быть в поле. Сделав два-три глотка и слегка смочив рот, Елена продолжала полоть.

Она была очень хрупкая и высокая девушка. Огромные серые глаза, прямой нос и красиво очерченные губы. Но самое удивительное в ее облике – это волосы! Тяжелые каштановые и блестящие, они были туго заплетены в косу и уложены вокруг головы. Сейчас Елена прятала их под платком, но вечером ее коса будет у всех на виду. Ох и красива же она, эта коса! Прямо всем подружкам на зависть.

День клонился к вечеру, но жара не спадала. Еще немного, и все начнут собираться вместе, ожидая телегу, которая отвезет их обратно в деревню. Елена ждала телегу с замиранием сердца. Точнее, она ждала не телегу, а Петра, который приедет забрать их с поля. Красивый, пышущий здоровьем Петр был в округе завидным женихом. Семья его жила зажиточно, и телега была своя, и лошади. И платил Петру барин Никанор Кузьмич Плетейников хорошие по тогдашним временам деньги за извоз. Жили они на хуторе, крепостными не были, откупились.

Елена же была из крепостных. Но знала она, что барин их – доброй души человек. Он не противится замужествам и не ставит палки в колеса молодым, если решат пожениться. Да и откупит ее Петр, если любит. Это она знала наверняка. Не далее, как вчера вечером на зорьке забрал он девушку с собой покататься и поклялся в вечной любви.

– Люблю тебя, Еленька! Свет без тебя не мил! Вот пройдет урожайная пора, сено покосим, хлеб уберем и свадьбу сыграем. Согласна ли ты, голубка моя? – молвил Петр, заглядывая в ее глаза, опушенные густыми ресницами.

– Я-то согласна, Петруша. Да только у барина надо отпускную просить, да родителей моих оповестить, чтобы тоже согласные были, да благословили, – молвила Елена в ответ.

Этот вчерашний разговор не шел у нее из головы. Ах, как любила она Петра, как мил он был ее сердцу! Родители у Елены были добрые, хозяйственные. Мать, Арина Никитична, портнихой была, обшивала всю барскую семью. Барыня, Татьяна Федоровна, ох как любила новые платья и наряды, да дочка барская Настасья одета была красиво всегда, в кружева и шелка. Платья да наряды свои они из города привозили, там им шили на заказ, а вот где кружево подпоролось или рукав надорвался – тут Арина и бралась за дело: подшить, заштопать, подровнять. Да и в доме барском всегда работа имелась для Арины. То постельное отгладить тяжелым чугунным утюгом, то полотенца повышивать, то воротнички покрахмалить. Все умела делать Арина, и барыня Татьяна Федоровна ей благоволила.

Отец Елены, Фокей, был кузнецом. Он работал на барской кузнице от темна до темна, продыху не знал. Да и сама Елена была работящая. Даром, что тонка, да до работы охоча. Вот и были они в чести у господ. И домишко им отведен был хороший, совсем недалеко от барской усадьбы, и огородик свой, и яблонька.

Одного только боялась Елена – барского племянника Игната. Он, видно, на нее глаз положил. Как не приедет к барину в гости, так обязательно Елену подстережет и слова всякие говорить начинает: мол, давай я тебя на тройке с бубенцами прокачу или хочешь, мол, я тебе бусы коралловые из города привезу? А за что? Понимала Елена, что даром ей это не выйдет и все отказывала молодому прыткому барчуку. Уж больно он ей неприятен был: с лица рябой, рыжие волосы на прямой пробор и кучерявые по бокам, полный, с толстыми пальцами. Нет, никак ей такой молодец не по душе. Да и нельзя ей, крепостной крестьянке, с барчуком дружбу заводить. Не понравится это ее барьям, поэтому Елена сторонилась надоедливого ухажера.

«Следующий раз, как пристанет, пожалуюсь Петру, пусть он с барином поговорит», – думала Елена, да все откладывала, но вот однажды горько пожалела.

***

Елена любила ходить на реку. Красиво там было необыкновенно. Волга в этом месте была неширокой, текла плавно и спокойно. Вдоль обоих берегов росли густые ивы, склонив свои кудрявые ветви до самой воды. Мягкая зеленая трава прохладным ковром расстилалась у реки, а где трава кончалась, начинался прибрежный песок, чистый, янтарно-желтый. Он всегда был теплым и бархатистым, и дно у реки такое же, бархатистое, песчаное. Любила Еленька волжский берег и до самого заката солнца могла сидеть у реки. И ранним утром в летнюю пору бежала на берег умываться.

Помнит Еленька, как в майскую пору разлучили ее с Петрушей. Приехали из города дюжие молодцы и троих парней из их деревни и Петра с хутора забрали и увезли с собой под конвоем – в рекруты, мол. Когда забрали Петрушу, как горевала Елена, даже проститься им не дали. Придет она, бывало, на берег, сядет под ивушкой и плачет горькими слезами; расставание с любимым – это всегда большое испытание для любящего девичьего сердца.

Три недели спустя двоих парней неожиданно отпустили, Петра и Власа. Уж сколько радости было от встречи, сколько слез счастья. Только угрюмым стал Петр с тех пор, говорит, что опять могут забрать. Но Елена не верила и всячески старалась успокоить жениха.

Постепенно все встало на свои места, Петр действительно успокоился и повеселел немного, а вскорости решил и посвататься. Но неожиданно случилась беда.

Был теплый августовский вечер. Работа в поле закончена, Елена вернулась домой и пошла на реку, прохлады речной вкусить. Сидит, ноги в воде мочит да напевает тихонечко. Вдруг услышала шорох неподалеку, будто крадется кто.

– Петруша, это ты? – позвала девушка.

– Нет, не я, не Петруша. Игнат это, краса девица, – ответил ей толстый барчук, и Елена вздрогнула.

– Что, испужал я тебя что ли? Чего дрожишь как осиновый лист? Или захолодало? Ну- ка, согрею тебя, – с этими словами он плюхнулся рядом с Еленой и схватил ее в охапку.

Елена и вскрикнуть не успела, как его мясистые мокрые губы впились в ее нежный, приоткрытый от изумления рот. Девушка начала отчаянно вырываться из ненавистных объятий, но ей это было не под силу. Пухлая и до омерзения мягкая рука скользнула ей под юбку. Елена застонала от отвращения и, изловчившись, изо всей силы ударила наглеца по голове. Он повалил ее на траву, и не известно, чем бы дело кончилось, если бы не появился Петр. Он искал Елену и, не застав дома, решил пойти на берег. Тут он и появился вовремя.

Петр подбежал к ним и изо всей силы пнул барчука в бок тяжелым кованым сапогом. Потом схватил его за грудки и одним махом поднял с земли. Глаза озлобленного Петра налились кровью, мертвой хваткой он держал барахтающегося Игната и сказал зло и твердо:

– Убью!!! Еще раз увижу или услышу – убью! Так и знай, сморчок дырявый!

С этими словами он отшвырнул насильника, и тот, шатаясь от боли и страха, поковылял восвояси.

Елена все еще лежала на траве, не в силах пошевелиться. Кофта разорвана, волосы растрепаны, юбка задрана выше колен. Она горько плакала.

– Ну и чего ты ревешь теперича? Довертелась хвостом, что он решил, что может взять тебя без труда. Чай не думал бы так, то не решился бы полезть, – вдруг резко сказал Петр.

– Да ты что?! Чего говоришь-то? Он напал на меня, я и охнуть не успела! – сказала Елена, вскочив с земли и одернув юбку.

– Хороша, нечего сказать! Подыскал я себе невесту, в кустах валящу. Думаешь, ты нужна ему очень? В барыни захотелось? Ну, валяй… Поглядим, как брюхо на нос полезет, когда он опозорит тебя, да и бросит здесь, в деревне, как ненужный хлам…

Петр не договорил. Елена подошла к нему вплотную и изо всей силы ударила по лицу. Петр не ожидал, он схватил ее за запястье и прошептал:

– Не смей… я тебе не барчук-насильник, чтобы ты руки распускала. Иди, приведи себя в порядок, потом поговорим!

Он резко повернулся и ушел прочь. Елена осталась одна. Было больно, горько и обидно. Как он мог подумать, что это была ее вина? Почему она раньше не пожаловалась на Игната? Что же теперь делать? Не прощать же Петру такие слова.

Елена подумала: «Ах, как он посуровел и изменился после призыва в рекруты. Я-то думала, что все позади, но он все такой же ожесточенный. Не узнаю я его».

Она долго переживала и горевала, но больше не встречалась с Петром. Более того, старалась совсем не попадаться ему на глаза. Работы по осени было много и в барском поле, и в своем огороде. Петр больше не приезжал за крестьянами на телеге, ушел работать в кузницу, как и Еленин отец.

***

Наступила зима 1860 года. Декабрь выдался снежным, но не морозным. С Каспия дули теплые ветры и несли тепло по матушке-России до самой центральной ее части. Саратовская губерния между Москвой и Каспием, обдуваемая южными ветрами, являла собой заснеженную, но не промерзшую территорию. Близкая к средней полосе России, изобилующая лесами, славящаяся волжскими просторами местность была до боли любима каждому, кто родился здесь и вырос несмотря на то, что порой зима здесь была холодной, с трескучими морозами, но не в этот год.

– Еще возьмет зима свое в январе. Мало не покажется, – поговаривал Еленин отец, проживший в этих местах всю свою жизнь.

– Ты бы погуляла, дочка, покуда морозы не трескучи. Чего в избе-то все? Молодая еще у печи греться, – сказал Елене как-то Фокей, и она стала выходить понемногу за ворота: за хворостом сходит, к проруби за водой или просто до барской усадьбы прогуляться и обратно. И все боялась с Петром повстречаться. Думала Елена забыть его совсем, а коли с глаз долой, так и из сердца вон.

Однажды под самый новый год Елена с отцом собрались в лес елочку поискать. Барыня приказала Фокею отыскать для барской семьи елку, самую красивую, что ни на есть. Ну и себе за это маленькую елочку было разрешено срубить.

– А как мы в лес-то, пешком пойдем что ли? – спросила Елена отца.

– Да не-е, барин сказал, телегу даст, – ответил отец и покосился на дочь, а у Елены замерло сердце.

– Петра что ли с хутора пришлют? – спросила Арина.

– Да кто ж его знает, Петра ли, кого другого. Нам-то что за печаль? Да Петр, небось, в кузнице. Ох и работящий мужик! Надоело, говорит, на телеге. Хочу, мол, тело поразмять молодое, молотом помахать, – незлобиво ответил Фокей.

Елена ушла за печку за валенками и тихо заплакала. Не улеглась еще ее тоска сердечная, не переболела, видать, душа. Но не хотела она, чтобы родители ее в слезах видели. Вытерла лицо, надела теплые валенки, старенький полушубок и вышла к отцу. Тот еще одевался.

– Э-ге-гей! Дядя Фокей, выходи, поехали! – услышала Елена с улицы знакомый голос и вышла первой.

Ни слова не говоря, девушка подошла к телеге и села на мягкое пахучее сено.

– Ну здравствуй, краса моя ненаглядная, – поздоровался Петр.

Елена промолчала.

– Ты что ж теперь, и здороваться со мной не желаешь, али не мил я тебе больше совсем? А могли бы и примириться, а, Еленька? – настаивал бывший кавалер.

Но тут подошел Фокей в старом овчинном полушубке, подшитых валенках и огромных овечьих рукавицах.

– Здорово, дядя Фокей! Как живешь – не тужишь? Чего это дочка у тебя такая неразговорчивая? Али в строгости ее большой содержите? – спросил Петр смешливо.

– Трогай давай! Балагурить потом будем. Дочка сама себя в строгости держит и правильно делает. А то ишь, картуз набекрень, вместо валенок сапоги. А это еще что за коврик вокруг шеи намотан? – строго, но все же со смешинкой в голосе спросил Фокей.

Петр тронул лошадей.

– Это, дядя Фокей, не коврик. Это – шарф называется. Чтобы горло, шею и уши в тепле держать. Я его в городе в прошлом разе купил. Там все-е носят, от мала до велика. Из тонкой овечьей шерсти связан, – с гордостью ответил Петр.

– Ишь ты, слово-то какое мудреное: «шфарф». А чего полосатый такой? Ну что ни на есть, коврик в сени, – недоверчиво пробурчал Еленин отец.

– Эх, отсталый ты мужик, как я погляжу, дядя Фокей. Да ты что думаешь, ежели мы не в городе живем, так нам и о модах думать не надо?

– А я тебе не барская Настасья, чтобы об модах думать. У меня вон – дочь на выданье. Хорошо хоть нам наши барья не большой указ, а то бы отдали мою кровинку за такого, как ты, модного, и поминай, как звали, горюй всю жизнь, – совсем как-то невпопад вдруг сказал Фокей, и Елена покраснела, дернула отца за рукав, укоризненно посмотрев на него.

А Петр вдруг и заявил:

– Мне, дядя Фокей, барин тоже не указ, кого в женки брать. А если хочешь знать, я и так подумывал к тебе сватов засылать. А что, Елена – девка видная, работящая. Давно я к ней приглядываюсь. Люба она мне. Ты спросил бы дочку-то, по нраву ли я ей? А коли так, то и рядить будем. А, Еленька? Что пригорюнилась?

Девушка совсем растерялась и уткнулась лицом в отцово плечо.

– Ну ладно, хватит мне тут! Больно умный сыскался. Ишь ты, «Еленька»… Не про тебя девка, – оборвал Петра Фокей.

– Это почему же? Я вот торговать собираюсь, в город буду шерсть, деревянную посуду, утварь всякую возить продавать. Там глядишь, и лавчонку открою. Избу хочу новую ставить. Жениться мне надо. Жена по хозяйству будет, да детишек растить. А чем Елена не хозяйка? Ну скажи, дядя Фокей? Я ведь по-серьезному.

Но тут лес загустел. Лошади ушами прядут, в глубь идти не хотят. Сошли все трое, и Елена сразу же провалилась в сугроб. Петр помог ей выбраться, отряхнул с ее валенок снег, и пока Фокей подкармливал лошадей, украдкой тихонечко поцеловал ее в розовую упругую щеку.

Елена не сопротивлялась. Она хотела только одного, чтобы все плохое забылось, и к ним вернулась любовь. Она готова была простить, да и давно уже простила Петра. Вот только заноза в душе колет, забыть обиду никак не дает. Одно дело – простить, другое – забыть. Да мягкая душой была Елена. Простила, забыла, все плохое вычеркнула из души и из памяти.

***

Сосватал ее Петр. А тут и откупную платить не пришлось. Государь Александр Второй успешно проводил в жизнь свои знаменитые реформы. И вот в феврале 1861 года отменили царским указом крепостное право. Крестьяне получили землю с дальнейшим правом ее выкупа.

Как радовались Арина и Фокей: земля, домишко – все осталось у них. Да барин еще и лошаденку им подарил, не бог весть какую, но все еще рабочую. И дочь их замуж шла, да не абы как, а за работящего, для всех в деревне завидного жениха Петра Игумнова, который хоть и молод был, да давно уже стоял на своих ногах.

К свадьбе готовились долго, но когда невеста с женихом вышли к алтарю, от нее глаз было не отвести. Тоненькая, в белом платье с кружевами, с фатой до пола, Елена выглядела, как с картинки. Все село собралось на них посмотреть. Жених тоже статный, в добротном костюме, он чинно держал свою невесту под локоток, и гордости его не было предела.

Сыграли свадьбу, вся родня, все близкие друзья и соседи пришли поздравить молодых. Подарков надарили уйму! Все в дом, все для хозяйства, и жить бы молодым, да радоваться, но не тут-то было! Уж очень ревнив оказался Петр. Как не выйдет Елена за ворота, как не пройдется по деревне – все талдычит он ей, что заглядываются мужики на нее, да пускать перестал.

– Сиди, Еленька, дома лучше, от греха подальше. А идти куда – вместе пойдем, – говорил он ей не грубо, но наставительно.

Елене только семнадцать годков исполнилось, да уж больно расцвела она в замужестве. Все тело статное налилось, лицо – что персик сочный. Глаза сияют, волосы блестят. Было от чего волноваться мужу. Боялся потерять такую красоту. Да и по дому, по хозяйству шустра. Все успевала: и за скотиной, и в огороде, да еще и престарелым родителям нет-нет, да поможет по хозяйству: и своим, и мужниным.

А тут вдруг Игнат зачастил на старую барскую усадьбу. Сам-то он уж женился давно, да не мог забыть Петр, как он Еленьку чуть не опорочил.

«Нет, такую красавицу-жену надо дома, взаперти держать. Украсть не украдут, а соблазнить могут», – думал ревнивый муж и переживал.

Так жили они уж четвертый год. Петр себе избу новую отстроил, и жили они хоть и одним двором, да раздельно с его родителями. Петр хотел слыть примерным мужем. По характеру-то он был человек неплохой. Еленьку любил без меры, к родителям относился уважительно. Только вот одно ему мешало. Хотел выбиться в люди, да никак не удавалось. Раньше он кто был – хуторской! На фоне крепостного люда выделялся и был доволен. А сейчас что? Все ровня. Ну кто побогаче, кто победнее, да разве в этом дело?

Хотелось слыть на всю округу удачливым и счастливым. Хотелось много добра, большую усадьбу, земли побольше. Но никак не мог Петр достичь своей мечты. Как ни торговал он в городе, все никак к купеческому люду не мог примкнуть. Не тот размах был. Да еще и детей бог им с Еленой не давал.

Стал Петр обозленный и на себя, и на всех, кто вокруг него. Друзей-товарищей себе не заимел. Так, знакомые шапочные. Никто и к нему в друзья не набивался. Был у него, правда, сосед, Архип, одного с ним возраста мужик, вместе на базар в город ездили. Жена Архипа, Алена, шерсть пряла да красила. Потом вязала носки, рукавицы, телогрейки, одеяла. А еще из пуха лебяжьего платки умела вязать. Архип продавал, неплохие деньги делал.

А Петр соседу завидовал. Ему-то приходилось самому свой товар изготовлять. Посуду резать из дерева, подковы ковать, скобяные изделия – запоры, крючки, петли на ворота. Все это требовало много времени и труда, а доход приносило почти такой же, как и Архипу. Елена у него тоже шерсть пряла, да грубая она у нее получалась, и красить она не умела, Алена секрет не выдавала.

Как ни бился Петр, а все доволен не был.

– У Архипа жена работает, спины не разгибает, а он так, на подхвате. Она напрядет, навяжет, а он в город съездит, да продаст. А я в кузнице с утра до ночи, продыху не знаю, – не раз выговаривал он жене.

Но Еленька к его жалобам не прислушивалась.

– Ты, Петруша, мужик мастеровой, а Архип нет. Зато он весь двор, скотину и домашнее хозяйство в порядке содержит. А у нас в дому это все на мне. Не забывай.

С этими доводами Петр не согласиться не мог, но зависть и недовольство не давали ему покоя. Он стал вынашивать план мести, сам того не подозревая. Черные мысли крутились у него в голове, но придумать он ничего путного не мог, поэтому злой и недовольный продолжал работать и готовился к очередной поездке в город на распродажу.

***

В избе было холодно. Сколько печку ни топи, все нет тепла. Уж очень лютая в этом году зима стояла. Рождественские морозы давали о себе знать и днем, и ночью. Аж деревья трещали. Сугробы намело выше пояса. В лесок за дровишками лишний раз не съездишь, лошади сквозь снег пробираются с трудом. И прорубь за ночь замерзала не реке так, что каждый день приходилось новую прорубать.

А Петр и Архип собрались на базар. Как ни отговаривали их всем миром погодить да повременить, не слушали они никого. Товар готов, надо продавать, вот и весь сказ!

Петр нагрузил телегу добра, да какую-то неполную. А у Архипа товару – аж в телеге не помещается. Самое время теплыми шерстяными вещами торговать, вон мороз какой лютый!

– Положи чего ко мне, если не влезает, – предложил Петр.

Елена, скрепя сердце, собрала мужа в дорогу, да все приговаривала:

– Смотри, Петруша, осторожнее. Лесом не езжайте, лучше в обход. А то как заплутаете, дороги не найдете, так и конец на таком морозе-то.

– Да что ты, Еленька! Я в этом лесу с закрытыми глазами и ночью дорогу найду. Каждый кустик, каждое деревце мне знакомо. Не боись… – отвечал ей Петр.

Только чувствовала Елена тревогу какую-то. Что-то и Петр ей казался каким-то странным. Все как торопился куда-то. А то задумается вдруг и не слышит, когда она с ним говорить начинает.

– Чего это ты, Петруша, какие думы тяжелые думаешь? Али беспокоит тебя чего? – спрашивала Елена.

– Да не-е, это я об вас думаю. Не захолодали бы тут. Дров-то хватит до моего приезду? Шла бы ты, Еленька, к родителям в избу, все меньше хлопот, – просил ее заботливый муж.

– Не тужи об нас, Петя. Хватит нам дров. Чай бок о бок не пропадем, не впервой. Ты себя береги. Да привези из города чего – сахарку, баранок. А еще гребень. Старый мой уж совсем поломался. Волосы я им не прочесываю.

Петр обнял жену на прощание, сказал, чтобы не горевала о нем, оделся потеплее и был таков.

Уехали они с Архипом ранним морозным утром. Еще и не рассвело толком. Лошаденки бежали резво, только в лесу им было трудновато пробираться через занесенную снегом тропу.

– Может в обход? Еще не поздно повернуть, не так далеко в глубь зашли, – спросил Архип.

– Да не-е, так быстрее все равно. В обход пойдем, чуть не полдня потеряем. Я тут знаю дорожку покороче. У оврага свернем направо, проедем вдоль до вырубки и через овраг, он там пологий. А потом прямо, и как раз к станции выйдем, – ответил Петр и хлестнул лошаденку.

Архип был мужик тихий, покладистый. Рано остался один, без родителей. Воспитала его тетка Мария, она же и жену ему присмотрела, племянницу своего мужа, Алену. Девушка была старше Архипа на два года, после двадцати уж, говорят, в девках засиделась. Была Алена из многодетной семьи, самая старшая из восьми братьев и сестер. Всех нянчила, за всеми ухаживала, некогда ей было о женихах думать. Вот Мария и приглядела девку.

– А что, мой племянник хоть куда! Тихий, работящий. Выходи, Алена, за него, не пожалеешь, – сватала она Архипа.

Алена согласилась. Устроили смотрины, а потом и свататься пришли. Архип пришел с теткой и ее мужем к Алениным родителям, а те ни в какую. Алена, мол, не пойдет за юнца.

– Ей мужик самостоятельный нужен. Вон Поликарп овдовел, сам говорил, что год пройдет и женюсь на вашей Алене, – говорила мать в сердцах.

– Да у Поликарпа трое детей, мал мала меньше. Ему нянька нужна, а не жена! Пожалейте дочку-то, – отвечала Мария.

Так они спорили в присутствии бедного Архипа, который не знал, куда глаза девать. Но тут вдруг вышла Алена и заявила:

– Я, маманя, согласная. А за Поликарпа я все равно не пойду. Ему уж сорок лет, старик совсем! Что хотите делайте, а я выхожу за Архипа, раз сватает он меня.

Все оторопели от неожиданности ее слов, Архип вскочил и выбежал во двор. Потом вернулся в избу и сказал твердо и по-мужски:

– Раз согласная Алена, то благословите нас. Я ей буду хорошим мужем. Не смотрите, что моложе ее, в обиде не будете.

Долго плакала Аленина мать, и бурчал недовольный отец, но согласие свое дали. Поженились Алена с Архипом и зажили счастливо. Привыкшая к детям молодая женщина родила подряд троих, а Архип сдержал свое слово, ухаживал и заботился о семье, как мог, и родители Алены никогда на него не серчали.

Он и хозяйственный и оборотистый вон какой. Алена только детьми да вязанием занималась, готовить правда любила. А все остальное на плечах ее молодого мужа: и двор, и скотина.

Да еще они с соседом Петром вели успешную торговлю в городе. Уезжали вдвоем и возвращались всегда вместе. Помогали друг другу товар распродавать, но домами не дружили. Алена вся в детях, в хлопотах, заботах, а Елена детей не имела. Завидно ей было в глубине души, и не складывались у них отношения с Аленой, хотя никто ни на кого зуб не имел.

***

В этот злополучный раз вернулся Петр из города домой один дней через пять. Спрашивает его Алена, а где же, мол, Архип? Да и Еленька встревожилась, не случилось ли чего?

Но Петр как бы удивился и сказал:

– Да ничего не случилось. Доехали мы до города и расстались. Он там и остался торговать, а я в другое место подался. Мой товар скобяной, я и поехал на окраинный рынок, там больше сельский да деревенский люд, им мой товар нужнее, чем городским.

– Так ты больше так Архипа и не видел? – не отступала Алена.

– Не видал, нет. Я потом окольным путем возвращался, не через лес. Не хотелось мне через лес одному-то. Думал, он уж тут давно. Да и то сказать, товару-то у него сколько было. Может, и не распродал все враз. Ты не пужайся, Алена. Вернется он, куды денется, – ответил Петр и с этими словами усталой походкой пошел в избу.

Как вошел в дом, так и упал на лежак у печки и уснул мгновенно. Елена и парой слов с ним обмолвиться не успела.

Тревожно было у нее на душе. Решила дождаться, когда проснется Петр, да порасспросить его, как торговля, много ли денег привез, купил ли чего?

Муж проспал аж до ночи. А как проснулся, сразу есть попросил. Ел молча, жадно. Лицо серьезное, брови сдвинуты, глаза не поднимает, на Елену не смотрит.

Она сидит на лавке, ждет. Поел Петр, крынку молока залпом выпил, а потом подсел к жене.

– Ты вот что, Еленька. Язык за зубами держи, коли я скажу тебе чего. Я деньги нашел, очень много денег, – сказал он вполголоса.

Елена скрестила руки на груди, и огромные глаза ее расширились от удивления.

– Да ты что, Петруша? Где, как? Куда же теперь с ними? – спросила она, испугавшись.

– А вот куда – в город подадимся. Свое все продадим. Я денег подкопил, сей раз еще привез доход с торговли, да эти, которые нашел. Хватит нам, чтобы там обосноваться. Как раз купец один свой старый дом продает и лавка при нем же. Небольшая лавчонка, да на бойком месте. Вот мы этот домишко и выкупим. Денег хватит, я подсчитал, – шепотом поведал жене Петр и прижал Елену к широкой груди.

– Да как же мы на найденные деньги будем дом покупать? Все равно, что на краденые. Мы ведь не можем себя, Петруша, на такой обман обрекать. А что, как дознается кто? Отымут все, и чужое, и наше. И куда мы тогда, на улицу пойдем? Нет, не дело ты говоришь, – сказала Елена и закачала головой.

– Ну найденных денег тут только часть будет, они больше как подспорье. Что же мне было делать с ними? Нашел и выбросил, али чего? – спросил Петр, глядя на жену исподлобья.

– К городовому надо было отнести. Так, мол, и так. Нашел там-то и там-то. Уж, поди, ищут их, запрос написали. Люди со своим добром просто так не расстаются, – не отступала Елена.

– Да ты дура совсем, как я погляжу. К городовому… А он их к себе в карман положит и спасибо не скажет. А еще хуже того, ежели и найдут того, кто их потерял, тот скажет, мол, ага, нашлись мои денежки, только тут их половина. А где, мол, остальные? Я-то при своих деньгах, вот и подумают, что это я не заработал, а его, растыки этого, деньги прикарманил!

Петр перевел дыхание и посмотрел на присмиревшую Елену.

– Нет уж, дорогая женушка. Не надо мне на задницу всякой кутерьмы навешивать. Нашел и нашел. Молчок, и ни одной живой душе ни слова. Так-то оно лучше и спокойней будет.

– Нет, Петруша. Не согласная я. Ты как знаешь делай, а я тебе вот что скажу: на чужой потере не разбогатеешь шибко. Пошли спать. Устала я чего-то, да и рано надо встать, печку растопить, – сказала Елена.

На душе у нее было неспокойно. Мало того, что сосед пропал, да еще эти деньги. Все как-то случилось разом, и не знала она, за что больше переживать.

***

На следующее утро вся в слезах пришла Алена.

– Ты чего? С Архипом что-нибудь? – тревожно спросила Елена.

– Лошадь его ночью пришла. Одна. Удила перекусаны, сама вся изможденная, а Архипа нету, – сквозь слезы пожаловалась Алена и спросила, где Петр.

– Да на реку пошел, воды натаскать. Чай пять дней дома не был. Да ты погоди, не реви. Он потому и не воротился еще, что лошадь свою потерял. Не бросит же он телегу где попало, – попыталась успокоить ее Елена.

– Нет, чует мое сердце, беда с ним приключилась. Зачем бы ему лошадь распрягать? Али она сама удила перекусила? Да как она одна-то домой прибрела, даль такую, да через лес? – спросила Алена и снова заревела во весь голос.

В сенях загремели ведра. Петр вернулся и вошел в избу. Он явно не ожидал увидеть Алену. Слегка отпрянув, но быстро совладав с собой, спросил:

– Ну чего, стало быть, нового? Вернулся твой суженый, али все еще нету?

– Лошадь его вернулась, одна, без Архипа, – ответила ему Елена.

– Как это?… Дык ведь… стало быть… – растерялся Петр. – Вот ведь напасть-то, – пробормотал он и вышел из избы.

У Елены сердце зашлось. Сама не зная, почему, она вся задрожала. Вышла за мужем вслед и спросила:

– Так чего делать-то? Искать мужика надо.

– Да где ж его искать? Подождать надо малость. Глядишь, и объявится. А уж коли нет, так убег, видать. Не помер же он прямо посреди базару, – говорил Петр, повернувшись к Елене спиной.

– Куда еще убег?! Ты бы хоть думал маленько, когда говоришь-то чего! Убег… Убег бы, так с лошадью. Оно сподручней. Да ну тебя к лешему! – сказала Елена в сердцах, махнула рукой и вернулась в избу.

– Ну ты давай, Алена, иди, собирай мужиков. Пока засветло, искать Архипа надо. Может, в лесу где заблудший, али больной. Может, телега сломалась, ось полетела, мало ли чего. Вот он и отправил лошадь, чтобы дать знать, – распорядилась Елена.

– Бегу! А ты порасспроси покуда Петра, какой дорогой они завсегда ходят через лес, чтобы туда и идти, – сказала Алена и выбежала из избы.

Вернулся Петр. Он изменился в лице. Елена это сразу подметила, но говорить ничего не стала.

– Пойду по лесу пошукаю, покличу Архипа. Может и взаправду где заблудился, – сказал Петр, не глядя на жену.

– Ты бы не один, Петруша, а с мужиками. Алена вон пошла собирать народ, ну и ты с ними, – начала было Елена.

– Нет! Я один пойду. Ты вот что, дай-ка мне чего с собой. Ну там сала шмоток, молока. А то сколько я проплутаю, неведомо, – попросил Петр.

Он крепко расцеловал жену.

– Смотри, Еленька, ежели случится чего, не поминай лихом. Все деньги я спрятал под сундук. Да не лазай туда до поры до времени. А ежели спросит кто, ничего, мол, не знаю, никаких денег не видела. Поняла? – спросил Петр, держа Елену за плечи и глядя ей в глаза.

Она нахмурила брови и сказала неласково:

– Ладно, ступай, Петр. Не до денег сейчас. Кабы нашелся Архип, тогда и ты бы чист был… Да не смотри ты на меня так и отпусти плечо, больно ведь, вцепился, как клещами.

Она отшатнулась от Петра и села на лавку.

– Ты, Елена, баба неглупая, но языкастая дюже. Супротив меня не иди, вот тебе мой сказ. Ну да я пошел, а то смеркаться скоро начнет.

С этими словами Петр вышел из избы, взял топоришко и направился к лесу. А вскорости и другие мужики отправились туда же, прихватив с собой лошадь Архипа.

***

Все случилось очень быстро. Несмотря на знатный морозец, лошаденка бежала довольно резво и уверенно. Мужики еле поспевали за ней. Шел снег, и в лесу было довольно сумрачно.

Лошадь добежала до оврага, спустилась в него по пологому склону и побежала, не останавливаясь, в сторону вырубки. Мужики чуяли недоброе и громко переговаривались между собой, иногда клича Архипа. Вдруг один из них, Влас Рябов, закричал:

– Смотрите чего впереди! Вроде как телега перевернутая!

И правда, совсем близко все увидели перевернутую на бок телегу. Одно колесо у нее было надломлено.

– Это Архипа телега, я помогал ему чинить это колесо, вон мои заклепки на оси, – сказал Митрий, молодой мужик, сосед Архипа.

Лошадь дальше не шла. Стояла как вкопанная с опущенной мордой. Мужики налегли и стали переворачивать телегу, а Митрий вдруг сказал:

– Смотрите, как все тут вокруг перетоптано. Снег-то весь умят, да и след ведет вон, в сторону. Совсем свежий след-то.

– И то правда. Кто-то был тут до нас, мужики, – подтвердил Влас и направился по следу.

След был непонятный и странный, как широкая борозда: не человека следы и не от саней. Все потянулись за Власом. Овраг уже кончился, и они оказались на небольшой поляне. Тут и там росли деревья, а меж ними жесткий колючий кустарник. След вел явно к самым густым зарослям. Все направились туда и вдруг услышали вой, душераздирающий человеческий вопль, сквозь который можно было разобрать и бранную речь, и проклятья, и гневные выкрики.

Мужики подошли вплотную к зарослям и осторожно окружили кустарник. На снегу, лицом вниз лежал Петр и выл. Рядом с ним валялся топор, и было заметно, что часть кустарника свежесрубленная. Вокруг в беспорядке валялись ветки, а под большой березой на краю поляны виднелась внушительная куча из веток, хвороста и снега.

Влас и два дородных мужика с ним подошли к куче, а остальные стали поднимать ревущего Петра.

– Сгубили вы меня, душегубы! Не прощу, никого не прощу, всех прокляну, бедняцкое отродье! Сами не живете и другим не даете! Ну чего уставились, бельма свои повыкатывали! Нате, берите, тащите Петра! Давно вы все на меня зуб имели, дык радуйтесь теперича, говноеды. Да ежели хотите знать, он сам просил его прикончить. Надоела, говорит, мне эта жизня поганая, какой вы все живете, голодранцы пустобрюхие…

– Эй, мужики, вяжите его, убивец он. Надо к приставу кого-то посылать, – крикнул Влас, и все в ужасе остолбенели.

Два мужика волокли по снегу огромный мешок, который они вытащили из кучи снега и веток. В предвечернем сумраке все наблюдали жуткое зрелище: из мешка торчала окоченевшая, неестественная на вид рука, точнее, ладонь. Она была багрово-синяя и распухшая.

– А-а-а… пустите меня, – снова завопил Петр. – Это не я, это он сам убился. Телега у него перевернулась и подмяла его, – орал Петр во все горло и пытался вырваться.

– Ну да, а лошадь ему кистенем башку пробила. Что ж, верим тебе на слово. Вот только участковому приставу все расскажешь да гуляй себе подобру-поздорову. Нам-то что, – сказал Влас и туго-натуго затянул веревку, которой все же удалось связать руки у Петра за спиной.

***

Елена обошла свою избу и закрыла все ставни. Она слышала, как голосила Алена, и как кто-то пытался ее успокоить, слышала, как плакали навзрыд ее дети, и жутко скулила собака.

А у нее самой не было сил на слезы, на плач и причитания. Она поняла, что жизнь ее кончилась, а ей ведь только чуть за двадцать.

Елена вернулась в избу и плотно прикрыла дверь, закрыв ее на засов. Потом она взяла кочергу и подсунула ее под сундук.

Расстояние между дном сундука и полом было совсем небольшое, но все же ей удалось кое-что нащупать. Елена орудовала кочергой, и наконец с большим трудом и проволочками ей удалось извлечь из-под сундука холщовый, туго набитый мешок. Елена знала, что это были деньги. Она высыпала их из мешка и в ужасе отпрянула. Они были заляпаны кровью.

Бедная женщина представила себе, как Петр окровавленными руками пытается вытащить их у убитого Архипа и запихать в мешок. Ей стало дурно. Шатающейся походкой она вышла в сени и выпила ледяной воды. Перед глазами плыли круги, в голове шумело. Она вошла обратно и плотно прикрыла за собой дверь. Топилась печь, в избе было жарко и душно.

Елена открыла заслонку и стала швырять в пылающую печь окровавленные деньги. Денег было много, очень много, но она их не считала. Купюры, которые оказались по случайности чистыми, Елена откладывала в сторону, их тоже оказалось немало.

Сожгла она и холщовый мешок. Потом собрала уцелевшие деньги, завернула их в плотную льняную тряпицу и вышла из дому.

Подойдя к Алениной двери, она тихонечко постучала. Та долго не открывала, а потом вышла и уставилась на Елену обезумевшими от горя глазами.

– На вот, возьми. Это твое, – сказала Елена и протянула Алене сверток. – Ты на меня-то зла не держи, Алена. Я ведь такая же несчастная баба, как и ты. И мне теперь тоже горе мыкать не меньше твоего. Прости нас, коли сможешь.

С этими словами Елена повернулась и ушла.

* * *

Петра содержали под стражей до решения суда и вынесения приговора. Он все время давал противоречивые показания. То ссылался на то, что Архип, мол, сам просил его убить, так как надоела ему его постылая жизнь, то утверждал, что убился он по неосторожности, то раскаивался и кричал, что убил он его из-за денег, то опять шел на попятную. Очевидным фактом являлось то, что убит Архип был кистенем, которым в нескольких местах у него была пробита голова. Но сам кистень найти не удавалось, а поскольку Петр отказывался подтвердить, что держал кистень в руках, то дело никак не могли довести до конца, принимая во внимание противоречивые показания самого обвиняемого.

Два раза к Елене приезжали полицейские из управы. Первый раз они вопросы всякие задавали, про кистень спрашивали, про деньги. Пытались вызнать, не знала ли она чего о замыслах Петра. Елена отвечала на вопросы правдиво, говорила все, что знала, но ее ответы вряд ли помогли делу. Она сказала, что деньги, привезенные Петром с последней торговли, она отдала вдове убитого, Алене, когда узнала об убийстве Архипа. Про кистень и про замыслы его преступные она, мол, ничего не знала и никогда слыхом не слыхивала.

Второй раз у нее в избе учинили обыск в присутствии двоих деревенских: учителя Михаила Подворина и бабки Степаниды, которая все время крестилась и просила тихонечко:

«Кабы не нашли бы чего… Господи, отведи от девки беду!»

– Тихо, Степанида! Ты должна молчать и говорить только когда тебя спросят, – осерчал на нее участковый пристав.

После обыска от Елены отстали. Ни найти, ни узнать у нее толком ничего не удалось. Пока Петра держали в окружной тюрьме, с ним разрешали редкие свидания. Мать с отцом ездили к нему и невестку с собой брали.

Ох и горьки они были, эти свидания. Петр сидел за решетчатой стенкой, и Елена с родителями за такой же, только напротив Петра. Говорить приходилось громко. Между решетками был проход, по которому все время вышагивал полицейский, так что вся беседа происходила при нем.

Разговор всегда получался горестный. Мать, не переставая, плакала, Елена все больше молчала, так что говорил только один отец. Да и что тут скажешь! Одно расстройство, да и только. Как-то Петр спросил жену:

– А ты что, Еленька, сидишь, как в рот воды набрала? Помнишь мой наказ? Так вот, как сошлют меня в Сибирь, так ты его и выполни, а до этого ни-ни…

– Цыц! – рявкнул полицейский. – Не сметь говорить обиняком! – и он стукнул дубинкой по решетке, за которой сидел Петр, а Елена расплакалась.

После этого случая она не ходила больше на свидания к Петру. Мать с отцом не настаивали, их и было-то раз, два и обчелся.

В это время нечаянно нашелся очень важный свидетель. Им оказался Григорий, молодой подмастерье из кузницы. Он знал наверняка, что Петр смастерил в кузнице кистень. Григорий спросил как-то Петра:

– Чего это ты, дядя Петр, в кузницу зачастил? Чего мастеришь-то?

– Не твоего ума дело, сопляк! – сначала грубо ответил Петр, а потом вроде как улыбнулся и переменил голос: – Ну ладно, не серчай! Подковы я выправляю. Лошаденка-то моя сколько верст до города и обратно ковыляет да телегу груженую везет. Сбились уж подковы-то у нее.

– Так давай подсоблю тебе. Чего их тут каждый день выправлять-то? Делов-то тут на раз, – сказал Григорий.

– Дык это как делать. Коли на раз, так и подковы будут на раз. А мне надобно, чтоб надолго хватило. Ты иди, давай, Гриша, своими делами занимайся. Не суй нос, куды не просят, – отослал его Петр.

Но Григорий был парень досужий. Не поверил он Петру, и любопытство его взяло, чего же это он мастерит втихаря?

Стал Григорий за Петром подсматривать. Проводил его незаметно от кузницы до избы и увидел, что не в избу он вошел, а в хлев. Григорий к хлеву и в щелку подглядел. Петр вытащил что-то из-за пазухи и зарыл в сено. Потом только пошел в избу. Григорий шмыгнул в хлев и отрыл в сене кистень, завернутый в грубую мешковину.

«Так вот ты какие подковы выправляешь», – подумал Григорий, но решил, что лучше уж ему помалкивать подобру-поздорову, да на рожон не лезть.

И молчал парень до тех пор, пока полицейский в кузницу не пришел и не стал расспрашивать, не замечал ли кто чего подозрительного за Петром. Тут Григорий все и рассказал.

Все отправились в хлев и к великому удивлению нашли там кусок мешковины, который был заброшен в угол. А в сенях у Елены и мешок старый отыскали, от которого эта тряпка была оторвана.

***

Судили Петра безжалостно. Сочувствующих ему не нашлось. После того, как Григорий рассказал про кистень, и нашлись, пусть косвенные, но все же доказательства, Петру уже не было смысла отпираться. Он сознался во всем. Сознался, что задумал убить Архипа и завладеть его деньгами, когда случай такой представится.

Рассказал он, как в то морозное утро возвращались они с Архипом из города через лес. Архип хорошо наторговал, да еще приятель один ему должок вернул приличный. По пути домой притомились они немного, да и лошадям решили отдых дать.

Спустились в овраг, остановили лошадей на подкорм, Петр пересел к Архипу в телегу. Место тихое, сидят себе на безветрии, отдыхают. Так, по крайней мере, думал несчастный Архип, а у коварного Петра был с собой кистень наготове. Но рука на Архипа никак не поднималась. А тут Архип возьми, да и скажи:

– Эх, надоела такая жизнь! Мотаемся, как хрен знает что туды-сюды. А не торговать, так хоть в петлю башкой. Да и бабы одни брошены, моя вон еще и с детями. У них тоже жизня не сахар. Твоя-то Елена не жалеет, что барчука рыжего отпихнула? Жила бы вон барыней в городе.

Петр озверел. Он и так забыть Игната не мог, а тут его еще и попрекают, что он, де, палки в колеса своей же суженой вставил.

– Ты язык-то не распускай хуже бабы. Свою Алену подстилай под кого хошь, а мою не тронь. Не то я… – взъярился Петр.

– Ну чего ты, чего ты?! Может, он всерьез к ней лип, а ты заграбастал девку, а сам и дитя не можешь ей заделать…

Это были роковые слова Архипа, которые и приговорили его к смерти.

Петр со всей силы ударил его железным кулаком. Он метил в висок, но не попал. Удар пришелся куда-то ниже уха. Архип вскинулся, тряхнул головой, шапка у него с головы слетела и упала в снег.

– Ты чего, Петр, обезумел что ли? – только и успел он пробормотать.

Жестоко и немилосердно Петр стал наносить ему удары по голове, куда придется, пока вдруг не остановился и не уставился обезумевшими глазами на сникшего Архипа. Тот повалился в телегу, пару раз дернулся и застыл в неестественной позе. Пахло кровью, а от размозженной головы шел пар. Глаза Архипа были широко открыты, и из одного глаза стекала темно-багровая густая струйка крови. Зрелище было жуткое.

Вдруг дернулась и заржала лошадь, и Петр вздрогнул. Он понял, что натворил и понял, что пути назад нет. Дрожа всем телом, он кое-как привязал лошадь Архипа к осине, которая росла у склона оврага, сел в свою телегу и тронул с места. Отъехав немного, он сообразил, что деньги-то у Архипа он не забрал. С тяжелым сердцем ему пришлось вернуться назад. Первое, что ему бросилось в глаза, это были вороны. Они слетелись, неведомо откуда, и копошились в кровавом сене вокруг головы Архипа. Петра стошнило.

Он залез к Архипу за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами. Но сделал он это резко и неосторожно. Сверток выпал у Петра из рук, и деньги рассыпались. Он достал холщовый мешок и стал запихивать туда купюры. Часть из них перепачкалась в крови, часть он сам заляпал окровавленными пальцами. Но Петр этого не замечал. Он торопился, ему было нестерпимо жутко находиться вблизи убитого им Архипа, который лежал в телеге, запрокинув голову и таращась в небо остекленевшими мертвыми глазами.

***

Петр был осужден на двадцать пять лет каторжных работ на сибирских рудниках. Отправиться туда ему было предписано по этапу. Единственную благость, которую получил осужденный перед этапом – это было разрешение попрощаться с родными с глазу на глаз. До отправки в Сибирь родители Петра, несчастные Михайло и Аксинья, выхлопотали еще одно свидание с сыном в тюрьме, последнее. Елена на это свидание не пошла. У нее не было сил, к тому же ее одолела хворь.

«Как же я жить-то теперь буду?» – думала молодая женщина.

Крупные слезы непрерывно катились из глаз, а в горле стоял жесткий, шершавый ком. Ей казалось, что вся жизнь ее кончена. Детей им бог не дал с Петром, а уж замуж ее теперь вряд ли кто возьмет: пока Петр жив, она его законная жена. И либо на каторгу с ним подавайся, либо тут дожидайся. Да только зачем он ей такой, убивец кровожадный. На чужие деньги позарился, о ней не подумал, детей Архипа малых сиротами оставил. Нет, не будет Елена его дожидаться, не стоит он этого.

На последнее свидание в тюрьму она не пошла, но решила сходить проститься с Петром перед отправкой на каторгу и дать ему понять, что не собирается она его ждать. Нечего ей свою молодую жизнь губить, дожидаясь двадцать пять лет убийцу-каторжника. Хоть и муж он ей перед богом, да не суждено им вместе быть.

«Так ты сам порешил свою судьбу, а уж я за свою сама в ответе», – так думала Елена молвить Петру на последнем в их жизни свидании, когда закуют его в кандалы и отправят по этапу в Сибирь.

Последнее свидание родителей с Петром в тюрьме было очень горестным и тоскливым. Аксинья непрерывно плакала, тихо, бесшумно, но горько и безутешно. Петр был угрюмым и злым на весь белый свет.

– Пошто Елены нету? Не ради нее я что ли в петлю башкой полез? Осчастливить хотел, а теперь чего? Мне в ад отправляться, а ей уж и поговорить со мной нужды нет?

– Да хворая она. Слегла совсем девка. Эх, Петр! Не уберег ты жизнь свою и ей покалечил. Только вот что, знай, коли подвернется ей кто, мы противиться не будем, – сказал отец Петру.

– Да ты чего такое говоришь-то, старый?! А если бы с тобой такое, не приведи господь, тебя б сослали, а я что ж, по-твоему, за другого б побежала? Кого мужем нарекла перед богом, тому и верна должна быть по гроб жизни! Не слушай его, Петруша, никогда моего согласия на то не будет, – заверила сына сквозь слезы сердобольная мать.

– Ты вот что, маманя! Непременно приведи ко мне Еленьку на последнее-то свидание перед отправкой. Не хочу я ее ни с кем делить, да двадцать пять лет срок большой. Всякое может статься. Я-то вернусь, меня никакая каторга не сгубит, а вот когда вернусь, вас-то с отцом уж бог к рукам приберет, а Еленька сбечь может. Хочу я ей клеймо поставить, чтоб не позарился на нее никто, и все помнили штоб, жена она Петьки-каторжника. А вернется он не на пустое место, а к женке своей. Вы уж подсобите мне, приведите Еленьку хоть силой, – очень быстро, проглатывая слова проговорил Петр.

Кулаки его были крепко сжаты, на лбу выступил пот.

– Ты чего еще удумал? – сурово спросил отец.

Петр понял, что от отца ему поддержки не будет и пошел на хитрость. Решил разозлить отца.

– Ты, батя, ежели мою женку будешь сватать кому, то подбери уж ей жениха побогаче. Я вернусь, порешу его, и заживем мы с Еленькой-вдовой на славу на его богатстве, – сказал непутевый сын громко и с бравадой.

– Тьфу ты, пес окаянный, – в сердцах сказал отец, встал и ушел.

А Петру только того и надо было.

– Ну, тихо мне тут! А то враз в кандалы закую! Смотри у меня! – прикрикнул на Петра полицейский.

– Да ладно, на каторгу отправляюсь, так уж и помечтать нельзя, – огрызнулся Петр.

Но полицейский смерил его уничтожающим взглядом и со словами: «Клюнет тебя еще жареный петух!» отошел в сторону.

Петр остался с матерью один на один. Тут он быстро-быстро заговорил полушепотом:

– Маманя, приведи Еленьку Христа ради, я ей, бедолаге, нос откушу. Так я порешил. И буду я тогда спокойно каторгу свою отбывать, и на нее никто не позарится. Да и вам спокойней, с отцом не браниться.

Несчастная мать только махнула рукой, поднялась с трудом, посмотрела на сына и, не слова не говоря, ушла.

Она рассказала Михайло, что удумал Петр.

– Я этому стервецу сам нос откушу! Как его язык поганый повернулся сказать такое, – совсем рассерчал отец.

– Ладно, Михайло, не заводись. Не будем Елену на эти проводы брать с собой от греха подальше. Только знай наперед, как жили одним двором, так и жить будем, пока мы живы. А помрем мы, там уж Елене самой решать, – примирительно сказала Аксинья.