Читать книгу Казачья доля: воля-неволя - Лариса Олеговна Шкатула - Страница 8

На день рождения – двадцать лет – Семену справили казачье обмундирование. Подходило ему время идти служить. Правда, до того часа оставался еще целый год, но такое сложное дело требовалось делать заранее.

Купили молодому казаку добротный бешмет, синие суконные штаны. Мундир из темно-синего сукна с напатронниками, по четырнадцать гнезд с каждой стороны, с плечевыми погонами. На черной папахе – красный верх сестра Любаша пришивала. Черкеску новую справили. Приобрели мягкие, хорошей кожи сапоги.

Сам будущий воин начистил дедову шашку, с которой тот ходил еще на натухаевцев.

К сожалению, у детей Михаила Гречко не было дедушки. Ни одного.

То есть, возможно, живы были оба, но никто о том точно не знал.

А дело было так. Мать Михаила Андреевича умерла, еще пятидесяти не исполнилось, и его отец в том себя очень винил:

– Это из-за меня она сгорела, я ее в могилу загнал, – повторял он на похоронах.

А потом пошел в церковь, поставил свечку на помин души, сотворил молитву и попросился к священнику исповедаться.

Что он ему рассказал, никому не было известно, а только на следующий день собрал Андрей Гречко походный мешок, вырезал из дерева посох и отправился, как он сказал сыну, грехи замаливать. В мужской монастырь на горе Афон. С чего бы служилому казаку, хоть и в отставке, в монастырь идти? Никто из знакомых пожилых казаков, по крайней мере, в Млынке, в монастырь не уходил. Видно, и вправду грехи его были тяжки....

Ушел Андрей Гречко и ушел, больше о нем никто ничего не слышал, хотя прошло уже больше двенадцати лет.

А дедушка Гарегин – отец мамы Зои – и вовсе остался в далекой Греции, и был ли жив, тоже никому не было известно.

То есть, однажды Зоя Григорьевна пошла к местной гадалке про это узнать, понесла шматок сала и два десятка яиц. Попросила:

– Погадай, Клавдия, жив ли еще мой отец?

Та бобы бросила, посмотрела, что-то про себя пробормотала и ответила.

– Жив!

Ей было виднее, она была не только гадалкой, но и известной станичной знахаркой, хотя и с острым болтливым язычком.

Михаил Андреевич в ее знахарские способности особенно не верил, потому что знахарей представлял себе людьми степенными и немногословными, на которых баба Клава никак не походила. Уж если кому доверять свое здоровье, так это Зое, которая себя знахаркой не звала, но знала много чего такого, что бабе Клаве и не снилось…

Так что, в свое время Семкин крестный немало повозился с ним, исполняя роль рано ушедшего дедушки. Своих внуков у него было много, но Семена он никогда не забывал. Словно пообещал ушедшему товарищу, не бросать его внука. Порой и в самую распутицу возил дядько Яков в школу своего внука и крестника на одной лошади. Свой держался сзади за пояс деда, а Семен ехал впереди.

На западе станицу Мельничанку окаймляли малоплодородные песчаные степи, так что казакам было, где разгуляться, когда служилые люди учили их азам казачьей науки. Детей казаков готовили к службе с малолетства, и к учебным лагерным сборам, перед тем, как отправиться в войска, Семен мог считать себя подготовленным.

В конюшне у Гречко кроме прочих стоял конь, которого ему подарил крестный еще жеребенком. Не то, чтобы семья крестного была так уж богата, но дед сказал, поглядев на жеребую кобылу:

– Этого жеребенка – Семке.

И никто не посмел ему возражать.

Семен его выкормил и выпоил из своих рук, и теперь его конь по кличке Щирый, выученный хозяином всяким штукам, ждал своего часа. Конечно же на тяжелые работы его не брали, берегли. А в виде особого поощрения младший брат мог отвести Щирого на водопой или почистить его щеткой.

На потеху девкам, Семен научил своего коня целоваться. Но этот фокус, конечно, при старших казаках не показывал. Те и наказать могли. Негоже, мол, строевого коня ярмарочным штукам обучать.

Может, и не шибко породистый был у него конь, но Семен его любил, и почти не обращал внимания на обещания отца.

– Погоди, сынок, забогатеем, такого коня тебе вырастим, все будут завидовать, – говорил Гречко-старший. – У меня планы, знаешь, какие…

С некоторых пор отца уже не брали в учебный лагерь, чтобы напомнить былую науку, а в последний раз при формировании полка, атаман прямо ему сказал:

– Отслужил ты свое, Андреевич, пора отдыхать. Да и по новому уставу о воинской повинности казаки служат теперь до тридцати восьми лет.

– Так мне только сорок восемь стукнуло.

– Вот и успокойся. Займись лучше делом. У тебя в семье два казака. Скоро старшему в учебный лагерь идти. Ты ему всю амуницию справил?

– Не так уж, чтобы всю, но и не голым-босым пойдет…

– Не всю, говоришь? Пока есть время тебе подумать, как побольше денег заработать. Такая наша родительская доля – молодым казакам справу покупать. Не говоря о коне, хорошую винтовку купить парню – тоже денег стоит… Правда, сейчас царь, вроде, войско винтовками снабжает, да только всем их не хватает. Ты бы хотел, чтобы твой сын без винтовки воевал?

Винтовка была для Гречко больным вопросом. Хотелось купить хорошую, а деньги на нее все не находились – были дела и посерьезнее, от которых впрямую зависело благосостояние семьи. Тем более, что для учебного лагеря хорошую винтовку покупать и не хотелось.

С некоторых пор учеба в казачьих лагерях имела все более укороченную программу. После реформы 1861 года резко возросли цены на землю, и казна не могла себе позволить выделять под военные лагеря большие участки земли. Так что учебу казаков движению, к примеру, развернутым строем в лагерях теперь не проводили.

А уж лошадей в лагеря старались брать самых негодных, потому что эксплуатировали их нещадно, и даже офицеры, чтобы уменьшить расходы, вовсе не брали в лагеря собственных лошадей и пользовались лошадьми рядовых казаков.

– В крайнем случае, мою винтовку возьмет, – решил Михаил Андреевич.

Винтовка у него была тульская, пристрелянная «по руке». Разве что, малость устаревшая. А вот придет пора на службу отправляться, так справят Семену хорошую бельгийскую винтовку.

Тем себя и успокоил.

В последнее время старшего Гречко все чаще стали посещать мысли о том, как бы начать какое-нибудь прибыльное дело, раз уж в войско его не берут. Не мог Михаил Андреевич сиднем на печи сидеть, руки требовали дела. Не каждодневного, по хозяйству, а такого, которое позволило бы поставить на ноги подрастающих детей, да и себе на старость кое-чего отложить. Кроме того, он собирался повезти жену в Екатеринодар, показать специальным женским врачам, а то в последнее время она что-то прихварывать начала.

Главное, Гречко сам убедился: работаешь, не жалея сил, и чувствуешь, как семья получает из твоих рук то, о чем раньше могла только мечтать. Он уже подумывал, что с уходом Семена придется взять ему работника. Из иногородних, конечно, но то, что они умеют работать, у них не отнять.

Семен посматривал на задумчивого отца, считая, что тот печалится, что его на службу не берут.

– Уж дома-то, батя, ты без работы не останешься.

– Вот бы еще внуков понянчить, да что-то не торопишься ты, сынку, семью заводить, – шутил Михаил Андреевич и перебирал предполагаемые занятия: не заняться ли, к примеру, разведением табака? А то царь-батюшка, дай Бог ему здоровья, повысил пошлину на заграничный табак. Стало быть, местному земледельцу от этого большая польза выходит. Но табак табаком, а мысли о лошадях манили его куда сильней. Вот бы коннозаводством заняться!

– А что, кони – дело хорошее, – согласился сын, когда отец пожаловался, что уже и вспоминает Тараса Шевченко: «Думы мои, думы мои, тяжко мене с вами». – Ежели бы мне на службу не идти, я и сам бы…

Но что – сам, говорить не стал. Чего зря языком молоть, когда у него не то что лошадей, копейки лишней нет, чтобы, к примеру, новые конюшни построить или земли под пастбище прикупить.

Отец говорил о лошадях с удовольствием, уже прикидывая про себя, что теперь, когда служить казакам можно всего четыре года, а потом еще восемь быть на льготе, то есть в станице, ему в этом хорошем деле вполне со временем может помочь сын.

А пока суд да дело… Михаил Андреевич сможет как следует осмотреться. Поговорить со станичным атаманом. Может, ему как заслуженному казаку – у Гречко был среди прочих наград и Георгиевский крест за храбрость – то, может, ему и продадут еще несколько десятин, где он станет выращивать… надо будет, подумать, посмотреть, что выращивать выгодней? Излишки продал – построил конюшни. На следующий год излишки продал – купил пару жеребят на развод… Вон барон Шпигель рассказывал, как один крестьянин купил у своего хозяина жеребенка, на вид неказистого, но хороших кровей, а тот, когда вырос, стал таким производителем, что сделал хозяина первым богачом…

Ну, первым, не первым, а богатым – почему не быть?

Он так увлекся своими планами, так загорелся, что не сразу понял, откуда в сердце вдруг возникла резкая боль. Михаил Андреевич побледнел и даже пошатнулся. Вот так: человек предполагает, а бог располагает.

Некоторое время он постоял, скукожившись, а потом выпрямился и подмигнул испуганному, кинувшемуся его поддерживать, сыну.

– Ничего, Семка, твой батька еще поживет, – но осторожно добавил, – если Бог даст.

А потом пробормотал, глядя куда-то вдаль.

– И ты, девка, подожди. Некогда мне сейчас умирать.

К какой девке обращался, сын и не догадался. Может, к той, которую за ведьму приняли?